– Ты же в бога не веришь, Зотов?
– Так я образно, в данном случае я судьбу имел в виду… Ну, ладно, что мы разговоры разговариваем, вон уже утро, спать хочется, сегодня, поди, нас отпустите домой…
– Что ещё ты можешь сказать по существу?
– Да ничего, кроме того, что зря дело мне вяжешь, начальник.
А винтовочку найденную забирай.
– Мудр ты, Зотов, как старик. Или как актёр.
– Так я в зоне в художественной самодеятельности был.
– Иди, – оборвал его Крюк. – А винтовочку… Ты вот что, сам её повезёшь, со мной…
9 сентября. День
Утро уже набирало силу, когда следователь Крюк вышел на улицу.
Покрытая изморозью стена вагончика под солнечными лучами из седой становилась серой, потом чёрной, обманывая своим весенним таянием, но, стоило поднять голову, взглянуть на обнажившуюся тайгу, чтобы избавиться от иллюзии. Только гул дизелей да неустанное движение металлических труб в решётке буровой вышки не были иллюзией, и Крюк подумал, что в его работе трудно порой увидеть даже вот такое большое, как эта вышка, а принимаешь за истинное тающую осеннюю изморозь. И не чувствовал себя Крюк сейчас борцом за справедливость.
Это настроение было недолгим, он быстро справился с ним, но всё-таки оно было, недопустимое настроение его неправомочности судить любого из этих людей. Он влезал в их судьбы, непрошеный, незваный, оценивал, пытался разрубить завязанные не им узлы.
А гуманно ли то, что он делает, не насилие ли это?
Да, насилие, подумал он, но как же иначе наказывать?
Да, пусть Ляхов был негодяем, он приносил горе, был источником эпидемии озлобленности, гораздо более опасной, чем эпидемия гриппа, пусть так, но ведь он был человеком. И подняли руку на жизнь человека…
Гуманно ли это?
Но ведь тогда получается, что и он не вправе распоряжаться чьей-либо жизнью…
Действительно, запутаешься.
Но что его собственно занесло туда, куда не надо. Он – слуга закона.
Закон охраняет в данном случае личность. Вот всё и встало на свои места: он защищает личность, а она была уничтожена. Значит, следует возмездие, вполне справедливое наказание. Меру вины определит суд, другие люди, его дело – найти убийцу и представить все доказательства.
И надо делать своё дело, а о гуманизме думать в нерабочее время…
Так кто же убил Ляхова?
Мокин или Зотов?.. Зотов или Мокин… Больше он никого не видит…
Но кто же из них?..
Крюк поднялся на буровую. У лебёдки стоял вчерашний длиннорукий мужчина. «Свиридов», вспомнил его фамилию Крюк. Тот подмигнул следователю, не поднимая глаз на спускающуюся свечу, бросил рычаг тормоза вниз, когда, казалось, элеватор расплющится о металлический круг ротора, бросил ловко, отточенным движением и снова подмигнул, пока помбур отцеплял элеватор, потом откинул рычаг и, выставив вперёд правую ногу, крикнул:
– Лейтенант, на-ко, подержи, может, пригодится…
Крюк не нашёлся, что ответить, улыбнулся и медленно спустился вниз.
Мокин или Зотов, думал он и никак не мог решить, кто же убил Ляхова.
Он вспомнил, как сидели перед ним тот и другой. Спокойствие Мокина и нервозность Зотова. Немногословность и многословие.
И первое и второе могло свидетельствовать о волнении.
Вообще-то, убийца спокойным не бывает, этому Крюка в университете учили. На этом строится множество вариантов обнаружения.
Значит, классическая схема.
В крайнем случае, если я не прав – скажу, что проверка, подумал он.
Мысль была нечестная, нехорошая, недопустимая для человека, служащего закону, но Крюк постарался отмахнуться от неё, уйдя в технику проведения следственного эксперимента, обдумывая детали.
Так он дошёл до конторы и встретил осунувшегося, ещё более ссутулившегося мастера. Тот стоял у двери и так жалобно смотрел на Крюка, что он невольно похлопал Петухова по плечу, хотя это выглядело нелепо: Петухов был старше его вдвое, – и сказал:
– Зовите ко мне Зотова. С вещами. А остальные могут ехать домой.
– Зотов? – удивился Петухов. – Зотов… Ну что ж…
– Да, как там с вертолётом? – крикнул вдогонку следователь.
– Обещали после девяти.
– Хорошо. На вертолёте отправите тело Ляхова и меня с Зотовым.
Через несколько минут в вагончик вошёл Зотов, бросил в угол тощий рюкзак, посмотрел на Крюка долгим и, как тому показалось, сонным взглядом.
– Эх, начальник, – вздохнул он. – Верить бы надо. Я не говорил, что убил, а сказал только, что не успел. За это, я знаю, срока не дают.
– А ты, я вижу, Зотов, неплохо себя чувствуешь.
– Что мне расстраиваться, вы молодой, опыта мало, а дело, видать, первое, да поскорее раскрыть хочется, но там ведь в вашей конторе и другие сидят. А потом суд, а суду подавай неопровержимые доказательства, их-то у вас и нет. Так что посижу. Обидно, конечно.
– Зотов, скоро вертолёт будет, на нём и полетим. А пока можешь всё написать. Чистосердечное признание…
– Нечего писать, начальник, нечего, – сказал Зотов и закрыл глаза.
Крюк постоял над ним, потом сел за стол и стал смотреть в окно на буровую, падающие вниз трубы и поднимающиеся облачка дыма над лебёдкой. Он увидел, как на буровую поднялся Мокин, прошёл к лебёдке, Свиридов вышел в проём, прикуривая папиросу, а у рычага остался Мокин, опустил пару свечей, лихо, со свистом, потом спустился и пошёл в сторону конторы. И чем ближе он подходил, тем яснее Крюк понимал, зачем он сюда идёт, и всё поднимался и поднимался над столом, забыв, что Мокин тоже его видит, видит его глаза, и, когда Устин подошёл к окну, Крюк рванулся к двери, распахнул её как гостеприимный хозяин перед долгожданным гостем – Ждали, – выдохнул Мокин. – Пусть Женька идёт, там автобус ждёт, значит, ехать ребятам надо.
– Иди, Зотов, – сказал Крюк, хотя этого делать не полагалось, не он подчинялся этому человеку, а этот человек ему и даже не подчинялся, это был его враг, убийца, его соперник, которого он обыграл.
– Мокин, – сказал, выходя, Женька. – Устин… Зря ты…
Что зря, он не договорил, махнул рукой, пошёл, размахивая рюкзаком, и вышедший следом Крюк видел, как у автобуса его окружили мужики, заговорили о чём-то, покуривая и поглядывая в его сторону.
Он понял, что они ждут чего-то от него. Вернулся в вагончик, оглядел Мокина. Тот был спокоен так же, как ночью.
– Садитесь сюда, – сказал он, показывая место за столом. Поправил стопку чистых листов, положил ручку. – Пишите, как всё было. Пишите, Мокин. А я пойду с вашей женой поговорю.
– С женой не надо бы, значит, – просяще произнёс тот.
– Не могу, – развёл руками Крюк. – Обязан, гражданин Мокин, поговорить.
Мокин сел за стол и, опустив голову, начал писать.
Стараясь не замечать ждущих глаз мужиков, следователь Крюк прошёл к женскому вагончику.
Татьяна Львовна лежала на своей постели, закутавшись в одеяло и невидящим взглядом упираясь в стену. Она не заметила прихода следователя, не ответила на его «здравствуйте» и никак не отреагировала на то, что он опустился около неё. И только когда Крюк после долгого молчания решил было выйти, подозревая, что с женщиной что-то произошло, она повернула голову и тихо сказала:
– Спрашивайте.
– Ваш муж там пишет, как всё случилось.
Татьяна Львовна кивнула, словно так же хорошо знала, что делает её муж, как и Крюк.
– Он убил его, – сказала она.
– Он убил Ляхова? – переспросил Крюк.
– Его никто не понимал, его никто не знал, не хотели понять, считали злым, чёрствым, а я… я его любила… Он не такой был, понимаете, не такой, как перед всеми. Он просто уже не мог с ними иначе…
– Успокойтесь,– погладил её Крюк по руке, которую она тут же спрятала под одеяло.
Он подумал, что Татьяна Львовна намного моложе своего мужа.
Её лицо не утратило ещё девичьей свежести, и только черты его несколько покрупнели.
– Не надо меня трогать, не надо… Я всё сама расскажу… Я никогда не любила мужа. Мы из одной деревни, жили через несколько дворов. Он старше на одиннадцать лет. Первая жена его бросила, сбежала, а через два года, я только школу закончила, меня сосватали. Не пьёт, не курит, мама уговорила, как за каменной стеной будешь, зачем тебе на судьбу гадать да какого-нибудь пьяницу кормить, иди… Я и пошла, не знала, что такое любовь-то… Только вот с Витей… Он такой был, потому что не любил себя… И людей не любил… Он мне такого порассказывал про всех, а сам мучился… Сказал, что не может больше на буровой, что боится сорваться, что-нибудь натворить, подраться. Что возьмёт отпуск, а потом он должен был за границу ехать. Договорились, что через неделю мы встретимся, он обещал отвезти меня к своей матери, оставить там, ехать за границу с законной женой, а вернувшись, развестись. Говорил, что мать поймёт нас и поможет мне… Я… я плакала, когда он ушёл, тяжело было… А потом пришёл Устин. Сдёрнул меня с постели, ударил… Я закричала, а он сел вот так же, как вы, и сказал, что ненавидит меня, что всю жизнь я ему сломала. И ушёл.
– Больше он к вам не заходил?
– Нет… Но я слышала, как он ходил возле вагончика.
– Татьяна Львовна, а когда вы узнали, что он…
– Я чувствовала, что-то случилось, но поняла до конца, когда нашли… Виктора.
Она уткнулась в одеяло, сдерживая плач, её грудь то поднималась, то опускалась, и Крюку стало неудобно сидеть, задавать вопросы этой женщине.
Он хотел сопоставить то, что услышал сейчас о Ляхове, с уже известным и не мог: так это запутывало такое простое поначалу дело, и он понимал, что если попытается докопаться до истины, то потеряется в этих поисках…
– Виктор хотел извиниться перед всеми, начать жить иначе, – сказала Татьяна Львовна после паузы. – Он хотел признаться в своих махинациях и мастера. Говорил, что не тот опасен, кто грешит на виду, а тот, кто втайне и кто, осуждая грех, постоянно соблазняется им. Он Коробова называл лжеправедником. Он не любил студента за его послушность..
– А Зотова – за непокорность, – вставил Крюк и пожалел об этом.
– Вы не поймёте, – сказала Татьяна Львовна с болью в голосе. – Его никто не хочет понять…
– Я понимаю, Татьяна Львовна, вам тяжело сейчас: Ляхов, муж…
– Муж?.. У меня нет мужа.
– Сколько вам лет? – неожиданно спросил Крюк.
– Двадцать четыре.
– Татьяна Львовна, сейчас вертолёт будет, если хотите, вы можете попрощаться с мужем.
– Нет, – твёрдо сказала она. – Если вы хотите мне сделать добро, разрешите увидеть Виктора…
– Хорошо.
С тяжёлым сердцем возвращался к Мокину следователь Крюк.
С какой-то непонятной для самого себя виной перед этой женщиной.
Из объяснения Мокина Устина Евсеевича, 1945 года рождения:
«Я узнал о своей жене и Ляхове несколько недель назад. Ляхова ненавидел, но не думал, что убью его. Сначала я хотел уйти от жены, но не смог. Я узнал о Ляхове, потому что она называла его имя во сне. С Ляховым больше работать не мог, хотел уйти с буровой, но решил подождать, пока он уедет в Сирию, так как я привык к бригаде. Перед отъездом хотел поговорить с ним, предупредить, чтобы не вздумал возвращаться… В тот вечер я видел, как Ляхов пошёл к моей жене. И до конца смены думал лишь об одном, чтобы он никуда не ушёл, чтобы я встретил его у жены… Когда освободился, пошёл туда, но Ляхова не застал. Ударил жену. Пошёл к себе в вагончик, лёг, но спать не мог.
Проснулся Зотов, стал рассказывать про свой сон, глухаря, которого он увидел во сне, взял винтовку и вышел. Скоро вернулся, сказал, что никакого глухаря не оказалось, заснул. Я оделся, прихватил винтовку…
Я не собирался убивать Ляхова и объяснить, почему взял винтовку, не могу. Я шёл по тайге, было темно, я шёл и никого не думал встретить.
Одному мне было легче, чем в вагончике и на людях. Несколько раз обошёл вышку и вдруг увидел Ляхова. Он выходил из конторы. Петухов ему что-то сказал, и Ляхов стал ругаться. Я стоял и думал, что если Ляхов пойдёт в мою сторону, я изобью его. Но он обошёл буровую и стал подниматься на дорогу. Я пошёл к ручью. Сел на берег, сполоснул лицо, попил воды и увидел Ляхова. Он шёл в мою сторону. Я видел, как он нагнулся, долго пил. Я сидел рядом, метрах в пяти, но он не видел меня. Напившись, поднялся, пошёл вдоль ручья, перепрыгнул его и исчез, я пошёл следом и вдруг увидел его снова. И он тоже увидел.
Я вскинул винтовку. «Женька!» – крикнул он. Я выстрелил и промазал, хотя было очень близко. «Не надо!» – крикнул он, но я выстрелил второй раз, и он упал, пополз ко мне, шепча: «Не надо», – потом сорвался со склона… Когда я подошёл, он был мёртв. Вернулся на буровую, зашёл к ребятам. Хотел сразу сказать, что убил, но никто не спросил, что со мной случилось. Я не стал говорить. Потом ждал, когда его найдут, мне нужно было успеть поговорить с женой… Я многое понял, главное, что она меня никогда не полюбит… Записано с моих слов девятого сентября и мною подписано. Устин Евсеевич Мокин».
Автобус выбрался на грунтовку, когда над буровой появился вертолёт. Коробов подумал, что сейчас тот заберёт Устина, лейтенанта, труп Ляхова, понесёт свой груз в посёлок, с каждым мгновением удаляясь не только в пространстве, но и во времени, и каждое это мгновение будет постепенно отдалять пережитое, стирать в памяти неприятное, излечивать от непонятных угрызений совести, и скоро исчезнет и эта непонятная вина за равнодушие к живому и мёртвому…
Он посмотрел на Татьяну.
Та сидела, прижавшись лицом к стеклу, неподвижными глазами вглядываясь в осеннюю тайгу.
Студент завертел головой, толкнул сидящего рядом Лёшу-Правдоискателя, прошептал:
– Надо было остаться…
– Без нас справятся, – так же тихо ответил Правдоискатель. – Там Петухов, мужики… По-людски-то надо бы…
Анатолий отвернулся, искоса взглянул на Татьяну Львовну. Он жалел её и не понимал.
Устина ему тоже было жалко.
И Ляхова.
Выходило, что всех ему жалко, и он понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать.
Так, молча, думая каждый о своём, проехали полдороги. Поднялись на крутой изгиб, разрезающий скалу. Отсюда было видно далеко-далеко. Была видна тайга, широкая лента Ангары и дальняя сопка, за которую уходила железная дорога и где был их посёлок, их дом. И опять увидели вертолёт, беззвучно улетавший к сопке.
Коробов прошёл вперёд к двери, достал папиросы. Закурили и остальные, разгоняя дым рукой, поглядывая на Татьяну Львовну…
На станции сбросили рюкзаки в угол, до поезда оставалось два часа и все молча пошли в ресторан. Лишь Татьяна Львовна с автобуса не пошла со всеми, а по деревянным тротуарам стала спускаться от станции в ту сторону, где виднелась река. Каждый проводил её взглядом, и каждый подумал одно и то же. И только Коробов, ни к кому не обращаясь, произнёс:
– Надо было бы приглядеть за ней, мало ли…
И Лёша-Правдоискатель, ни слова не говоря, пошёл следом.
…Лёши не было долго. Стали собираться уже к поезду, когда, наконец, он пришёл.
– Нет её нигде, – сказал он. – Значит, так и надо, значит, зачем же мешать…
– Иди ты… со своей философией, – не выдержал Коробов, и Цыганок тоже покачал головой:
– Не прав ты, Алексей, может, ей помочь нужно было. В горе человеку человек нужен…
Правдоискатель обиделся:
– Я, что ли не понимаю… Только некоторым в одиночестве лучше…
Не сговариваясь прошли в ресторан, заказали по сто граммов.
Выпили молча, не чокаясь.
За помин одной и за спасение другой души.
…На полустанке Сосновка было пустынно. Светились несколько далёких окон да фонари на главной улице. На перроне, кроме дежурного, виднелась тонкая девичья фигурка.
– Люба! – крикнул Анатолий, спускаясь по ступенькам.
Он помахал рукой, и девушка в ответ помахала и пошла вслед за вагоном.
Не ожидая, пока поезд остановится, Анатолий спрыгнул на перрон, обнял худенькие плечи, вдохнул пряный запах волос.
– Я по тебе соскучился, – прошептал он.
Не стесняясь подходивших мужиков, она обняла его за шею, поцеловала, и, взявшись за руки, они побежали вперёд.
– Я тебя каждый день ждала, – прошептала она…
– Нас-то уже отвстречались, – сказал Лёша, глядя им вслед.
Пройдя площадку перед переездом, стали расходиться.
Махнул рукой Женька, подался к себе в общежитие.
Потом свернул Цыганок. Стукнул в маленькое окно покосившегося белёного домика, куда четыре года назад попросился на ночлег, да так и остался. В окне показалось женское лицо и исчезло, звякнул крючок, и Цыганок вошёл в настоявшееся тепло.
– Не ждали, – широко улыбаясь, сказал он, сбрасывая рюкзак и стягивая грязные сапоги.
– Ждала, Ванечка. Умывайся, я тебе сейчас щей налью…
Правдоискателя его дом встретил тёмными окнами. Прежде чем подняться на крыльцо, он обошёл его, поправил выпавшую из отверстия в завалинке тряпку, потом стукнул петлёй по скобе. В доме было тихо, и он стукнул посильнее. Послышались шаги, завизжала дверь в сени, потом звонкий голос жены спросил: