Аггеевский, как всегда, заключал и, как всегда, рубил наотмашь:
— Не много ль мы разглагольствуем о психологии сибирского крестьянина? Не заседание президиума губкома, а курсы политграмоты. Как пролетарии всех стран равны, так и эксплуататоры одинаковы. Кулак везде кулак, он наш непримиримый враг. Его можно задавить только силой. А ты нас пугаешь мятежом, Чижиков. Мы не пугливы! Да если поднимет голову эта мразь — раздавим беспощадно! Будем рубить до седла. — Аггеевский занес над головой правую руку и с силой опустил ее, будто и в самом деле кинул клинок на голову врага. — Не привыкать! Пусть враги трепещут и дрожат нашей мести…
В таких наступательных тонах выдержал Аггеевский всю свою речь. Чижиков выслушал упрек в мягкотелости по отношению к перерожденцам вроде Карасулина. Ответственный секретарь губкома взял под безоговорочную защиту продработников, наговорив им кучу комплиментов, и под конец предложил проголосовать резолюцию:
«1. Председатель губчека т. Чижиков в своем докладе сгустил краски, сместил центр тяжести, проявил недопустимую растерянность и элементы паники. Политическое положение в губернии не вызывает особой тревоги. Всякие разглагольствования о готовящемся антисоветском мятеже — провокационные вражеские слухи.
2. Одобрить линию губпродкома на досрочное завершение хлебной разверстки к 1 января 1921 года. Обязать все партийные комитеты и ячейки РКП (б) оказывать в этом продорганам всяческое содействие…»
С той минуты, как резолюцию с незначительными поправками проголосовали, Чижиков вроде бы и не присутствовал на заседании президиума. «Что происходит?» — снова и снова спрашивал себя. Кто заблуждается — он или Пикин, Аггеевский, Водиков? Если они правы, ему, Чижикову, нечего делать на посту председателя губчека, а если прав он?..
2
Чижиков никак не мог подстроиться в ногу с Новодворовым: очень уж широко тот шагал, еле приметно при этом взмахивая правой рукой. За весь путь он ни разу не поворотился к спутнику, не посмотрел на него, не обмолвился словом. Только подойдя к воротам аккуратного домика, обронил: «Вот и дошли» — и, толкнув калитку, пропустил гостя в маленький, тщательно расчищенный от снега дворик. Из сеней выкатилась клубком белая пушистая лайка и с радостным взвизгом запрыгала на задних лапах вокруг Новодворова, норовя лизнуть хозяйскую руку, которая ласково трепала собаку по загривку, гладила по голове.
— Приветливый пес, — проговорил Чижиков.
— Весь в хозяина, — улыбнулся Новодворов. — Проходи, пожалуйста. Аннушка радешенька будет. Она ведь с Дзержинским работала, да вот подкосила хворь.
Молодая женщина лет тридцати, а может быть, и моложе — болезнь старит человека, бледнолицая и строгая, стояла у порога, тяжело опираясь на толстую трость с блестящим круглым набалдашником.
У нее узкая, влажная, но сильная рука с твердой — наверное, от посоха — ладонью.
Первое, что бросилось Чижикову в глаза, были цветы. Горница походила на зимний сад. Одна стена сплошь была затянута плющом и жасмином. Во всех уголках, на табуретках, на тумбочках, на специальных подставках и прямо на полу стояли самые разные цветы — от огромной, под потолок, раскидистой и величавой пальмы до тоненькой, как змейка, тун. Напоенный цветочным ароматом воздух был необыкновенно приятен и свеж.
Еще в доме было много книг — разномастных, потрепанных и совсем новых. Ими были забиты два пузатых шкафа со стеклянными дверцами и старинный буфет. Книги лежали и на полочке вешалки в прихожей, и на подоконниках.
Кроме цветов и книг, ничего примечательного Чижиков не увидел. Мебель была случайная, простая, порядком подержанная. Железная койка, накрытая грубошерстным серым одеялом, деревянный диван, дубовый круглый стол да полдюжины стульев — вот и вся утварь. Оглядывая комнату, Чижиков вспомнил строки из недавно попавшей в руки чекистов эсеровской листовки под броским заглавием «Комиссару — пуд, мужику — фунт»: «Полюбуйтесь, как вольготно живут советские губернаторы и губернские комиссары в отнятых у богатеев особняках. Дорогая мебель, ковры, хрусталь, бронза и позолота окружает большевистских вождей…» И руки не отсохнут у брехунов! А иные крестьяне верят. Сфотографировать бы это губернаторское «именье» да разослать фотографии по деревням…
— Чем попотчуешь, дочка? — донесся из кухни голос Новодворова.
— Ухой из карасей, — откликнулась Аннушка.
— А говорят, нет провидения. Шел и терзался: чем гостя потчевать? Откуда рыба-то?
— Палтусов принес.
— Это наш сосед, — пояснил Новодворов, накрывая на стол. — Машинист депо. А уж рыбак! Не поспит, не поест, на рыбалку сбегает. И летом, и зимой со свежей рыбой.
То ли Чижиков сильно проголодался, то ли оттого, что переволновался, но янтарная душистая уха ему и впрямь очень понравилась, и он, к удовольствию Аннушки, дважды просил добавки.
Молча ели до тех пор, пока Аннушка не спросила:
— Что было на президиуме?
— Да вот Гордея Артемовича прорабатывали…
— За что? — обратилась Аннушка к Чижикову.
Сначала нехотя и спокойно, потом все более возбуждаясь и горячась, Чижиков пересказал все, что было на президиуме.
— И ты голосовал за такую резолюцию? — с удивлением спросила Аннушка отца.
— Голосовал. На полном ходу телегу вспять не повернешь: опрокинется. А он такую махину задумал развернуть. Разве это так делается? Нет бы сначала выложить свои козыри одному да другому члену президиума…
— Значит, амбиция заела? — подкусила дочь.
— Кое-кого заела. Но главное не в том. Не все в его докладе было приемлемо. Ну, к чему сейчас выдвигать предложение о притормаживании разверстки? Осталось каких-то восемь процентов. Пущены в ход последние силы и вдруг — отбой? Ни в политическом, ни в моральном плане этого нельзя одобрить. Надо и продработников понять. Я испытал, каково с сибирским куркулем изъясняться, тут и железные нервы не выдержат. Иногда обстоятельства вынуждают на крайности. Но если крайности становятся основным методом — это следует жестоко пресекать, тут Гордей Артемович совершенно прав. Я уже не говорю о преднамеренных провокациях пролезших в продорганы врагов. С ними один разговор. — Выразительно шлепнул ладонью по столу, будто прихлопнул зловредное насекомое. — У одинаковых поступков могут оказаться противоположные причины. Тут живая диалектика… Чего улыбаешься, Чижиков?
— Недавно в Челноково Ярославна Нахратова, комсомольский секретарь, толковала мне про эту самую диалектику.
— Слыхал о ней, — кивнул Новодворов. — Секретарь губкомола прибегал советоваться: допустимо ли, чтоб Нахратова дружбу с попом водила. Поп, говорят, в своем роде уникум: самоучка да еще мужик, ищет щель, чтоб сунуть голову и — ни вашим ни нашим…
— И что же, допустима такая дружба? — нетерпеливо перебила Аннушка.
Чижикову вдруг показалось, что вопрос обращен и к нему. В кулацкую дуду дудела, смущала баб Маремьяна, а он?… «Ерунда!.. Не подпевала. Не смутьянка. Силушки через край. Рвется, где поострей да пожарче. Сердцем чую — любит. Будет с нами…»
— По мне, все допустимо, что в конечном счете работает на Советскую власть, — ответил дочери Новодворов.
— Значит, цель оправдывает средства? — Аннушка заволновалась, сердито отодвинула чашку.
— Нет! — спокойно и ровно, будто и не замечая волнения дочери, ответил Новодворов, отхлебнув чаю. — Это разные песни. Несоединимые. Негодные средства осквернят самую прекрасную цель. Немыслимо злом добро делать. И в выборе средств требуется особая разборчивость и осторожность.
— Но без крови, без насилия не обойтись!
— Ты права, — Новодворов успокаивающе накрыл ладонью узкую руку дочери, — без насилия старое не сковырнуть. Но силой можно свергать, разрушать. А не созидать. Убеждение— вот оружие, каким нам предстоит в совершенстве овладеть, если мы хотим построить новый мир.
— Одними словесами мир не переделать. Проповедей, даже распрекрасных, мало для того, чтобы из человека выбить все скотское, — возразила Аннушка. Видно было: не впервые заговорили они на эту тему.
— Принуждение допустимо только к врагам, но не к сомневающимся. Их надо убеждать.
— Примерно то же говорил мне Карасулин, — сказал Чижиков.
— Я слышал его перепалку с Аггеевским на совещании секретарей волпартячеек. Демагог. Под мужицкого правдоискателя работает. Вот, мол, она правда-то какова… Хотя в том, что он высказал тогда, немало разумного и верного, но тон, форма — совершенно недопустимы для большевика. Главное качество партийца не в том, чтоб, увидев болячку, ткнуть пальцем и негодовать, а в том, чтоб своими руками эту болячку либо сковырнуть, либо постараться залечить. Карасулин же только вопит.
— Не согласен с вами. Карасулин не только пальцем тыкал да орал, он в меру сил, пожалуй, даже сверх своих сил, старается предотвратить беду…
Чижиков рассказал все, что знал о челноковском партсекретаре. Аннушка принялась защищать и оправдывать Карасулина, и снова разговор вернулся к тому, с чего начался, — к положению в деревне. И снова заспорили. Точки зрения Чижикова и Новодворова неприметно сближались. В чем-то уступал Чижиков, с чем-то соглашался Новодворов.
Когда все изрядно утомились и прикончили самовар, Новодворов, как бы подводя итог, сказал:
— Мы плохо знаем сибирскую деревню и крестьянина- сибиряка. На то есть объективные причины. Они могут нас в какой-то мере оправдать, но не выручить. Ленин прав, говоря, что многие партийные работники, отлично проявившие себя в революции и гражданской войне, оказались неспособными найти верный путь к крестьянину, привлечь его на сторону большевиков и тем избежать многих горьких ошибок.
Здесь же, в земледельческой Сибири, крестьянский вопрос суть альфа и омега всей работы большевиков. Мы это явно недооценили — в том одна из причин создавшегося положения. И я принимаю на себя вину за это… Ты в целом верно определил направление главного удара, Феликс Эдмундович не ошибся в тебе. — Он встал, тяжело прошелся по комнате, остановился перед Чижиковым. — Но Аггеевского и Пикина не суди слишком строго. Мало грамоты. Мало опыта. А жизнь гонит! В башке и в сердце — революция клокочет. Хочется поскорей да покороче — вот и ломят, ни себя, ни других не щадя. Одергивать их? Обязательно! Критиковать? Непременно! Но жар не остужать: от холодного никто не воспламенится. — Вздохнул. Повернулся и неспешно, тяжело вышагивая, снова раздумчиво заговорил: — Губерния у нас неохватна, а сил ничтожно мало. На десять деревень — одна партячейка. И какая? Шесть-семь неграмотных либо малограмотных мужиков, и у самого старого, — он иронически подчеркнул интонацией последнее слово, — полугодовой партстаж. Ни телефонной, ни регулярной почтовой связи между селами. Дичь и глушь. Знахарки, круговая порука. Здесь ведь все, вплоть до волостных дел, раньше решалось мирским сходом. Всем миром. Понимаешь? И на полтора миллиона квадратных верст всего пять так называемых городов и три тысячи рабочих. Прибавь к этому тысячи осевших в глуши офицеров и прочих колчаковцев. Потому эсеры и сделали ставку на Северскую губернию…
Савва Герасимович умолк. Большое плоское лицо с тяжелым подбородком подернулось тенью задумчивости. Но седую голову он держал по-прежнему высоко и гордо и широких плеч не сутулил. Чижикову вдруг подумалось, что эта осанка и медлительность речи и ровное спокойствие манер даются Новодворову нелегко. И Чижиков вдруг увидел окружающее по-иному, и его царапнула по сердцу убогость обстановки, которую не могли скрыть ни цветы, ни книги. «А ведь ему никак не меньше шестидесяти. Жизнь позади. Дочь калека. Ни жены, ни внуков…»
Поймав обеспокоенный взгляд Новодворова, Чижиков спросил:
— Давно вы в Сибири?
— И давно и недавно. Дважды был в ссылке. В Нарыме. Там иной быт и люди особенные, промысловики. Первый раз бежал. Во второй жена со мной была. Тяжело заболела. Перед самой Февральской похоронил. Потом фронты. И снова Сибирь. Уже иная. Земледельческая. Сытая… С осени вот дочь приехала. Покушение на нее было. Врачи говорят, поправится. Она молодец. И хозяйка, и друг сердечный. Я ведь потомственный наборщик. Губернский воз тяжелехонек. Иногда кости трещат, жилы в струнку вытягиваются. Пока смены не вырастим — нам везти. Мой опыт, твоя энергия — что-нибудь получится в сплаве!..
3
Вечером после заседания президиума губкома во флигеле, принадлежавшем Вохминцевой, но ныне благоразумно записанном на одну из дальних родственниц, собрались гости по случаю дня рождения пани Эмилии. Были тут и Вениамин Федорович, и Коротышка, и Кожухов, и Крылова, и еще несколько человек, среди которых выделялся пожилой бритоголовый «товарищ из центра». На столе, заставленном закусками и графинами с разведенным спиртом и самогонкой, пыхтел и плевался паром самовар. В сенях на табуретке дежурил Гаврюша.
Кожухов прочел застенографированные в блокнот речи всех выступавших на президиуме губкома. Его слушали с превеликим вниманием, отложив и питье, и закуски. Потом накинулись с вопросами. Особенно дотошно выспрашивал «товарищ из центра».
Когда Кожухов рассказал, как он вроде бы ненароком хотел выведать у Чижикова, информировал ли тот ВЧК о своих выводах, «товарищ из центра» нахмурился и бесцеремонно прикрикнул:
— Разиня!
— Вы это мне? — обиделся Кожухов.
— Да. И не пузыритесь. Патрон в патроннике. Курок взведен. Нужно стрелять. Малейшее дрожание руки — и пуля мимо цели. Возможность второго выстрела исключена. Дон и Кубань волнуются. Тамбовщина полыхает. Флот и армия ворчат. Вот-вот рванет под самым сердцем большевиков. Пора начинать. Понимаете? Северская губерния должна начать. За ней — Петропавловск, Курган, Омск, Барнаул, Новониколаевск, и вся Сибирь, и Дальний Восток. Польша, Франция, Чехословакия, Япония ждут не дождутся этого. Голод уже полузадушил пролетарско-большевистско-комиссарскую диктатуру. Вооруженного натиска изнутри она не выдержит. Нужно только качнуть Сибирь-матушку. Этого ждут от вас затаившийся мир и наш центр…
— Так почему же я разиня? — вклинился Кожухов, успевший хватить полный стакан самогону.
— Своим, извините покорно, дурацким вопросом вы приковали внимание Чижикова к собственной персоне. Теперь изучением вашей биографии займется чека. От провала вас спасает начавшийся мятеж либо…
— Исчезновение Чижикова, — подсказал Коротышка.
— Совершенно верно, — подтвердил «товарищ из центра». — Причем немедленное и бесследное. Вот ваша боевая задача номер один. Чижиков спелся с Новодворовым. К такому дуэту прислушаются и ВЧК, и Совнарком, и ЦК РКП. Если здешними делами заинтересуется Дзержинский, тогда — крах. Вы это понимаете? Потому надо спешить. Чижика — в клетку, из которой еще никто не вылетал.
— Гы-гы-гы, — довольно заржал Коротышка.
— И это поручаем вам, — метнул в его сторону взгляд «товарищ из центра».
Коротышка вскочил и отчеканил:
— Будет сделано.
— Не сомневаюсь, — «товарищ из центра» обласкал взглядом Коротышку, — Главное, не забывайте психологический эффект. Его надо не просто подстрелить — он должен исчезнуть. Бесследно и бесшумно. Это деморализует остальных. Понятно?
— Так точно, — опять вскочил Коротышка.
— За успех операции, — бритоголовый поднял стакан. — За здоровье Ильи Ильича!
Все чокнулись с Коротышкой. Тот бормотнул растроганно: «Благодарю. Благодарю, господа» — и залпом опорожнил стакан. Некоторое время слышен был хруст огурцов и капусты на зубах, звон посуды, тихое умиротворенное посапывание ведерного самовара. Пани Эмилия выглянула за дверь, увидела бодрствующего Гаврюшу, воротилась к столу.
— Может быть, чайку, господа? — спросила она.
— Можно по стаканчику, покрепче, — согласился бритоголовый, тщательно обтирая губы чистым, хрустящим носовым платком.
Ему первому подала пани Эмилия наполненный стакан, пододвинула вазочку с мелко наколотыми кусочками сахару. Отпив полстакана, «товарищ из центра» снова старательно обтер губы, кашлянул, привлекая внимание собравшихся.
— Еще одно сделать немедленно — вывести из строя железную дорогу на Екатеринбург. Собранный по разверстке хлеб понадобится, чтобы кормить многотысячное войско повстанцев. А без сибирского хлебушка продовольственный баланс большевиков испустит дух, усилив недовольство рабочих центра. Возглавит операцию Добровольский.