Литературоведческий журнал №39 / 2016 - Коллектив авторов 10 стр.

Таким образом, «народность» осознается как главный, если не единственный, показатель национального своеобразия произведений литературы и искусства.

Картины «народной жизни» можно было увидеть либо непосредственно, в полотнах живописцев, либо опосредованно, на основе сказанного писателями, нарисовав эти картины мысленно, внутренним зрением, в своем воображении. «Дух народа» можно было только почувствовать. Следовательно, «народность русской литературы» определяли собственно «русский дух» и изображение картин «русской жизни».

Первым, кто у нас это ощущает и осознает, был Бестужев-Марлинский, читая «Слово о полку Игореве» и слушая народные песни. Он, на что выше мы уже обратили внимание, отметил «непреклонный славолюбивый дух народа» в «Слове», «сердечную теплоту» в песнях и «уныние», вызванное «бедами отечества и туманным его небом». Н.А. Полевой считал, что до Державина в нашей литературе «русского духа» вообще не было. Лишь произведения этого поэта не просто начинают его выражать, а «исполнены русского духа».

Какие же «отпечатки русского характера», «родные сердцу черты» стали для Полевого показателем «русизма» и «национальности» Державина – т.е. его «народности»?

Это – «повсюдная унылость души» (здесь он идет вослед Бестужеву-Марлинскому, впервые почувствовавшему и объяснившему причины появления у наших людей такого настроения), затем «веселие», которое помогало русскому человеку на какое-то время «забывать» о своих и отечества бедах, «туманном его небе»; «разгулье», что позволяло снять с души накопившуюся усталость, «разрядиться», не давая «унынию» перерастать в печаль и беспросветную тоску. А также «добродушие» (незлобивость) насмешки, «русского гумора» и шутки.

В меньшей степени Полевого интересует другая составляющая «народности» – изображение картин «русской жизни». Здесь он отметит лишь «живые портреты вельмож и современников» в «Оде к Фелице», описания «русской пляски, русских девушек, цыганские пляски», а также «утра в доме вельможи» (послание «К первому соседу») и выделит «две копейки, которые кладут русские на глаза покойников»159.

Постоянно подчеркивая, что Державин «русский певец», «русский поэт», Полевой ни разу не называет его «народным». Это сделает В.Г. Белинский в «Литературных мечтаниях».

Выходя на свое поприще, Белинский не сомневается, что национальное своеобразие литературы определяется «народным духом», так как, подчеркивает он, «художественно-словесные произведения» представляют собой «плод свободного вдохновения… людей, созданных для искусства… выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого живут и духом которого дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений» (I, 24).

Приложив такое представление о сущности литературы к произведениям отечественных писателей, критик приходит к выводу, что до XVIII в. у нас подобной литературы вообще не было, а были лишь «поэтические предания и вымыслы» нашего народа, в одних – «заунывных песнях» – которого «изливалась его душа в горе и в радости», а другие – «прекрасные», были «полны глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого» (I, 40), разделяя, таким образом, во многом мнение Н. Полевого относительно «отпечатков русского характера» и «родных сердцу чертах», получивших отражение в созданиях нашего народа.

Белинский безоговорочно соглашается с Полевым, что собственно русская по своему «духу» литература начинается у нас с Державина. Первые «труженики пера», появившиеся у нас в XVIII в., – Антиох Кантемир и В. Тредиаковский, просто не имели, считает Белинский, «поэтического призвания». Кантемир к тому же «был иностранец, следовательно не мог сочувствовать народу и разделять его надежды и опасения», тем более выражать его «дух». Тредиаковский вообще «был рожден для плуга или для топора», а не для искусства (I, 41). «Рожденный» же и «воспитанный» среди народа М.В. Ломоносов, с которого фактически «начинается наша литература», жизнью русского народа не жил и его духом не дышал. «Прельщенный блеском иноземного просвещения, – отметит критик, – он закрыл глаза для родного… оставил без внимания народные песни и сказки, а потому и не стал «народным поэтом»: его «погубила слепая подражательность» (I, 42, 43–44).

Что же сделало «народным» Державина? С одной стороны, «невежество», которое, считает Белинский, «спасло его от подражательности» (I, 50), с другой – время. «Знаете ли вы, – спрашивает читателей критик, – в чем состоял отличительный характер века Екатерины II, этой великой эпохи, этого светлого момента жизни русского народа?» – и отвечает: «Мне кажется в народности». И тут же утверждает: «Да – в народности, ибо тогда Русь, стараясь по-прежнему (начиная с Петровской эпохи. – А. К.) подделываться под чужой лад, как будто на зло самой себе, оставалась Русью. Вспомните, – продолжает он, – этих важных радушных бояр… этих величавых и гордых вельмож, которые любили жить нараспашку… которые умели попировать и повеселиться по старинному дедовскому обычаю, от всей души русской», широко, до самозабвения и т.д. и т.п. (I, 46–47).

В этих условиях поэт по призванию просто не мог не быть народным. И Державин – «бедный дворянин, почти безграмотный, дитя по своим понятиям», получив неизвестно откуда, удивляется Белинский, «вещий пророческий глагол, потрясающий сердца и восторгающий души», – неизбежно, можно сказать, автоматически становится «народным». Он – «полное выражение, живая летопись, торжественный гимн, пламенный дифирамб века Екатерины… поэтическая весть о том, как велика была несравненная, богоподобная Фелица киргиз-кайсацкия орды… как жили и были вельможи русские с своим неистощимым хлебом-солью, с своим русским сибаритством и русским умом; как русские девы своими пламенными взорами и соболиными бровями разят души и сердца орлов, как блестят их белые чела златыми лентами, как дышат их нежные груди под драгими жемчугами, как сквозь их голубые жилки переливается розовая кровь, а на ланитах любовь врезала огневые ямки!» (I, 48,49).

Таким образом, первой, в глазах Белинского, державинской составляющей народности русской литературы было изображение картин русской жизни сверху донизу, от императрицы и вельмож до простых «дев», картин, что уже, по словам Кс. Полевого, «выражают вполне Россию».

Вторая составляющая, определившая «высочайшую степень» народности и самого Державина, проявилась «не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи» (I, 50).

Именно поэтому, заключает Белинский, «мы имеем в Державине великого, гениального русского поэта, который был верным эхом жизни русского народа, верным отголоском века Екатерины II» (I, 50).

Единственным у нас после Державина поэтом, чье творчество отвечало державинским составляющим критерия «народности русской литературы», был для молодого Белинского только Пушкин. Он один, пишет критик в своих «Литературных мечтаниях», «был выражением современного ему мира, представителем современного ему человечества; но мира русского, но человечества русского» (I, 72).

«Из стаи славной…»

Аннотация

В статьях рассматривается научное наследие двух крупнейших русских литературоведов, представителей петербургской и московской школы истории и теории литературы: академика А.М. Панченко и Н.И. Либана.

Ключевые слова: А.М. Панченко, Н.И. Либан, феноменология культуры, древнерусская литература, Московский государственный университет, Пушкинский Дом.

Kibalnik S.A. Aleksander Michailovich Panchenko and the school of «the phenomenology of culture» of St.-Petersburg

Millionshchikova T.M. Nikolai Ivanovich Liban and the Moscow State University

Summary. The articles deal with the scientific legacy of the two eminent Russian scholars – A.M. Panchenko (St.-Petersburg) and V.I. Liban (Moscow).

Александр Михайлович Панченко и Петербургская школа «Феноменологии культуры»

Об Александре Михайловиче Панченко написано пока не так много, но зато писали о нем большей частью люди яркие, неординарные: например, А.Ю. Арьев, Н.С. Демкова, Е.А. Костю-хин, Д.С. Лихачёв, М.Б. Плюханова, Г.М. Прохоров, Е.К. Ромодановская, И.З. Серман, О.В. Творогов… Писали о нем и иностранные слависты (Х. Трендафилов, И. Феринц), и наши питерские, да и не только питерские, журналисты: прежде всего З. Курбатова, Л. Лурье, Н. Кавин, Вас. Пригодьич и др. Рачением С.И. Николаева, который и сам не раз писал и говорил о А.М. Панченко, все это, как и написанное самим исследователем, отмечено в вышедшем недавно справочнике, изданном Российской академией наук.

Бóльшая часть этих работ представляет собой рецензии, юбилейные приветствия, написанные еще при жизни А.М. Панченко, или отклики на его смерть. Разумеется, вряд ли стоило бы искать в них сколько-нибудь развернутую характеристику и точное определение того места, которое А.М. Панченко занимает в истории науки и культуры. Впрочем, попытки дать их все же предпринимались. Уже через год после смерти ученого, в мае 2003 г., Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома посвятил очередные Малышевские чтения памяти А.М. Панченко. Постоянно пишут и вспоминают о нем на страницах журнала «Звезда» (А.Ю. Арьев, В.П. Бударагин, А.М. Кавин, А.А. Панченко), при этом стараниями В.С. Копыловой-Панченко и А.Ю. Арьева появляются публикации неизданных работ исследователя. Выходят новые издания его трудов.

Определенным этапом в решении обозначенной задачи стало и заседание Ученого совета Пушкинского Дома, состоявшееся 26 февраля 2007 г., на котором содержательные доклады прочли Ю.М. Прозоров и В.А. Ромодановская, а также говорили о наследии и личности А.М. Панченко, В.П. Бударагин, А.А. Горелов, С.И. Николаев, Г.В. Маркелов. Можно сказать, что подлинное осмысление научного творчества А.М. Панченко только еще начинается. Так, 70-летний юбилей А.М. Панченко, пришедшийся на 25 февраля 2007 г., начался с публикации концептуальной заметки А.А. Панченко «От “топики культуры” к “истории обывателя”», в которой была сделана попытка очертить творческий путь ученого и оценить значение сделанного им.

1

Современная ситуация в мире и науке отнюдь не снимает постановку вопросов, которыми занимался А.М. Панченко, а просто требует некоторой их коррекции. Понятие «нации» действительно считается некоторыми современными исследователями достаточно искусственным конструктом, изобретенным в эпоху становления и укрепления государств, который в век культурной глобализации (слухи о которой, впрочем, сильно преувеличены) теряет свое значение, а понятие «ментальности» так и не стало вполне научной категорией. Однако этого нельзя сказать, например, о категории «культурной идентичности». И если культурная идентичность современного человека часто бывает размыта вследствие процессов транскультурации, так что нередким явлением становится бикультурализм и даже апатридство (которые, впрочем, встречались и раньше, в том числе и в Древней Руси, но лишь гораздо реже), то все же при всем при этом она никуда не исчезает.

Действительное противоречие в позиции А.М. Панченко, которое, впрочем, было в большей степени свойственно исследователю лишь в последнее десятилетие его жизни и проявлялось в его не столько научной, сколько телевизионной публицистической деятельности, заключалось, на наш взгляд, в том, что он не мог принять окончательного перехода русской цивилизации от традиционного к модернизированному обществу и идеализировал первое из них. Между тем новый век привносил изменения в систему ценностей и «изобретал» новые традиции, а новые поколения русских решительно не могли согласиться с однозначной апологией Обломова и полным отрицанием Штольца и не желали «собирать клюкву», какой бы метафорой в устах ученого это ни было. Однако общественная и научная позиция А.М. Панченко в этом плане и сейчас, в период очередного отказа русских от самих себя в культуре и сплошного «перевода с английского» в гуманитарной науке, выглядит как важное напоминание о необходимости «самостоянья народа», так же как и «самостоянья человека».

2

Мне кажется некоторым упущением то, что, говоря об истории отечественной гуманитарной науки этого времени, никто так ни разу и не сказал о существовании в Петербурге особой научной школы – причем не «школы медиевистики», а филологической и культурологической школы, связанной в первую очередь с именами Д.С. Лихачёва, А.М. Панченко, с определенными оговорками – Г.М. Фридлендера, В.Э. Вацуро, Б.Ф. Егорова, Ю.М. Лотмана, А.Х. Горфункеля, в какой-то степени – В.В. Колесова и многих других ученых. Полагаю, что многие и из ныне действующих «пушкинодомцев» – в частности В.Е. Багно, В.Е. Ветловская, Г.Я. Галаган, А.А. Горелов, А.М. Грачева, А.Г. Гродецкая, Н.Ю. Грякалова, П.Р. Заборов, В.А. Котельников, Н.Д. Кочеткова, А.В. Лавров, С.И. Николаев, Н.В. Понырко, Ю.М. Прозоров, Г.М. Прохоров, В.Д. Рак, С.А. Фомичёв – также полностью или хотя бы частично принадлежат к этой школе. Это упущение приводит к тому, что когда речь заходит о недавнем прошлом отечественной филологии, то, как правило, говорят о «тартуско-московской семиотической школе», а заодно в лучшем случае называют кого-то одного из питерских ученых. Между тем у петербургской и в первую очередь «пушкинодомской» школы истории и теории культуры по крайней мере не меньше, если не больше оснований, чем у тартуско-московской семиотической школы, для того, чтобы из нынешней исторической перспективы рассматриваться как определенное единое целое.

Для обозначения этой школы в настоящей статье, поскольку речь в ней в первую очередь идет о А.М. Панченко, я пользуюсь следующим термином самого исследователя: «феноменология культуры». В принципе для ее обозначения можно было бы использовать и другие термины, например «конкретное литературоведение», который использовал Д.С. Лихачёв, однако он представляется менее удачным. Понятие «феноменология явлений культуры», или «феноменология культуры», А.М. Панченко, в частности, употребил в своей работе о древнерусском юродстве, вошедшей в написанную им совместно с Д.С. Лихачёвым и Н.В. Понырко книгу «Смех в Древней Руси». «Хочу предупредить, – оговаривался здесь А.М. Панченко, – что тому, кто интересуется историей юродства, эта работа вряд ли понадобится. Это разделы из феноменологии юродства, попытка объяснить некоторые черты этого явления, которые мне кажутся существенными: зрелищность юродства и элементы протеста в нем». Очевидно, что речь идет здесь о таком сущностном описании отдельных как формальных, так и содержательных сторон культурных явлений, которое носило бы одновременно и характер их объяснения. Противопоставление истории определенно указывает на то, что «феноменология культуры» здесь занимает место, традиционно отводимое теории, по поводу отсутствия которой у А.М. Панченко одновременно сетуют и И.П. Смирнов, и А.А. Панченко.

«Феноменология культуры» – это и есть особым образом понятая теория, если вкладывать в это слово тот смысл, который обычно предполагает национальная культурная традиция: не абстрактное знание, а знание, основанное на глубоком погружении, вживании в исторический материал и интуитивном постижении, описание существенных сторон явления и объяснение через него его природы, специфики. В этом смысле сама научная платформа А.М. Панченко обнаруживает глубинную связь с национальной культурной традицией, для которой характерно недоверие к абстрактной теории, упускающей из своего поля зрения само явление.