– Кто там?
– Это я,– буркнул Леша.
– Алексей?
– Я.
Что-то загремело в сенях, жена зачертыхалась:
– Подожди, сейчас.
Он сел на крыльцо. В доме скрипели двери, визжали половицы, а он сидел на крыльце, смотрел на звёзды и ничего этого не слышал. Он думал, что, может быть, где-то там далеко, всё же встречаются души тех людей, которые умирают, и, может быть, сейчас туда добирается душа Ляхова. Он представил, какой долгий и трудный путь это, и пожалел идущих по нему.
…В это время подходил к своему дому Коробов. Около ярко горящего окнами дома Ляхова он замедлил шаги. Там слышались голоса и надрывный женский плач, и он, опустив голову, прошёл мимо.
Возле своего дома опустился на скамейку, достал папиросу.
Где-то играл баян. Тоскливая тягучая мелодия плыла по сонной улице, и Коробов подумал, что вот отчего-то и баянисту не спится, тоскует его душа, ищет выхода, рассказывает об одиночестве. Ему захотелось узнать, кто это играет, увидеть этого баяниста, поговорить с ним, может быть, рассказать многое из того, о чём он никогда никому не говорил и, наверное, не скажет… Но тут вспыхнул свет на веранде, вышла жена.
– Я думала, сегодня не приедешь,– сказала она.
– Как пацаны?
– Спят, что им сделается. Выбегались за день.
Ждали – нет, хотел спросить Коробов, но только вздохнул и пошёл следом за женой…
В степи
– Равняйсь! Смирно!
Комбат, впечатывая шаги в бетонные плиты плаца, пошёл вдоль строя.
– Та-а-ак… – он остановился. – Это что за партизаны?..
По шеренге прокатился смешок, но тут же стих.
– Что за сброд! – повысил голос комбат. – Ну-ка, подтянуть ремни!
Застегнуться…
Он уставился на парня обмундирование на котором готово было вот-вот лопнуть на крепких мышцах.
– А это что за гондон?..
В строю хохотнули.
– Отставить!.. Этого переодеть, – обернулся комбат к старшине. -
Найти всё по росту…
Через пару шагов вновь остановился.
– А это что за чучело?..
– Папаша,-подсказал кто-то.
– Папаша?.. На гражданке папаша – здесь рядовой.
– Ага, – буркнул седой мужчина с нависающим над ремнём животом.
– Не ага, а как?
– Так точно!
– Ещё не забыл… – Комбат оглядел шеренгу. – Что приуныли? На сорок дней от баб оторвали, не выдержите?
– Не-е… – прокатилось по шеренге.
– Кто это не выдержит, два шага вперёд… Кастрируем, так и домой не пожелает вернуться.
Комбат выждал, пока хохот стих.
– Полтора месяца отдохнёте от баб, от водки, здоровее будете.
– Сено косить надо, – вполголоса произнёс папаша.
– Сено? – крутанулся комбат. – А Родину защищать не надо?
– Так не от кого же пока.
– Вот именно, пока… – Комбат вскинул голову. – Отставить разговоры! Жаловаться можете взводным, они пусть мне попробуют. А кто особо жалоблив, того могу на пару месяцев задержать. Всё. Направо!
Шагом, арш!.. По машинам!
Цокая по плацу неразношенными сапогами, колонна затрусила к машинам.
Третий взвод разместился на пятой машине. Взводному уступили краешек скамейки у борта.
– Поехали! – зычно крикнули на первой машине, и кузов дёрнулся.
– Дрова что ли везёт…Водила, его душу…мать…
– Эй, полегче, постучи там ему по кумполу…
Машина, ещё раз дернувшись, остановилась.
– Ну, чего стучите? – недовольно выглянул из кабины безусый солдат-срочник.
– Полегче, сынок, полегче, – сказал ему седой мужчина. – Людей всё же везёшь.
Солдат поморщился. Ничего не ответив, захлопнул дверцу, но поехал медленнее, притормаживая на выбоинах.
Выехали за посёлок.
Проскочили километров двадцать по асфальтированной дороге, потом голова колонны круто свернула в сторону, спряталась в густом облаке пыли.
Теперь трясло нещадно. Взводный – молодой лейтенантик, получивший звание после военной кафедры в институте и не служивший в армии, сидел рядом с седым мужчиной, и когда на ухабах их бросало друг на друга, извинялся. Новоиспечённые солдаты матерились и торопливо курили, вдыхая вместе с дымом колючую пыль. У взводного першило в горле, но он стеснялся кашлять и жалел, что не курит и не умеет забористо выражать свои эмоции.
Наконец машина остановилась.
Солдаты, не ожидая команды, попрыгали вниз, отошли подальше в степь и завалились на хрустящую от пыли и жары траву.
Командир третьего взвода побежал к головной машине, где комбат уже что-то приказывал, отсылая офицеров энергичными движениями руки.
– Первый взвод первой роты, стройся! – закричали впереди.
– Второй взвод…
– Товарищ майор, а нам что делать?
Комбат оглядел взводного с головы до сапог, задержавшись на пилотке, погонах и ремне, взгляд его был холоден.
– Завтра в четырнадцать ноль-ноль ко мне с уставом, – сказал он. – Заправьтесь, и обратитесь, как положено.
Лицо взводного покраснело, он опустил глаза, поправил гимнастерку под ремнём, подобрался и неловко вскинул руку:
– Товарищ майор, командир третьего взвода второй роты лейтенант Кирилов. Какие будут приказания?
Комбат поморщился.
– Идите к взводу и ждите.
– Есть.
Кирилов резко повернулся и трусцой побежал к своей машине, чувствуя спиной презрительный взгляд.
…К вечеру расставили палатки. Их ровная линия прострочила брезентовыми куполами низину между двумя сопками. Задымила полевая кухня.
Со списком в руках Кирилов обошёл палатки третьего взвода, знакомясь с личным составом. Это были люди различных профессий в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, для которых на полтора месяца он становился командиром и которые, независимо от возраста, характеров и гражданских должностей, на этот же месяц становились его подчинёнными.
– Товарищ лейтенант, ещё бы матрасик, – попросил папаша, который, как уже знал Кирилов, был механизатором Владимиром Степановичем Щетининым. – У меня радикулит, а от земли всё-таки тянет.
– Я узнаю, – пообещал взводный.
– Нам бы ещё водочки, – сказал Стеклов, тот самый, которого комбат приказал переобмундировать. – Как положено по прибытию. – И с насмешкой посмотрел на Кирилова.
– У меня нет, – растерялся тот. – Я спрошу, и, если положено, принесу.
– Вот это дело, взводный, вот это по-нашему.
Пока солдаты строились на ужин, Кирилов тихо спросил у ротного, старшего лейтенанта Горбунца, на гражданке – старшего научного сотрудника, отслужившего в своё время действительную, о водке. Тот по-товарищески посоветовал интеллигентскую мягкотелость на полтора месяца оставить.
– Держи их на дистанции, – сказал Горбунец, – иначе сам за водкой бегать будешь.
– Постараюсь, – пообещал Кирилов.
После ужина опять построили всех на проверку.
Комбат сам обошёл все роты, отсутствующих записал в книжечку, пообещав приплюсовать к их службе ещё сорок дней, и скомандовал отбой.
…Проснулся Кирилов от близкого гудения машины. Казалось, мотор работал над самой головой и он, лёжа с открытыми глазами, долго ничего не мог понять.
Рядом зашевелился Григорьев, командир второго взвода, что-то невнятно сказал, сел на нары.
Приподнялся в своём углу ротный, выматерился вполголоса и стал натягивать штаны.
Кирилов в темноте нащупал сапоги, всунул босые ноги, вышел вслед за ротным.
Рядом с соседней палаткой, чуть не касаясь её колёсами, стоял «Урал». В свете его фар Кирилов увидел солдат, размахивающих руками, потом кого-то вытащили из кабинки и стали бить. Ротный побежал к машине, но, не выходя на свет, остановился, придержал за руку Кирилова.
– Не лезь, – сказал он. – За дело бьют.
Били пьяного прапорщика, вытащенного из-за руля «Урала». Покачиваясь, тот закрывал лицо и поскуливал.
– Ишь ты, гад, чуть не подавил всех, – выкрикнул Стеклов и, не сдерживаясь ударил прапорщика по скуле так, что тот свалился с ног.
Солдаты рванулись в лежащему, но вперёд вышел Щетинин, раскинул руки.
– Хватит, – сказал он. – Поучили и будет. – Повернулся к Стеклову. -
А ты машину отгони в сторону да заглуши.
– Ладно.
Горбунец кашлянул и вышел на свет.
– Что случилось? – строго спросил он. – В чём дело?
– Да вот, поучили тут одного, – отозвался Щетинин. – Прапор пьяный, чуть не подавил всех.
Прапорщик поскуливал и пьяно ругался.
– Но руками, как я понимаю, никто не трогал. Сам неудачно упал, – многозначительно произнёс Горбунец. – Отгоните машину и сделайте так, чтобы никто её больше не завёл. И спать всем.
Солдаты стали расходиться.
Стеклов отогнал «Урал» подальше от палаток.
– Осуждаешь? – спросил ротный Кирилова.
Тот промолчал.
– Где работаешь?
– В конструкторском.
– Понятно. Год назад закончил?
– Ага.
– Не женат?
– Женат, – Кирилов почувствовал, как щекам стало жарко, и торопливо попросил:– Дайте папироску.
Горбунец протянул «беломорину», Кирилов прикурил от его огонька. Во рту стало горько, он прокашлялся, помедлил и отбросил папиросу в сторону.
– Не курю, – признался виновато. – Почему-то вот попросил… Месяц как женился… Она ещё учится, диплом будет скоро защищать, а я… а меня вот сюда…
– Всего месяц назад?
– Да.
– Не повезло, – вздохнул Горбунец, – не повезло тебе, лейтенант… Хотя мне тоже. Жена через две недели рожать должна. Второго сына жду, а тут… В резерве вроде был, да как водится – в последнюю минуту знакомый военкома остался, а я пошёл. Хорошо, тёща приехала, поможет.
Ротный помолчал, потом вошёл в палатку, и Кирилов слышал, как он, тяжело вздыхая, лёг на нары.
На следующий день с запада потянули низкие тучи. Они всё наливались чернотой и наконец прорвались холодным дождём. Сильнее подул ветер, и к вечеру стало не по-летнему прохладно. Комбат уехал в посёлок в часть, оставив за себя командира первой роты – кадрового старшего лейтенанта Григорьева. Он, отменный строевик, участвовавший в нескольких парадах на Красной площади, прослуживший после училища три года в московском гарнизоне, не знал, что делать, и солдаты, предоставленные самим себе, в палатках играли в невесть откуда взявшиеся карты или дремали.
Среди ночи стало ощутимо холодно. Первым оделся и залез под одеяло с головой Григорьев, потом Кирилов. Дольше всех крепился Горбунец, но в конце концов и он не выдержал. Дрожа от холода, Кирилов вспомнил Щетинина и его просьбу о матрасе, которую он так и не выполнил. Подумал, что навсегда потерял всякое уважение со стороны солдат и решительно полез с нар.
Заглянув в палатку отделения Щетинина, он долго привыкал к кромешной темноте, пока не различил фигуры спящих солдат. Они лежали на середине, оставив с краёв пустые настилы, прижавшись друг к другу так, что трудно было определить, где кто.
Кирилов вышел под дождь, добежал до своей палатки и, стуча зубами, полез под бочок к ротному, недовольно ворчащему что-то неразборчивое. «Завтра отнесу свой матрац», – решил Кирилов…
С утра небо посветлело, но ненадолго, снова собрался дождь и Григорьев тоже уехал в посёлок, оставив за себя Горбунца.
После обеда привезли шинели и одеяла.
Кирилов сам отнёс два одеяла Щетинину.
– Ну что вы, товарищ лейтенант, – сказал тот, по-хозяйски разглядывая и ощупывая новую шинель. – Мне тут и так уже ребята понатаскали.
– Ничего, лишним не будет.
– Оно, конечно. Гляжу вот на шинелку, хорошая, новая. Нам можно было бы похуже, всё-таки на месяц. А так ухайдакаем – хоть выбрасывай потом.
– Положено, наверное, так, – Кирилов тоже оглядел свою новенькую офицерскую шинель.
– Много кой чего положено, да вот берём напрасно, – отозвался Щетинин. – Дома мы всё бережём.
– А тут армия, товарищ Щетинин, не дом, – бодро произнёс Кирилов. – Дают новые – надо носить.
– Оно, конечно…
…Дождь лил всю первую неделю. С утра до вечера солдаты сидели в палатках, выходя лишь на завтрак, обед и ужин к полевой кухне.
Шли длинной нестройной колонной, гремя котелками, спрятав лица в поднятые воротники, откидывая мокрые полы шинелей и, завидев Кирилова, обязательно кто-нибудь из его взвода спрашивал:
– Товарищ взводный, скоро распустят, а? Делать всё одно нечего.
Попростываем тут все.
– Не знаю. Говорят, ученья будут, вот только погода наладится.
Вроде маршал должен приехать.
– Лейтенант, неужели к невесте не хочется?
– Женат он, дура.
– Тогда к жене.
– Не задевай, иди, иди…
– Хочется, – не краснея, отвечал Кирилов. – Хочется, как и вам, но служба есть служба.
За эти дни в офицерской палатке всё уже переговорили, всё перечитали, наигрались в карты, излили все свои ощущения и мечты в письмах.
Горбунец нервничал – от жены не было никаких вестей.
– Ты бы отпросился на пару дней, – посоветовал ему командир второго взвода Головаха, рассудительный, полноватый украинец. – Всё равно ничего не делаем. Напиши рапорт – отпустят.
– В самом деле, – поддержал Григорьев. – Дело тебе советуют, ротный.
– А ну их, – скрежетал зубами Горбунец и, отворачиваясь к стене, закуривал новую папиросу. – Душу травить на пару дней, а перед этим каждому докладываться…
…Комбат приехал к концу первой недели, в пять часов утра. Всё так же моросил дождь, сочившиеся сквозь брезент капли лениво падали на нары. В палатках держался устойчивый запах прелых шинелей. Кирилов проснулся от резкого и громкого голоса комбата. Он сел, с тоской отметив всё тот же шорох дождя. Ротный, уже в шинели, застёгивал ремень, быстро одевались и другие офицеры.
– Подъём! – катилось по лагерю. – Подъём!.. Подъём!..
Комбат с офицерами стоял на маленьком бугорке и разглядывал лагерь. Был он в новенькой плащ-палатке, покрытой пока лишь мелкими каплями дождя. Из-под неё выглядывал белый подворотничок.
Кирилов подумал, что стирает, гладит и пришивает их ему жена, пока он пьёт кофе.
Солдаты недовольно выходили из палаток, становились в строй.
Комбат подождал, пока стало тише и громко сказал:
– Что приуныли, соколы? Затосковали?
Солдаты никак не реагировали на его слова, и Кирилов почувствовал, что его всё в майоре раздражает.
Он посмотрел на Горбунца, Щетинина, Стеклова, и на их лицах увидел тоже раздражение.
Комбат выдержал паузу, покачался с носка на пятку, и Кирилов, и вся первая шеренга отметила его блестящие, чистые, словно он не дошёл от машины до этого места, а пролетел по воздуху – сапоги.
– Знаю, холодно, сыро, домой хочется, там заждались вас перины…
Приказываю! – Он посмотрел на часы. – В шесть ноль-ноль всем ротам быть готовыми к выступлению. Лагерь снять, следы замаскировать. Вольно! Разойтись! Товарищи офицеры, прошу ко мне.
…Через час колонна, натужно ревя моторами, ползла по хлюпающей степи дальше, в сопки. Мощные «Уралы» то и дело буксовали в грязи, растерянных молоденьких срочников меняли за рулем опытные шофёры. Стеклов вёл сначала машину в середине колонны, но на одной из остановок, матерясь, пробежал вперёд, к головной, долго кричал на испуганного ефрейтора, кусавшего побелевшие губы, потом сел на его место. Колонна сразу пошла увереннее и без остановок.
– Шофёр-то он хороший, – сказал Щетинин взводному.
Кирилов посадил его с собой в кабинку. Другие офицеры ехали в кабинах по одному.
– Не то, что ребятишки эти. А техника у них… Нам бы в колхоз такую, горя не знали бы.
– Армия. Тут всё самое лучшее.
– Да-а, – протянул Щетинин. – Иначе вроде и нельзя, а всё одно завидно… Стеклов-то, дурь у него не выветрилась, но шофёр хороший.
Ехали часа три по долине, потом уазик комбата полез в гору, и Стеклов вслух перемыл ему все косточки.
– Шутник у тебя начальник, – повернулся он к ефрейтору, когда подъехали к крутому подьёму. – Он думает, что у меня не «Урал», а ангел с крылышками. Так и передай как-нибудь… – Прокричал в окно:– Ну, гляди, майор, застрянем, толкать сам будешь.
Он придавил акселератор, и машина, отбрасывая колесами красную глину, медленно поползла вперёд, пока не доползла до стоящего на более-менее пологой площадке комбата. Она почти ткнулась бампером в плащ-палатку, когда Стеклов, озорно улыбаясь, нажал на тормоза.