Что касается «Радищева-Мирабо», то более или менее ясно, в силу каких соображений сближены двое этих сторонников европейского свободолюбия. Да, в самом деле имя Мирабо стало нарицательным (поборник Вольности). Лицеист Пушкин по-приятельски общался «с обоими Мирабо» – так называл он братьев Тургеневых, один из которых станет декабристом. Деятель Великой французской революции пришелся по душе российским вольнодумцам.
…Каждому свое. Кому-то уготована слава бунтаря-революционера, кому-то – участь мореплавателя, первооткрывателя. «Колумб Америку открыл». Ломоносов предузнал издалека явление «Колумбов росских», которые продолжат освоение Нового Света. Вот что писал о них создатель героической поэмы «Петр Великий» задолго до экспедиций Шелихова:
Стихи, что и говорить, пророческие. Аляска на какое-то время станет нашей и пребудет таковою до тех пор, пока ее не лишимся. Вот они: генуэзец Колумб – «южнее», а «севернее» – Шелихов, именем которого назван один из райцентров в Иркутской области. Один вслед за другим открывали Америку в разных ее частях – так уж получилось. Теперь русскому Колумбу рукой подать от прибайкальского пристанища до Илимского острога, с которым так трагически связана судьба Радищева. Таков сюжет этого небольшого очерка, рассказанного Державиным. Было ли так в самом деле – Бог весть. В одном лишь могу поручиться: цитация стихотворных строк, принадлежащих Державину и Ломоносову, была выполнена тщательно и обошлась без опечаток.
ПРИЛОЖЕНИЕ. Державин, «Река времен…»
Поэт встретил смерть, ополченный аспидною доской и грифелем в руке. Ему предстояло сложить свои предгибельные стихи и начертать их – не то что бы вилами по воде на недолговечность подобных записей. Дело вроде нехитрое: взять какую ни есть тряпицу и просто стереть написанное с доски. Но судьба, видимо, хранила этот восьмистрочный державинский шедевр:
Здесь есть акростих, сложенный первыми буквами каждой строки, если их читать по вертикали сверху вниз: РУИНА ЧТИ. Форма настолько изысканная, что ее трудно, хотя и приходится принять всерьез. Вообще же Державин был умелым мастером этой формы (см. его стихотворение «Князь Кутузов-Смоленской»). Но как понять слово ЧТИ в акростихе? Что касается слова РУИНА, то все ясно: это галлицизм, заимствование из французского, по-русски «развалина». Но не сразу поймешь, кому, кого и как надо чтить. Может быть, никого и никак, если ЧТИ не глагольный императив, а родительный падеж единственного числа имени существительного и тогда смысл акростиха – «руина чести», т.е. честь порушена. Пример из «Слова о полку Игореве»: русские воины богатырствуют, «ищучи себе чти» (ища себе чести). Интересен случай автореминисценции в прощальном творении поэта: своего рода оглядка на времена почти сорокалетней давности, когда Державин сочинил стихи «На смерть князя Мещерского», начинающиеся знаменитой строкою «Глагол времен! Металла звон!» Миновали декады, и вот, пожалуйста, – снова: «Река времен», и опять-таки (там и здесь) в начале текста. Оценим также по достоинству троекратный неударный слоговой повтор «ре» в первом стихе – сделано с блеском. И еще – ловкая игра с понятиями «времен» и «вечности», жертвами которых поочередно становятся «все» и «вся». И что «особенно важно, никакой искусственности, от которой непросто уберечься сочиняя акростихи или вообще увлекаясь правилами версификационной эквилибристики и фокусами стиховых форм.
Попробуем теперь выявить ряд восьмистиший (но не октав!), в которых прослеживаются мотивы смерти. Такого рода линеарность предпочтена множеству других вариантов. Традиция складывалась усилиями Радищева (стихотворение «Молитва») и Державина («Река времен»). Дальше – больше. Пример старших оказался действенным для последующих русских поэтов. Несколько прискорбных названий: «Последние стихи» Веневитинова; «На смерть сына» (Рылеев); «Милый друг, я умираю» (Добролюбов); «Зимние вьюги завыли» (Михайлов); «Я примирился с судьбой неизбежною» (Некрасов); «Над свежей могилой» (Надсон); «До свиданья, друг мой, до свиданья» (Есенин); «Любит? не любит? я руки ломаю» Маяковского; «Вскрыла жилы. Невосстановимо…» Цветаевой; «Старцу надо привыкать ко многому» Сельвинского…
Смерть поглощает младенца и старца, жениха и невесту, странника и поэта, самоубийцу и жизнелюба; «народы, царства и царей» (по Державину). В каждом из перечисленных здесь восьмистиший имеется свое «memento mori», и сам Державин, несмотря на веселый нрав свой и редкостное умение радоваться жизни, предрек всеобщность закона о неминуемой гибели человеческого бытия.
Державинская составляющая критерия народности русской литературы в аксиологии молодого В.Г. Белинского
Аннотация
В статье анализируются высказывания о Г.Р. Державине В.Г. Белинского в связи с его концепцией национального своеобразия русской литературы.
Ключевые слова: Г.Р. Державин, В.Г. Белинский, аксиология, именной критерий.
Kurilov A.S. The role of Derzavin’s legacy in the concept of national spirit of Russian literature in the axiology of young Belinsky
Summary. The article deals with the reception of Derzavin’s legacy in the axiology of young V.G. Belinsky in the connection with his concept of the national spirit of Russian literature.
Понятие «народность литературы» начинает формироваться в XVIII в., когда происходит смена источников вдохновения и творчество «по образцам», признанными классическими (классицизм), уступает место творчеству «в народном духе» (романтизму)139. Когда, как заметил А.С. Пушкин, «наскучила правильность и совершенство классической древности и бледные, однообразные списки ее подражателей», а «утомленный вкус» требовал «иных, сильнейших ощущений» и находил их «в мутных, но кипящих источниках новой, народной поэзии»140. Когда перестали считать достоинством литератур то, что они похожи на античные и в каждой из них есть свои Гомеры, Пиндары, Софоклы, Еврипиды, Вергилии, Горации и т.д., осознав непреходящую самобытную художественную ценность национальных «старинных песен», в которых получили отражение жизнь народов и события их истории, и что выраженные там чувства «чрезвычайно естественны и поэтичны, и полны той величественной простоты, какой мы восхищаемся у величайших поэтов древности»141.
Представление о Древней Греции и Риме как родине художественной литературы (поэзии) уже не кажется безусловным и убедительным. «Искусство, – пишет в начале 60-х годов XVIII в. И.И. Винкельман, – по-видимому, возникло совершенно одинаковым образом у всех народов, знавших его, и нет достаточных оснований приписывать ему особое отечество, ибо каждый народ находил в себе семена необходимого»142.
Но если это так, то почему искусство одних народов не похоже на искусство других? Чем обусловлено их различие? – задается он вопросами и сам же на них отвечает: различное географическое положение стран, условия жизни, климат и питание влияют «на наружность жителей, а также на их образ мыслей», определяют «нравы народов, их вид и окраску… На образ мыслей народа… непосредственно воздействуют также и внешние обстоятельства, особенно воспитание, государственное устройство и образ правления». И заключает: «Образ мышления как восточных и южных народов, так и греков проявляется в произведениях искусства»143. И прежде всего в произведениях литературы (поэзии), как самой универсальной формы выражения и отражения «мыслей народа» и образа его мышления, которую предоставляло человеку слово.
Так, вызревает представление о национальном своеобразии литературы, ее источниках и движущих силах, открывая пути для возникновения понятия о народности литературы как ступени познания и инструмента познания национального своеобразия литератур. К нам это понятие приходит в 20-е годы XIX в. уже с готовым содержанием, выработанным к тому времени европейской теоретико-литературной мыслью.
«Словесность народа, – пишет О.М. Сомов, – есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни»144. «Климат, образ правления, вера, – вторит ему А.С. Пушкин, – дают каждому народу своеобразную особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу»145. Всё это и придает «зеркалу поэзии» народный характер. «Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные – лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности», – отмечает В.К. Кюхельбекер, указывая на то, что должно определять национальное своеобразие «истинно русской поэзии»146.
Пытаясь найти в нашей литературе XVIII – начала XIX в. «черты народности», А.А. Бестужев-Марлинский считает, что они встречаются только у Д.И. Фонвизина, И.А. Крылова и А.С. Пушкина, правда не уточняя какие, и приходит к выводу: «…у нас нет… литературы», «образцовые дарования» которой «носят на себе отпечаток не только народа, но века и места, где жили они…»147 Пройдет немного времени и о том же будет говорить И.В. Киреевский: «…у нас еще нет литературы», потому что в произведениях наших писателей нет «полного отражения умственной жизни народа»148. Спустя четыре года, в 1834 г., то же скажет и Кс.А. Полевой: «У нас нет литературы, потому что книги русские не выражают вполне России», а «писавших и пишущих у нас так мало, так ограниченно, что их нельзя назвать представителями русского ума…»149 В сентябре того же года с аналогичным заявлением выступит В.Г. Белинский, отметив, в отличие от Кс. Полевого, четырех писателей, которых уже вполне можно считать народными, представителями нашей национальной, уже собственно русской литературы, – Державина, Пушкина, Крылова и Грибоедова150.
Все эти годы наши критики, провозглашая вслед за Сомовым: «…народу русскому… необходимо иметь свою народную поэзию…»151, пользуясь общими критериями «народности литературы», никак не могли определить критерии народности уже собственно русской литературы152. Характерной ее чертой, получившей отражение в памятниках древнерусской словесности, Бестужев-Марлинский будет считать «непреклонный, славолюбивый дух народа, а в народных песнях – «сердечную теплоту» и «уныние»153. П.А. Вяземский обнаружит в баснях и пословицах «насмешливость лукавую», полагая ее «яркой чертой ума русского»154. «Веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» как «отличительную черту в наших нравах» отметит Пушкин155. Первым, кто попытается все это как-то суммировать и дать ответ на вопрос, что может служить важнейшим, главным, если не сказать единственным, показателем национального своеобразия русской литературы, был Н.А. Полевой, откликаясь на выход в 1831 г. четырехтомных «Сочинений Державина».
Представление о сущности русской народности он выводит, с одной стороны, из содержания произведений поэта: «Восторг самодовольный, жар души, сила и живопись слова – вот, – замечает Полевой, – отличительные свойства созданий Державина». С другой – из характера Державина, воплотившего в себе, с точки зрения критика, черты русского человека: «Гений Державина, – пишет Полевой, – носит все отпечатки русского характера… В душу его не проникают ни испытующая отвлеченность германца, ни отчаянная безнадежность британца. Также недоступна ему веселая беззаботность француза: в самом веселье это разгульность русская, которая не веселится, но хочет забываться»156.
Последнее наблюдение очень точное. Действительно, русский человек впадает в «разгульность», переходящую частенько в «загул», не от радости, беззаботности иди стремления просто повеселиться, а, как правило, от отчаяния, от овладевшей им грусти, тоски, чувства несправедливости по отношению к нему, желая хоть как-то на какое-то время «забыться» и забыть обо всех свалившихся на него неприятностях, отключиться от печальных реалий своей жизни. И другого способа примирения со своей действительностью у него тогда не было. Да, пожалуй, нет и сейчас…
Затем Полевой еще раз вернется к разговору об «отличительных свойствах созданий Державина», на которых самым непосредственным образом сказались «родные отпечатки русского характера». «Заметьте, – пишет он, – особенно повсюдную унылость души, это веселие забывчивости, это разгулье русское, прорывающиеся сквозь восторг и радость, сквозь громы и бури гения: это из русского сердца выхвачено! В торжественной песне, в эротической пьесе Державина найдете вы родные сердцу черты. Найдете и добродушие насмешки, и русский гумор, и родную шутку в образах». Во всем этом Полевой видит «русизм… национальность Державина», что до того упускалось из вида. «Говоря о лирике Державина, – пишет он, – все забывали в нем русского певца». И итожит: «Сочинения Державина исполнены русского духа, которого видом не видать, слыхом не слыхать у других мнимо русских поэтов наших»157.
Слова «русский дух» при характеристике сочинений Державина проявляются у Полевого не случайно. Само понятие «дух» возникло как ступень познания того, что человек своим телом, плотью принадлежит к миру материальному, физическому, осязаемому, а сознанием – к миру нематериальному, бесплотному, неосязаемому. В отличие от «телесного» его назвали «духовным», а содержание этого мира – «духом».
На «наружность» представителей разных стран, «их вид и окраску» – т.е. на их плоть, влияли климат, географическое положение стран, пища, быт и т.д., в свою очередь условия социальной, общественной жизни, воспитание, образ правления и т.п., воздействовали на нравы людей, их мышление, сознание и т.д. – т.е. на их «дух». В процессе исторического развития человечества духовная жизнь каждого народа приобретала национальные черты, способствуя возникновению и формированию, соответственно, «духа» английского, немецкого, французского, русского и т.д. со своим особым содержанием.
Этот «дух», как уже подметили в конце XVIII в., «проявлялся в произведениях искусства», придавая им качество национального своеобразия, ступенью познания которого и возникает понятие «народность искусства (литературы)»158, становясь затем инструментом познания художественных произведений. Национальное своеобразие определяли две составляющие: «дух народа» и картины (изображение) «народной жизни», выступая, в свою очередь, и составляющими (критериями) понятия о народности литературы и искусства. При этом под «народом», как писал Белинский, понимали тогда не «простой народ», «чернь», «простонародье», а «среднее и высшее сословие», что «составляют народ по преимуществу», потому что «высшая жизнь народа преимущественно выражается в его высших слоях или, вернее всего, в целой идее народа» (I, 92). То есть в понятие «народ» вкладывали содержание, какое сегодня мы вкладываем в понятие «нация».