Старая максима гласит: человек, живя в обществе, не может быть свободным от него. Согласен, но в этой максиме не хватает второй части: человек по-разному реагирует на эту несвободу: он может подчиниться ей или, напротив, отстаивать свою точку зрения. И эта реакция во многом зависит от того, как он воспринял и оценил средовые факторы, указанные выше. А это восприятие зависит от доверия («кокона основополагающего доверия») и убеждений, складывающихся под воздействием общения с теми, кому он доверяет. В отличие от точки зрения З. Баумана (1) и многих других западных теоретиков, утверждающих, что человек следует за переменами культурной среды (своего рода индивидуализированная концепция «догоняющего развития»), я полагаю, что ценностные и культурные задатки, обретенные индивидом в детстве и юности в его ближайшем окружении, в течение жизни не изменяются, а все более проявляются, «твердеют», изменяется лишь инструментарий их практического применения.
Но посмотрим подробнее, как они формируются и что именно «твердеет». Основа модернизации – образование, стремление и уменье постоянно пополнять свои знания. Но в России, по крайней мере в крупных городах, имущественная стратификация детей начинается еще до начальной школы. Помимо элитарных частных учебных заведений, в стране есть школы «продвинутые» (с ранней специализацией), «хорошие» и прочие. За возможность дать ребенку хорошее образование конкуренция кошельков и статусов начинается за 2–3 года до его поступления в первый класс. Когда «дошкольная подготовка» была запрещена, ее заменили «развивающими занятиями». Введенный недавно закон о разделении обучения школьным предметам на платное и бесплатное усугубляет это разобщение общества, порождая между детьми вражду и недоверие. Плюс начинающееся с 8-го класса (и опять же не бесплатное) натаскивание на ЕГЭ. Плюс «добровольное» разделение детей по конфессиональному признаку для изучения основ истории мировых религий, притом что православие у нас является господствующей религией. Плюс все виды поборов с родителей, законные и добровольно-обязательные. Плюс культ силы и жестокости, воспитываемый СМИ и тиражируемый в Интернете самими школьниками.
Поговорите с любым директором школы: первейшая его забота – это обеспечить детям безопасность, в школе и по дороге к ней. Не то, какими знаниями дети будут овладевать или насколько интенсивен и полезен им в будущем этот процесс, а безопасность. Труд как стержень учебного процесса вытесняется все более облегченными формами приобретения знания, вплоть до их «скачивания» и покупки. Но отсюда и школьники и родители делают простой вывод: зачем ребенку рисковать и напрягаться, когда знания можно просто купить. Тем более что СМИ ежедневно демонстрируют взрослым и детям эффективные технологии такой купли-продажи. Только вот вопрос: кто может и кто не может совершить этот акт купли-продажи?
Все это ориентирует ребенка и подростка на карьеру любой ценой, но не на творчество, не на приобретение знаний, не на размышления о своем будущем и будущем страны. Итак, с самого детства ребенка приучают быть озабоченным только собственной безопасностью, благополучием и карьерой. Богатые соревнуются в марках престижных зарубежных колледжей и университетов для своих детей, а бедные подвергаются все большей самоэксплуатации, чтобы их ребенок учился по крайней мере в «хорошей» школе. Так или иначе, ребенка ведут по жизни «на помочах» при помощи толстого кошелька, «позвоночного» права или унизительных просьб родителей «не исключать». Так школа становится школой обучения будущей жестокой конкурентной жизни по принципу play-off. Принцип «эксклюзии» закладывается уже именно здесь, в детстве. И если в советское время у бедных подростков еще были шансы пробиться наверх при поддержке партии или общественных организаций, то сегодня учащиеся «прочих» школ, а их сегодня в стране большинство, суть потенциальные человеческие «отходы навсегда» (Бауман), непригодные для модернизации.
Но посмотрим на эту ситуацию шире. Долгое время связь человека с местом (ландшафтом) была трудовой (для крестьянства) или рекреационно-эстетической (для землевладельцев и аристократии). Теперь первая связь практически исчезла, так как деревня обезлюдела, а вторая, рекреационная, осталась для трудовой интеллигенции и нового среднего класса. Но главная связь человека с землей (ландшафтом) теперь меркантильная: земля стала товаром, причем очень быстро дорожающим для самых разных нужд – рекреации и уединения богатых, прокладки транснациональных трубопроводов, разработки новых месторождений полезных ископаемых.
В конечном счете ситуация поляризовалась: появились оазисы рекреации (дачные поселки и некоторые новые производства) в пустыне дичающей природы, на которую, впрочем, есть виды у бизнеса как на перспективный ресурс (например, при ожидаемом дефиците пресной воды в условиях трансграничного загрязнения рек и водоемов и др.), подлежащий освоению вахтовиками-кочевниками. Последних можно считать агентами модернизации, но в очень узком – ресурсном – секторе экономики. Вкупе с ремонтниками и охранными службами трубопроводного каркаса страны они суть препятствие нового этапа модернизации – ментально и практически.
Теперь – о влиянии интернет-среды на формирование личности. Эта среда безгранична, легко доступна, из нее можно извлекать что и когда угодно, «высокое» и «низкое», необходимое и мусор и т.д. Сбрасывать в нее можно тоже почти все что угодно: правдивую и ложную информацию, шантажировать, причем, как правило, не неся никакой ответственности.
В такой среде индивид может выбирать свою идентичность подобно любому товару, конструируя ее из произвольно набранных элементов, но также легко он может и отказаться от нее, заменив другой. Тема оборотня, бывшая когда-то главной сюжетной линией мифов, сказаний и литературы, т.е. конструируемой человеком «второй» реальности, вдруг стала реальностью первой, настоящей, осязаемой. Для самого человека и его окружения в этом явлении самое неприятное, что это всегда будет коллаж, личность без ядра, без «центра тяжести». Учитывая это, идеологи СМИ создают и распространяют готовые «пакеты» идентичностей в угоду господствующей идеологии (сегодня это идеология потребительства). Усовершенствованный механизм пропагандистской обработки возвращается. Поэтому совсем не случайно опрошенные нами лидеры экологического, краеведческого и других общественных движений отмечали существенную, если не ключевую, роль в их личностном формировании семьи, ее ближайшего окружения, а также образовательной среды. Они подчеркивали также значимость знания социальной истории своей дисциплины, т.е. не только критического освоения того, что сделали их предшественники, но и в каком социальном и культурном контексте вырабатывалось это знание и как оно распространялось в интеллектуальной и обычной среде. На основании изучения общедоступных справочников о жизни Москвы, Санкт-Петербурга и Киева могу утверждать, что плотность жизни гражданского общества, измеренная числом общественных организаций, клубов, ассоциаций, особенно на рубеже XIX–XX вв., была на порядок выше, чем сегодня.
Еще об одном средовом факторе. Отечественные адепты самых разных версий технобюрократической модернизации решительно не хотят видеть ее обратную сторону, т.е. ее последствия, а именно – обратное воздействие на человека и общество той самой техногенной среды, которая была создана столь тяжкими усилиями советского народа. В терминах фрейм-анализа, как заметил наш финский социолог Карьялайнен, Россия рассматривается ее элитой в качестве источника ресурсов, но не как пространство для жизни населения (13). Я уже многократно писал о двух принципиальных и неустранимых последствиях форсированной модернизации СССР: о выделении огромных масс энергии распада (беженцев из районов локальных войн и этнополитических конфликтов, вынужденных переселенцев, бомжей, беспризорных детей, криминальных элементов всех разновидностей) и о превышении несущей способности среды обитания, когда она из поглотителя рисков (радиоактивных и прочих отходов, гниющих искусственных морей и т.п.) превращается в их источник, который поражает все живое, только медленно и незаметно, а потом «неожиданно» взрывается. Причем принципиально важно, что локальные катастрофы и конфликты создают глобальные риски и проблемы, а те в свою очередь порождают международную напряженность и конфликты, опять же препятствующие модернизации страны. Российские социологи не хотят видеть тяжких социальных последствий прошлой инженерно-технической деятельности. Они вообще не желают прикасаться к этой сложной и скрытой от посторонних глаз сфере деятельности государственных институтов.
Еще один социокультурный фактор, порожденный ВПК-модернизацией прошлого этапа. Технобюрократическая цивилизация тем отличается от остальных, что ее нельзя бросить без ухода, без присмотра. Риски и опасности, создаваемые ею, превратились в неустранимый компонент любой человеческой деятельности, как созидательной, так и разрушительной. Россия стала обществом всеобщего риска (7).
Риски, явные и скрытые, отложенные или трансформировавшиеся, – очень серьезное ограничение любых модернизационных усилий, так как:
1) все больше ресурсов требуется для устранения последствий форсированной модернизации;
2) люди болеют, рано умирают, молодежь стремится покинуть рискогенные зоны, что снижает совокупный социальный капитал населения страны;
3) более 20 лет существуют торговля живым товаром и рабство, эти худшие проявления алчности криминального бизнеса, и нет никаких признаков их сокращения, потому что это именно бизнес, хотя и бесчеловечный;
4) но может быть, самое главное – это нагнетание атмосферы страха и неопределенности, непредсказуемости, потому что никто не может предвидеть, когда случится «очередная Саяно-Шушенская ГЭС».
Люди по мере сил перемещаются не туда, где предполагается создание «силиконовых долин» (им никто и не объясняет, как они будут создаваться и кто там будет востребован), а туда, где, как им кажется, теплее и безопаснее, т.е. на юг страны, который уже и так перенаселен. Но миграция туда – иллюзорная безопасность и уж никакая не модернизация, потому что там, как и везде, дамбы стары и неухожены, каналы стары и не чищены, жилье ветхое. В советские времена инженеры учитывали «усталость металла», гигиенисты – «усталость людей», но сегодня власть не хочет публично признать кричащую проблему крайней «усталости» всей гигантской технической инфраструктуры страны и ее персонала, уже более 20 лет работающего на износ. Это еще одно подтверждение технократической зашоренности нашей бюрократии.
5. Фрагментация жизни и роль социальных движений
Одним из проявлений сверхрационализации и избыточной кодификации повседневной жизни людей является ее избыточная сложность, что затрудняет их ориентацию в складывающихся ситуациях и потому делает невозможным адекватную и своевременную реакцию на угрозы разрушения окружающей природной и рукотворной среды. Сознание граждан фрагментируется.
Отсюда − установка на преодоление такой фрагментации, как задача социальных движений. Стратегию преодоления теоретики движения видят в выходе за пределы существующих институциональных структур. Они говорят, что господство «инструментального комплекса» может быть преодолено только действием, проистекающим извне системы. Поскольку эта метаполитика имеет скорее культурные, нежели экономические или политические основания, они фокусируют внимание на воссоздании гражданского общества и публичной сферы. К. Оффе утверждает, что «политика новых социальных движений… стремится политизировать институты гражданского общества на путях, которые не ограничены каналами представительно-бюрократических институтов, и таким образом воссоздать гражданское общество, которое более не будет зависимо от регулирования, контроля и вмешательства». Главный инструмент – реполитизация публичной сферы (15, с. 118).
Культурная составляющая экологической критики индустриализма состоит не просто в повторении тезиса о необходимости человеческой самодетерминации, но в призыве к переоценке оснований и условий, необходимых для возврата к такой автономии. Основа этой культурной политики – борьба против экологических рисков, общих для самых разных угнетенных групп населения. Инструмент ее развития − соединение усилий экологического и феминистского движений, а также движения за развитие «Третьего мира» с профсоюзным движением, движением за гражданские права, антивоенными и антиатомными движениями, религиозными организациями и группами. Основой и мотором такого движения обновления стало движение за экологическую справедливость − радикальное популистское движение, возникшее в США как протест против токсического загрязнения страны. Это движение выступает за права рабочих и малооплачиваемых слоев населения, в основном цветного, живущего поблизости от источников токсического загрязнения. На деле это социальный протест против расового и классового неравенства в отношении их здоровья и среды обитания (5, с. 119).
6. Какая социология нужна для модернизации
Исторический факт: в западной социологии дискуссия о переходе к следующей фазе модернити (она именовалась по-разному: «легкая», текучая, поздняя, рефлексивная) происходила в конце 1980-х годов и в основном завершилась к середине 1990-х (9; 10). В этой дискуссии два момента являлись ключевыми: социальные последствия технологических изменений и необходимые институциональные реформы; особое внимание было уделено глубокому критическому осмыслению возможных последствий периода перехода. Причем если мы, сплошь и рядом, просто бросали плоды «тяжелой» модернити, то там развернулась дискуссия – как их максимально утилизировать, приспособить под нужды социальной и культурной жизни, а главное, как вовлечь в этот процесс население умирающих индустриальных центров (12).
Что же касается институциональных реформ, то здесь основополагающим был момент перехода от управления к регулированию на основе диалога и консенсуса. Регулирование предполагает множество точек низовой активности, соединенных информационно-коммуникационными сетями и действующих на принципах диалога и консенсуса. Фактически переход к «легкой» модернити означает переход к сетевому обществу. М. Кастельс утверждает: «Фундаментальной чертой социальной организации общества является ее опора на сети как ключевой элемент ее социальной морфологии. Сети с появлением ИТ получили новый импульс, что позволяет обществу одновременно справляться с избыточной и лабильной децентрализацией и концентрацией принятия решений в немногих “фокальных” точках» (11, с. 5). В сетевом обществе, заключает он, изменения идут двумя путями. Первый – это отрицание логики существующих сетей и формирование того, что Кастельс именует «культурными коммунами» (cultural communes), причем не обязательно фундаменталистского характера. Второй – это создание альтернативных сетей вокруг альтернативных проектов, которые, соединяясь друг с другом, создают оппозицию культурным кодам сетей, доминирующих сегодня (там же, с. 22–23). Соглашаясь с этим утверждением в принципе, я считаю, что Кастельс неправомерно сводит сети к «морфологии» общества. Собственно говоря, последний его пассаж опровергает эту «морфологическую» концепцию, показывая, что люди посредством сетей могут создавать общности отличного от диктуемого «сверху» типа.
Диалектике перехода «морфологии» в «аксиологию» посвящено немало работ западных и российских исследователей. Более того, во все периоды перехода от одной фазы модернити к другой западная социология уделяла и продолжает уделять особое внимание новым социальным движениям (10; 14; 16), потому что они были движущей силой этих переходов, которая противопоставила меркантилизму нематериальные ценности. Нельзя сказать, что западные социологи в этом преуспели, – рынок продолжает разрушать любые формы человеческих сообществ, ориентированных на духовные ценности, взаимопомощь и поддержку. Но без гражданских инициатив и общественных движений перемены невозможны вообще.
Если мы стремимся построить «общество, основанное на знаниях», то последнее не должно быть обществом, где знания будут таким же инструментом господства и эксплуатации, каким сегодня является финансовый капитал. «Сначала надо построить общество, в котором акты личного самовыражения будут цениться выше, чем изготовление вещей или манипуляция людьми» (3, с. 116). Российская социология все более подчиняется государственно-корпоративной машине нашего общества, выполняя в лучшем случае информационную, но все чаще – охранительную функцию, тогда как западная нацелена главным образом на анализ и критику. Другое различие: мы в основном ориентированы на изучение и применение концепций модернизации, годных для развитых стран, тогда как в центре интереса большинства западных социологов и политологов сегодня находятся процессы модернизации и демодернизации стран «третьего» и «четвертого» миров. Как говорил Иллич, «модернизированная бедность – это сочетание бессилия перед обстоятельствами с утратой личностного потенциала» (3, с. 27).