Это значит, что возможно рассмотрение бытия в понятиях, полагая каждый раз в основу конечное понятие, которое является самым надежным, и всё, что согласуется с этим понятием, можно принимать за истинное, что не согласуется, оказывается неистинным.
Так объясняется истина таких понятий, как прекрасное само по себе, благое, великое и прочее. Все прекрасные вещи становятся прекрасными через прекрасное само по себе. Большие вещи становятся большими через большое само по себе, а меньшие благодаря малому. Таким образом, любая вещь возникает через причастность особой сущности Ума. Каждая из идей существует, а вещи, в силу причастности к ним, получают их имена, как имена истины. Этот взгляд на природу конечной истины оказался весьма устойчивым, хотя он и получал различные внешние выражения. Так, например, великий Гёте использовал понятие «прафеномен» для характеристики абсолютного в формах бытия, как явление, хотя и данное только в духовном ви´ дении, но возможно где-нибудь предстоящее внимательному наблюдателю. Некоторые исследователи утверждают, что на Гёте оказало решающее влияние изречение Шефтсбери: «Всякая красота есть истина», которое могло использоваться и в обращенном положении: «всякая истина есть красота»20.
Гёте использовал эту философскую конструкцию при объяснении цветов из света, развития растительных органов из формы листа, показывая основную форму в смешениях и отклонениях. Платонизм сохранял и свое морально-философское влияние. Через платоническую философскую конструкцию возникал взгляд на устройство этого мира, взгляд, который превращался в своеобразный философский миф, имеющий свою моральную нагрузку, определяющую прекрасную судьбу для тех, кто прожил жизнь прекрасно, и ужасную судьбу, низвержение в Тартар для тех, кто совершил тяжкие преступления. Платон считал, что для того, чтобы увидеть истинный мир, нужно добраться до крайнего рубежа, взлететь ввысь. И тогда, словно рыба, высунувшая голову из моря, человек увидит картину истинного мира – истинное небо, истинный свет и истинную землю.
Это кажется сегодня наивной фантазией. Однако чем дальше в самые глубины Вселенной погружается современная научная мысль, к тем более своеобразным, фантастическим идеям она вынуждена прибегать.
Современная наука ставит вопрос: «Почему наша Вселенная такая, какой мы ее видим?»
«Законы науки в том виде, в котором мы их знаем сейчас, содержат много фундаментальных величин… Удивительно, что значения таких величин, по-видимому, очень точно подобраны, чтобы обеспечить возможность развития жизни. Если бы, например, электрический заряд электрона был чуть-чуть другим, звезды либо не сжигали бы водород и гелий, либо не взрывались… Тем не менее, по-видимому, ясно, что величины, о которых мы говорим, имеют сравнительно немного областей значений, при которых возможно развитие какой бы то ни было разумной жизни… Это можно воспринимать либо как свидетельство божественного провидения в сотворении Вселенной и выборе законов науки, либо как подтверждение сильного антропного принципа»21. Это – слова физика Стивена Хокинга, занимающего кафедру математики в Кембриджском университете, которую в свое время занимал Исаак Ньютон.
Хотя Хокинг несколько скептически относится к философии, однако, судя по всему, он невольно начинает салютовать Анаксагору. Больше того, вольно или невольно он современным языком физика воспроизводит философскую концепцию, согласно которой «истина» есть сущностное начало самой реальности, изначальное существо бытия. Она скрыта, но в то же время открывается нам в тех величинах, при которых возможно развитие разумной жизни. Хокинг считает, что это можно трактовать либо как свидетельство божественного провидения, либо подтверждение антропного принципа.
Но ведь это не что иное, как воспроизведение философского рассуждения об алетейе (открытости совпадающей с сокрытием истины) и фюзисе (всеохватывающей реальности, определяющей восхождение к вселенской гармонии). От них никто не может скрыться, утверждал Мартин Хайдеггер в своей трактовке Гераклита22. Не представляется абсурдным и возврат к рассмотрению трактовки истины в контексте реальности эйдосов. На самом деле, реальность эйдосов могла служить объяснением того значения величин, которое определяет возможное развитие разумной жизни, рождение космической гармонии. Если в основании их значения и сочетания лежит эйдос гармонии самой по себе, заключающей возможность рождения и возможность сохранения разумной жизни, то тогда тайна космологических странностей исчезает. Однако если реальность эйдосов ставится под сомнение, тогда научная мысль вновь оказывается в философском тупике, выход из которого требует нового миропонимания. Может ли совпасть это новое миропонимание с научной теорией, соединяющей воедино современные представления о закономерностях микромира с существующими астрономическими эмпирическими данными?
Если современная научная мысль соединила бы воедино теорию квантовой механики с астрономическими данными, то тогда возникла бы окончательная теория Вселенной. Но, как утверждает Стивен Хокинг, «мы никогда не могли бы быть уверенными в том, что найденная теория действительно верна, потому что никакую теорию нельзя доказать»23.
Стивен Хокинг считает, что наши предсказательные возможности ограничены квантово-механическим принципом неопределенности. Другое ограничение связано с тем, что мы не умеем находить точные решения уравнений, описывающих теорию. Мы пока не добились почти никаких успехов в предсказании поведения человека на основе математических уравнений24.
Стало быть, ситуация знания неопределенности, с которой столкнулась античная философия, продолжает сохраняться и в наше время, время бурного прогресса науки.
Иными словами, наука даже в случае создания окончательной теории Вселенной не сможет выпрыгнуть из ограниченности среды и будет вынуждена фантазировать. Фантазия – это попытка увидеть бесконечную Вселенную в ее «целостности», понять «механизм» ее возникновения, а на этой основе функцию и конечный смысл жизни разумного существа, каким является человек. Кто или что сегодня ведет нас к истине понимания целостности мироздания? Выдающиеся ученые и наука в целом, пытавшиеся найти окончательное решение этой проблемы, оказавшиеся вынужденными в своих концептуальных обобщениях возвращаться к казалось бы пройденным этапам философской мысли.
Характерно заключительное суждение Стива Хокинга, подводящее итог исследований физики: «Полная, непротиворечивая единая теория – это лишь первый шаг; наша цель – полное понимание всего происходящего вокруг нас и нашего собственного существования»25. До сих пор на основе непрерывно изменяющихся теорий и сложнейших математических расчетов, которые понимают даже не все специалисты, у массы людей рождаются некие туманные представления, которые трудно охарактеризовать как научное знание.
Но если научного знания о сущности мироздания пока не существует, то следует ли доверять некоей туманной вере во что-то, до сих пор не определенное?
Не вернее ли обратиться к философии, которая ищет свой путь к истине на основе истины знания?
4. «Шрапнель» философских истин
Философия шла и до сих пор идет своим «крестным путем», на котором она порой возносится на вершины истины специфического знания, а нередко отрицается как метафизика, не содержащая какого-либо достоверного знания вообще.
В действительности философия анализирует исходное основание достоверного знания. Без нее не может обойтись ни научное знание, ни вера, ни профессиональное государственное учреждение. Отрицание философии влечет за собой рождение массы философствующих дилетантов-любителей и псевдорелигиозных шарлатанов. Чтобы верно оценить крестный путь философии в самоутверждении ее истины, необходимо правильно понимать: о какой истине идет речь?
Истина философии относится к знанию неопределенности, поэтому однозначные истины этого знания могут казаться сомнительными.
Между тем сами философы нередко вступают в непримиримые схватки друг с другом, забывая о пользе взаимной терпимости, если имеешь дело со знанием неопределенности. Поскольку философское знание неопределенности неизбежно оказывается внутренним убеждением в его истинности, то философ, несущий в себе эту истину и знающий ее, становится ее фанатичным приверженцем. Он отстаивает эту истину вопреки всему, в том числе и вопреки законам дружбы. Характерным образцом этого стал Аристотель (384–322 гг. до н.э.) в своих оценках философии Платона (428–348 гг. до н.э.).
Великий Аристотель по словам Диогена Лаэртского «самый преданный из учеников Платона»26, поставив под сомнение реальность Эйдоса, подорвал сами основания сформулированной Платоном истины знания.
Принцип истины оказался выше интересов межличностных отношений. В «Никомаховой этике» Аристотель утверждал, что ради спасения истины лучше отказаться даже от дорогого и близкого, если мы философы.
Служение истине есть для философа первейшая добродетель. В гимне, написанном Аристотелем, говорится:
Долг благочестия – истину чтить выше всего. Но ведь в данном случае речь шла об истинном миропонимании философов – Сократа и Платона.
Значит, в философии могут быть разные истины, свидетельствующие об одном и том же. Однако своя истина считается подлинной.
Так возникает парафраз, ставший сакральным правилом подлинной философии: Amicus Plato, sed magis amica veritas28. Платон друг, но истина дороже.
Истина в философии относится к исходному в знании. Но исходное в знании находится в ситуации неопределенности. В этом случае сталкиваются два различных толкования исходного в знании. Какому толкованию следует отдавать безусловное предпочтение? Существует ли общее строгое правило выбора такого предпочтения?
Аристотель не мог принять в качестве философской истины платоново удвоение мира. Если мир един, то истина должна охватывать все части этого единого мира. Это значит, что нельзя пренебрегать ни ощущениями, ни разумом. Ощущение является критерием истины эмпирических впечатлений, а критерием истины нравственных принципов и законов является разум.
Соответственно добродетель должна основываться на единстве трех благ – душевных, телесных, таких как здоровье, сила и красота, а также и внешних, таких как богатство и слава.
Нравственная философия Аристотеля в отличие от Платона основана на здравом смысле, на признании комплекса условий, необходимых для счастья, – как высоких духовных качеств, так и наличия внешних и телесных благ29. Этому учит опыт жизни. Если в нравственной философии присутствует синтез опыта жизни, то в физике – изыскание причин вещей. Однако и опыт жизни и причины вещей образуют бесконечные ряды, из которых нельзя сложить единую целостность в качестве основания философской истины. Философская истина, как исходное действительного знания, должна относиться к целостности мироздания. Но как возможна такая целостность?
Создание единой и полной картины мировидения потребовало постулата первопричины, неподвижной и бестелесной, но простирающейся на все небесные тела.
Душа также бестелесна. Она является энтелехией тела, как потенциальный план самореализации и как его завершение30. Философская истина, стало быть, постигается путем познания мироздания, каким оно дано в ощущениях и в разумных, правильно логически построенных рассуждениях. Это значит, что концепция удвоения мира, как пути постижения действительной истины, лежащей за пределами эмпирической реальности, является ошибочной. Но можно ли признать такой вердикт окончательным? Как обосновать истинность постулата первопричины? Если это не просто вера, то необходимо знание такого качества мироздания как бесконечность. Если не определена достоверность знания бесконечности, то и признание его ошибочным также не может быть окончательным. Определенность философской истины о целом мироздания может быть признана тогда, когда будет расшифрована возможность сведения бесконечного к определенности конечного. Поскольку каждый выдающийся античный философ находил свой путь сведéния бесконечного к конечному, то в итоге возникло многообразие философских космосов.
Аристотель считал, что концепция Платона во многом примыкает к пифагорейцам. Пифагорейцы утверждали, что вещи существуют через подражание числам. Платон же считал, что другое, возникающее из единого сущего, называется идеями. Чувственно воспринимаемая реальность существует помимо идей, однако она именуется сообразно с ними. Это происходит потому, что всё бесконечное множество вещей существует через причастность эйдосам.
Между эйдосами и вещами существуют промежуточные математические предметы, отличающиеся от чувственно воспринимаемых своей неподвижностью, а от эйдосов своей множественностью.
Специфика эйдоса состоит в том, что он один может формировать из материи множество аналогичных явлений. Это подобно отношению мужского и женского начал. Мужское начало оплодотворяет многих, а женское оплодотворяется одним31. Эйдос, таким образом, может быть источником бесконечного формирования своих эмпирических воплощений. Если эйдос не признается в качестве первоначала, то тогда из чего складывается мироздание, из каких начал? В ответ на этот вопрос античная философия предлагает вариант «шрапнельной истины», истины, пробивающей бреши в знании ситуации неопределенности не одним-единственным, а различными способами. Но сами философы еще не видят в этом проявления своеобразия философской истины.
Аристотель, рассматривая проблему начал и истины, отмечает, что философы называли в качестве начал материю, тело и бестелесное. Эмпедокл говорит об огне, земле, воздухе, Анаксагор о множестве гомеомерий. Некоторые касались причины дружбы и вражды, ума или любви.
Согласно Аристотелю, однако, никто отчетливо не объяснял суть бытия вещи. Об этом как раз и говорил Платон, анализируя эйдосы. Эйдосы – это не материя, и не причина начала движения. Это, скорее, причина пребывания в покое.
«Те, – утверждает Аристотель, – кто признает Вселенную единой и какое-то одно естество как материю, считая таковое телесным и протяженным, явно ошибаются во многих отношениях. В самом деле, они указывают элементы только для тел, а для бестелесного нет, хотя существует и бестелесное»32. Таким образом, по мнению Аристотеля, соответствие философской истине требует полноты объяснения как вещественных, так и невещественных составляющих мироздания. Между тем философы как бы искусственно расширяли то или иное отдельное начало на всё мироздание в целом, как бы «охватывая» конечным бесконечность.
Аристотель как раз и преодолевает эту ограниченность путем постулата первопричины, неподвижной и бестелесной, которую он не видел и не выводил логически из реалий окружающей действительности. Но это означало, что он выходил за пределы эмпирического знания, оставаясь при этом на почве философской истины.