Он еще долго и высокопарно излагал свои мысли, но они не были чужды Айседоре, брат и сестра думали одинаково, ей была так близка его мечта возродить искусство древней Эллады! Они чувствовали, что должны выстоять вдвоем против косности целого мира, заставить этот мир прислушаться и измениться.
Достойнейшая задача. Наступал новый XX век, и в этом веке могло что-то измениться к лучшему. Айседора и Раймонд чувствовали себя причастными к этим изменениям и очень гордились своей миссией. Они и сами не заметили, как стали думать и говорить о себе отдельно не только от променявшего идею на жену брата, вернувшейся к повседневным занятиям сестры, но даже от идейной основы семьи Дункан – матери. Дора Дункан словно осталась позади, а двое младших детей пошли дальше.
Правда, сама Дора так не считала. Она все еще надеялась на крепость клана, пусть даже потерявшего Августа. Ничего, Элизабет вернется, подзаработав денег, и они будут давать свои концерты в прежнем составе. О том, что бесконечно продолжаться такая голодная неустроенная жизнь не может, миссис Дункан не думала, она просто не знала другой жизни, а потому не могла предложить детям. Главное – свобода, правда, свобода оказалась призрачной, а цена слишком высокой, но это Дору не смущала, наступит время, когда им сторицей воздастся все, чего недополучили прежде.
Уверенность детей она приписывала действию своей уверенности, не подозревая, что они думают уже иначе.
В начале весны Раймонд все же отправился в Париж и действительно через какое-то время позвал мать и сестру к себе. Нет, он не разбогател, но был совершенно уверен, что именно в Париже Дульси ждет сумасшедший успех! Но главное – их, как и всех парижан, ждала Всемирная выставка 1900 года.
Раймонда они едва узнали, больше не было юноши в греческой тунике и сандалиях на босу ногу, перед ними стоял длинноволосый молодой человек в наряде свободного художника – в блузе с отложным воротником и свободно завязанным галстуком.
– Такова мода Латинского квартала, мои дорогие.
– Раймонд, а как же наши мечты о греческих одеяниях и танцах?
– Не беспокойся, я не потерял к этому интерес, – заверил немного растерянную сестру Раймонд. – Дома кое-что покажу.
Раймонд и впрямь времени не терял, он сделал множество рисунков с греческих ваз, все они были посвящены танцу.
– Это Лувр! Там сокровищ не меньше, чем в Британском музее. Ты сама увидишь.
Айседора разглядывала рисунки и пыталась повторить позы. По заверениям Раймонда получалось хорошо.
Как ни странно, тяжелее всего переносила трудности Дора Дункан. Ее не пугал голод и даже отсутствие денег, но вот повторение нью-йоркской ситуации, признание ее выдающихся детей всего лишь забавными и только в салонах угнетало.
Мэри Доре Грей, ставшей Дункан, было пятьдесят. В таком возрасте женщины давно нянчат внуков, но Дора не желала их иметь! Она не признала рожденную женой Августа, Саррой, дочку и делала вид, что забыла о существовании старшего из сыновей. Этому немало помогало отсутствие семейных фото, сгоревших в отеле «Виндзор».
Но если Август вычеркнут из жизни и памяти матери, то что с остальными? Элизабет тридцатый год, она семью уже не заведет, предпочитая скромную работу преподавательницы танцев, пусть и в собственной школе. Младшие совсем взрослые, Раймонду скоро двадцать пять, Дульси (кстати, надо перестать называть ее младенческим именем, пусть лучше будет Дорритой – решила мать) почти двадцать три. Что будет с ними?
Семейная лодка не разбилась, она просто потеряла часть своей команды, но паруса по-прежнему полны ветром, а души экипажа прекрасными порывами. Они уверенно движутся вперед! И нечего задавать глупые вопросы куда! – почти разозлилась сама на себя Дора. Их миссия слишком велика, чтобы обойтись без жертв. И преследующий их голод, неустроенный быт и даже унижения не слишком дорогая цена для успеха в такой миссии.
Голод ничто, главное преодолеть людское непонимание, заставить не просто выслушать и увидеть, но и понять то, что они пытаются дать миру. Раймонд прав в своей уверенности, что, если человечеству вернуть философию жизни древней Эллады, оно изменится. И потому Дункан, пусть их осталось всего трое, должны идти вперед, неся эту самую философию миру!
Сказать, что Париж весны, лета и осени 1900 года был переполнен, значит не сказать ничего. Казалось, весь мир снялся с места и двинулся в эту столицу Европы. Все страны привезли свои передовые достижения, и посетители поняли, что входят в XX век технически вооруженными.
В это лето парижане не сидели дома, трудно усидеть, имея возможность всего за 50 сантимов хоть весь день кататься на высоте второго-третьего этажей, стоя на движущемся тротуаре. Две широкие полосы тротуара ползли одна со скоростью 4 км в час, вторая вдвое быстрее. А внизу спокойно ходили посетители выставки… Да мало ли разных технических новинок и просто занимательных экспонатов? Кухня, наряды, сувениры, песни и танцы со всего мира, только успевай смотреть.
Семья Дункан все время проводила на выставке. Айседоре очень понравились выступления японской танцовщицы Сада Якко и, конечно, безумный полет тканей в танце Лои Фуллер.
– Раймонд, они голодали, как и мы! Воистину, тем, кто хочет жить настоящим искусством, не дано быть богатыми.
– Ты думаешь, Лои Фуллер бедна? Едва ли.
Да, Фуллер была безумно популярна и за свои выступления получала немалые деньги, на которые, правда, содержала всю труппу и танцевала не ради цифр на счетах. И все-таки, счет у нее был, в отличие от Айседоры Дункан и ее семьи.
Саму Айседору больше интересовала Сада Якко, но, вспоминая танцующую японку, Дункан понимала, что при всем восхищении ее танцем, больше похожим на трагическую пантомиму, не согласна двигаться так же. Нет, фигуры на греческих вазах танцевали явно иначе. Воспитанницам Терпсихоры не нужны балетные пачки, пуанты, огромные развивающиеся полотнища Фуллер, трагический излом Сада Якко, они были естественны в своих обычных нарядах – коротких хитонах или вообще обнаженными.
Но как танцевать, что должно стать основой ее собственного танца? До сих пор Айседора над этим не задумывалась, она просто двигалась, как подсказывали душа и тело, ее руки, ноги, туловище, шея… все подчинялось какому-то естественному порыву, выражая то радость, то грусть, то даже отчаянье. Однажды Дульси поинтересовалась у брата:
– Раймонд, как ты думаешь, у греков была система танца, какой-то набор движений? Или они просто двигались, как подсказывала музыка?
Это был серьезный вопрос. Срисовывая танцующие силуэты с греческих ваз, Раймонд задумывался об этом и сам, но ответа пока не нашел.
– Думаю, все же была. Многие позы на вазах схожи, значит, они использовались часто.
– Тогда какая? Что значит музыка для танца и движение для самой музыки? Движением, танцем можно выразить все. Смотри! – она начала двигаться, и Раймонд рассмеялся:
– Ручеек… ветка на ветру… фонтан! Кошечка… Ммм… мир вокруг? Любовь?
Он не мог понять, что такое пытаются показать красивые руки сестры, описывая огромный круг. На странных молодых людей уже оглядывались, кто-то из прогуливающихся в парке даже остановился, наблюдая. Еще немного, и начнут показывать пальцем. Впрочем, им все равно, а местный служитель уже привык к странным сестре и брату.
Айседора раздосадовано опустила руки.
– Это была радуга, Раймонд.
Она потянула брата прочь от любопытных глаз, но не потому, что не хотела быть объектом разглядывания, Айседору взволновало предположение Раймонда.
– А… почему ты сказал, что это любовь? Я танцевала похоже на любовь?
– Просто она всеобъемлющая.
Раймонд внимательно посмотрел на сестру, кажется, пришло время интереса Дульси к любви. У нее, несомненно, уже был кое-какой опыт в отношениях, там в Америке Айседора выглядела старше своих лет, а потому привлекала мужское внимание с весьма юного возраста. Но это не была любовь, всего лишь физиология, без которой не обойтись, если ты, конечно, не кастрированный монах.
Теперь иное, Айседоре уже двадцать три, но выглядит сестрица Раймонда куда моложе. Для нее время словно остановилось. Это хорошо, век танцовщицы недолог, выступать в сорок уже не будешь – засмеют и зашикают, танцевать как Дульси в тунике с почти обнаженными ногами, тем более. Айседоре осталось полтора десятка лет, в юности это кажется вечностью, но в действительности года проходят очень быстро.
Раймонд долго размышлял над тем, что пришло в голову в парке, Айседора тоже. Их мысли двигались в одном направлении.
Мать всегда внушала, что они особенные, несут на себе печать творчества, правда, творчеством занималась Дульси, остальные ее словно обрамляли – миссис Дункан аккомпанировала, Раймонд устраивал целые лекции о роли танца в духовном возвышении человека. Дамы в салонах внимательно слушали молодого человека в греческой тунике, аплодировали необычным танцам его сестры, соглашались и… забывали о странной семейке уже на следующий день. Если и оставался в памяти, то лишь танец Айседоры, пересматривать свое отношение к искусству вообще и переодеваться в туники и сандалии следом за Раймондом никто не собирался.
Вернее, в нечто похожее переоделись, но едва ли клан Дунканов мог приписать заслугу в этом себе. Просто пришла мода на античность, Айседора лишь сумела это уловить и «попала в струю». Поль Пуаре уже десяток лет одевал парижских модниц в туники и пеплосы, пропагандируя отказ от корсетов и неудобной для движения одежды (правда, немного погодя сам же создал «хромую юбку», ширина которой ниже колена позволяла передвигаться только немилосердно семеня). Но тогда Пуаре только восходил к вершине славы и был в моде не меньше танцовщицы-босоножки.
Дора Дункан приложила палец к губам, призывая не шуметь вернувшегося откуда-то Раймонда, и поманила того к себе.
– Что, мама?
– Посмотри.
В щелку приоткрытой двери была видна стоящая посреди студии Айседора – руки сложены на груди, взгляд устремлен в никуда.
– И что? Дульси размышляет.
– Третий час вот так стоит.
В студии было холодно, но не потому, что мать боялась побеспокоить замершую в размышлении Айседору, у Дунканов снова не было денег даже на уголь для печи. Они уже научились экономить и запасаться хотя бы едой, чтобы не голодать, когда нет заработка, но ведь еще нужно платить за студию и отапливать ее.
Но Айседора, казалось, не замечала ни холода, ни голода. В ней рождалось что-то новое, это что-то уже было внутри, но его никак не удавалось уловить, чтобы облечь в движение.
– Раймонд, с ней все в порядке, как ты думаешь?
– Смотря что считать порядком, мама. Если обычную жизнь обычных людей вокруг, то нет. А если жизнь гениев, то, несомненно, в порядке.
Дора Дункан только вздохнула. Она устала, смертельно устала бороться. Всегда внушавшая детям, что главное в жизни не еда, а музыка и танец, она сама стала сдавать. Больше двадцати лет Дора недоедала, мыкалась по неухоженным углам, не могла быть уверенной, что завтра будут еда и кров. Все это в надежде на будущий успех детей, прежде всего, Дульси. Но дочери двадцать четвертый год, половину жизни с юных лет она трудится и танцует, не считаясь ни с усталостью, ни с голодом, а результатов нет. Не считать же успехом танцы в салонах. Дора была готова поддерживать дочь в ее стараниях, помогать во всем, чем только сможет, аккомпанировать, перешивать немудренную одежонку, ежедневно проходить большие расстояния в поисках еды подешевле, даже снова голодать, но она хотела знать, что все это не зря. Если у Дульси что-то с головой, то им всем придется очень туго, ведь и мать, и Раймонд посвятили свои жизни Айседоре.
Дора верила, что и Элизабет с Августином вернутся, и семья воссоединится. Но главный стержень семьи Дункан – самая младшая из них Дульси – третий час стояла столбом посреди студии. Может, это от голода?
– Не вижу ничего страшного, даже если давно стоит. Она размышляет над своей системой танца.
Мать не обманешь, Раймонд сказал это, чтобы успокоить, он и сам разволновался.
– Раймонд, Дульси уже не в первый раз так стоит.
Брат решил действовать.
– Привет, сестренка! Чего замерла, ты же не памятник? Или кто-то решил лепить с тебя статую Жанны, и ты репетируешь?
Сквозь веселье в голосе все же прозвучало беспокойство, но Айседора его не заметила, она покачала головой:
– Я размышляю, Раймонд.
– Я понимаю, но почему не сидя, а стоя? Да еще и в холоде?
– Холоде? А у нас есть уголь?
– Немного есть, – Раймонд сделал знак матери, та все поняла и почти бросилась к небольшой печи, чтобы подбросить туда последний оставшийся уголь. Его хватит только чтобы немного нагрелась сама печка, но не студия, но Раймонд прав, у огня будет легче разговорить Дульси.
– Так о чем ты задумалась? Поделись, мы же много размышляли над смыслом танца, давай, еще попробуем вместе.
– В школах балета учат, что основа всему позвоночник. Он должен быть прямым и крепким, вокруг позвоночника строятся движения всех остальных частей тела, так?
– Не знаю, я не учился балету. А ты откуда знаешь?
Раймонд обрадовался тому, что рассуждения сестры здравы, значит, с головой все в порядке, Дульси и впрямь просто размышляла. Он скосил глаза и убедился, что мать повеселела, успокоившись. А Айседора продолжила рассуждать.
– Я просто слышала. Но если основание позвоночника словно закрепить, то остальные движения получатся механическими, как у куклы-марионетки. Разве не так движутся все марионетки?
– Но ты движешься не механически.
– Нет, я подчиняюсь какому-то внутреннему импульсу, он рождается, когда я начинаю танцевать, и руководит всеми моими движениями и жестами.
– И что тебя беспокоит? – все равно не понимал Раймонд.
– Я пытаюсь нащупать эту внутреннюю точку и придумать, как это объяснить другим. Вот Элизабет занимается с учениками…
– Ты тоже раньше занималась.
– А сейчас не могу, поскольку не знаю, как им объяснить.
– Хочешь снова открыть школу?
Раймонду такая идея понравилась, ведь школа помогла бы им существовать. Его не интересовали деньги, но жить на что-то нужно.
– Нет, пока нет. Пока сама не пойму.
– Тогда что?
Айседора метнулась в сторону, принесла к слабенькому огню в печи листы с рисунками брата.
– Смотри, эти танцовщицы двигались естественно, как подсказывала природа, а не как было модно или позволяла одежда.
– Думаю, мода у них тоже была.
– Да, но не было стесняющих движения корсетов, запретов показывать ноги или вообще все тело.
– Дульси, но ведь и тебе давно никто не запрещает открывать ноги, и от корсета ты отказалась.
– Все равно не то! К тому же это выступления не на сцене, а всего лишь в салонах.
Они еще долго беседовали, говорят, чтобы что-то понять самому, нужно попробовать объяснить это кому-то. К тому времени, когда печь совсем остыла, Айседора была много ближе к разгадке будущего танца, чем в начале разговора.
В Париже повторялась лондонская ситуация – Айседору приглашали демонстрировать свой талант в салонах, аплодировали и… за многочасовой труд она снова получала гроши у швейцаров. Бывали, правда, случаи, когда кто-то из богачей щедрой рукой выписывал чек, тогда они оплачивали жилье и снова накупали дешевых консервов.
Но вечно такое повторяться не могло. Потому, когда однажды в их почти нищем жилье появился упитанный господин в роскошной шубе, мама Дункан насторожилась. Неужели предложит работу?!
Господин окинул цепким взглядом пустую холодную студию, довольно хмыкнул и достал из-за пазухи сложенный пополам лист. Большой перстень на толстом пальце сверкнул крупным бриллиантом.
– Мадемуазель Дункан, я из Берлина!
Это было сказано так, словно Берлин был центром мира, а сам толстяк центром Берлина. Айседора с недоумением уставилась на незваного гостя, а миссис Дункан поспешила предложить ему единственный стул. Но визитер присесть отказался (и слава богу, его тушку стул мог не выдержать!).