Стараниями Боровикова в Челноковской волости сколотилось четыре вооруженных отряда. Появились подобные отряды почти во всех волостях Яровского и Иримского уездов. И связь между ними налажена, и ждут не дождутся они сигнала, а подать тот сигнал не то что рискованно, а нельзя: никакой уверенности, что, вспыхнув, скажем, в Челноково, мятеж разом охватит весь уезд и, слившись с очагами в соседних уездах, полыхнет на всю губернию. За те несколько дней, что прошли после завершения хлебной разверстки, в настроении крестьян произошел крутой перелом. Стали успокаиваться мужики. Как ни науськивают их кулаки — ничего не получается. А время не ждет. Не терпит время. Каждый день промедления — непоправимый стратегический и тактический проигрыш. Нужно немедленно запускать семенную разверстку, да где-то что-то застопорило. Горячев места не находил себе, а тут еще чека. Все явственней чувствовал Вениамин Федорович: кружит она над ним, и каждый новый круг — все ниже, и, может быть, уже не за горами миг, когда капкан защелкнется… С недавних пор нет-нет и клюнет в самое сердце мерзкая, но неотвратимая и острая мыслишка: а надо ли? Не сдуру ли? Не сослепу ли? Не башкой ли о стенку? Так ведь именно все и окажется, если Чижиков успеет домотать узелок до конца и узнает, кто таков Вениамин Горячев, прежде чем тот станет во главе мятежа. А мятеж все отдаляется, а кончик клубка все ближе…
Можно еще бежать. Кинуть все и вся к дьяволу и драпануть, и пусть господин Доливо и этот перевертыш Кориков сами поднимают крестьян… И до этой точки докатывались порой мысли Вениамина. И не вдруг отлипали от противной, подлой черты, нужно было усилие, напряжение, чтоб оторваться и вновь настроиться на боевой лад… Но взнуздывая себя, он становился еще неистовей и злей, действовал еще решительней и рискованней. Встречался со связными повстанческих штабов и эсеровских ячеек, добывал оружие, вербовал бывших белогвардейских офицеров, и все это — под носом Чижикова, на грани, на самом острие лезвия, сатанея и хмелея от близкой опасности.
Постоянная раздвоенность в мыслях, поступках и словах изнурительна была для Вениамина Горячева. Нужно было чудовищное напряжение — физическое и духовное, чтобы одной половиной разума и чувств служить в губпродкомиссариате, выслушивать доклады, читать донесения, сочинять всевозможные инструкции и циркуляры, а другой половиной раскручивать все сильней подготовку к взрыву. Порой эта вынужденная раздвоенность доходила до крайности, Вениамин становился как бы расщепленно-двоедушным, и правая рука его воистину не ведала, что творит левая. Это выматывало до основания, и часто Горячеву до судорог хотелось, чтоб поскорей наступил конец, неважно какой — победный или трагический…
Он еще больше усох, кожа на лице подернулась нездоровой желтизной. Редко улыбался, и то лишь одними губами. Раздвинет их, покажет желтоватые от курева крупные зубы — вот и вся улыбка. Но сегодня, впервые за многие дни, Вениамин не то что по-настоящему улыбнулся, а захохотал, да так весело, так раскатисто и звонко, как не смеялся давно.
Рассмешила его статья в восемнадцатом номере еженедельника «Серп и молот», который издавался в Екатеринбурге Уральским промышленным бюро ВСНХ. Статья называлась «Употребление собачьего мяса» и начиналась так:
«Вопрос об употреблении собачьего мяса сейчас ставится не впервые. Ничем, по существу, не отличаясь от мяса других животных, собачье мясо по своей питательности должно цениться высоко, и эта ценность еще увеличивается тем, что собаки очень мало сравнительно с другими животными, например коровами и лошадьми, предрасположены к болезням, которые могут быть у человека…
Таким образом, брезгование собачьим мясом является, по существу, ни на чем не основанным предрассудком, заставлявшим выбрасывать ценный продукт…»
На этом месте Вениамин Федорович и расхохотался — зло, и весело, и яро, и затяжно до слез.
— До-комис-сарились! За собачек принялись… Ха-ха- ха-ха!..
Его распирало злорадство. Нет, не зря, черт возьми, рисковал он башкой, не напрасно и сейчас защемленно бьется и корчится его расщепленная душа. Грядет все-таки — и скоро— желанный праздник расплаты…
Заключительные строки он торжественно и нараспев продекламировал:
— «Хо-орошие вкусовые качества, пи-тательность и дешевизна собачьего мяса уничтожат еще один предрассудок — это ни на чем не основанное брез-го-вание…»
И снова захохотал.
«До весны далеко. Не хватит вам собак, друг дружку пожрете… — Вдруг мысль скакнула в сторону. — Переложить эту статейку в листовочку для горожан под заголовком ну хотя бы „Пирожки с собачкой…“». Схватил со стола карандаш, придвинул чистый лист и запетлял, заузорил по нему острым концом графита…
Днем Горячева вызвали к губпродкомиссару. Пикин молча протянул ему только что полученную бумагу. Это было донесение председателя Челноковского волисполкома Корикова о расхищении семенного зерна крестьянами деревни Лариха, что в трех верстах от Челноково. Донесение заканчивалось опасением: как бы подобные явления не стали массовыми, тогда не миновать беды…
— Ну, что об этом думаешь? — Пикин впился в Горячева нетерпеливым взглядом.
Распаляя губпродкомиссара, Горячев нарочно затянул паузу и заговорил деланно равнодушно, вроде бы раздумывая, сомневаясь, взвешивая:
— Кориков — опытный руководитель. Волость — самая кулацкая, насквозь прошпигована белогвардейщиной, черт знает почему чека никак не…
— Что ты думаешь о сообщении? — перебил Пикин.
— Логично и, если хотите, закономерно. На дядю работать сибиряк не привык. Но если у ларихинских мужиков сыщутся последователи — а они не-премен-но сыщутся! — тогда нечем будет засевать землю весной, а это снова голод и где? В Си-би-ри! Страшная перспектива! По-моему, надо безотлагательно… Впрочем… — Горячев изобразил на лице смущение. — Я, кажется, лезу не в свое дело. Вы сами примете нужное решение.
— Кончай ты словоблудие! — окончательно потерял терпение Пикин. — Размагнитился, что ли? Расслаб за какую-то неделю? Говори, что предлагаешь?
— Не размагнитился, но устал, если по правде сказать, — и с ходу, переменив тон на деловой, почти командный, Горячев посыпал: — Что думаю? Срочно создать несколько чрезвычайных контрольных бригад, подкрепить их вооруженной силой и немедленно, в темпе провести выборочную проверку наличия семенного зерна в нескольких волостях…
— Верна! — с ходу подхватил Пикин. — Верна! — Подбежал к столу, постучал по нему сухим, накрепко стиснутым кулаком. — Немедленно проведем проверку и… — снова уставился выжидательно на Горячева.
Тот лишь плечами пожал, изобразив на лице: «Чего тут гадать, и младенцу ясно».
Тут же вместе они составили телеграммы упродкомам и продконторам, составили список особоуполномоченных, расписали их по уездам. Пинком распахнув дверь кабинета, Пикин гаркнул:
— Васса! Членов коллегии и начальников отделов ко мне!..
А неделю спустя коллегия Северского губпродкома, одобрив доклад члена коллегии Горячева Вениамина Федоровича, единогласно приняла подготовленную им следующую резолюцию: «В связи с отсутствием заинтересованности крестьян в сохранении прежних посевных площадей, участились факты расходования семенного зерна на продовольствие и фураж, создалась прямая угроза весеннему севу 1921 года, а следовательно, продовольственному положению страны. Исходя из вышеизложенного, а также опираясь на директивы Наркомпрода и опыт губерний Центральной России, Губпродкомиссариат решил провести семенную разверстку, в месячный срок изъять у крестьян все семенное зерно, свезти его в общественные ссыпки…» Далее следовал список председателей чрезвычайных троек, в коем значился и Вениамин Федорович. Его направили в Яровский уезд.
2
В тот же день Губпродкомиссар Пикин докладывал о семенной разверстке руководителям Северской губернии. В кабинете Аггеевского кроме самого Савелия Павловича были Водиков, Новодворов и Чижиков. Пикин короткими пробежками мерял кабинет, размахивал руками и сыпал пулеметной очередью:
— Мы провели тщательную подворную проверку в восемнадцати крупных селах. И что же? В половине хозяйств недостает семян. Кулак не дурак. Зачем ему пахать, сеять, жать, если хлеб отнимет государство? А чтобы силой не заставили землю обсеменять, базарит семена, перегоняет на самогонку. Либо мы отнимем семенное зерно и сохраним посевные площади двадцатого года, либо в нынешнем году останемся без хлеба…
Новодворов кашлянул протяжно и громко. Он всегда так кашлял, раздражаясь или сомневаясь в чем-то. Пикин оборвал речь, остановился против председателя губисполкома, уставился на него воспаленными глазами.
— Замордовал ты себя, товарищ Пикин, — неожиданно сказал Новодворов с мягким сочувствием. — Отдохнуть бы тебе.
— Закончим семенную разверстку, подам в отставку, — отрезал Пикин.
— Зря ершишься, я от души. — Новодворов тяжело поднялся, отошел к окну, за которым кружились белые вихры метели.
— Мне твои соболезнования не нужны, — Пикин крутнулся волчком. — Выскажешь их на моих поминках…
Поймав холодный, осуждающий и сочувствующий взгляд Чижикова, Губпродкомиссар презрительно изогнул верхнюю губу, сощурился и, наверное, сказал бы что-нибудь колкое, если б Чижиков не опередил его и не заговорил о минувших событиях. Он рассказал о ночном происшествии на Веселовском тракте, о Маркеле Зырянове, как выяснилось, главном виновнике гибели продотряда в Челноково, и заявил, что чека удалось ухватить нить антисоветского заговора, и есть надежда, что в ближайшие дни руководящее ядро готовящегося мятежа будет обнаружено и обезврежено.
— Они тоже чуют, что попали под прицел, что все решают считанные дни, даже часы, и все сделают, чтоб в эти считанные дни запалить мятеж. Нам важно выдержать, не дать повода…
— А семенная разверстка даст этот повод? — врезался вызывающе резкий голос Пикина.
— Да, — спокойно подтвердил Чижиков. — Может дать.
— Так и знал. — Пикин метнул в Чижикова негодующий взгляд. — Северская губчека существует не для борьбы с контрреволюцией, а для борьбы с продорганами.
— Не кипятись. Утвержденную Совнаркомом хлебную разверстку губерния завершила, да еще на сто два процента…
— Вопреки твоим пророчествам, — снова вставил Пикин.
— Крестьянин выдержал. Устоял, — продолжал Чижиков, вроде и не слыша Пикина. — Сейчас мы переживаем в деревне хоть и ненадежное, но равновесие сил. Месяц-другой — и страсти поутихнут. Этого и боятся враги, торопятся еще раз подхлестнуть, взъярить мужика, бросить на Советскую власть. А наши продовольственники, как по заказу, подсовывают семенную разверстку. Да тебя, Пикин, кулаки и эсеры расцелуют, белогвардейцы многие лета пропоют. Крестьянам надудели в уши, что, приев весь хлебушко, коммунисты примутся за семена. Почитайте эсеровские листовки — там прямо об этом. Ничему нас жизнь не научила. Кичимся, что добили хлебную. Я-то знаю, каким боком могли выйти нам эти сто два процента… Сейчас, как никогда, нужно выиграть время. Дать деревне успокоиться. Мы перережем нити заговора, обезглавим его, распропагандируем середняка. Семенная разверстка теперь — безумие! Преступная авантюра!..
— Ишь как! — недобро ощерился Аггеевский. — Выходит, мы с Пикиным — враги революции? Между прочим, он советовался со мной перед тем, как ставить на коллегию. Ты паникер, Чижиков. Твое дело всю эту сволочь рубить до седла, — секанул воздух излюбленным жестом рубаки-кавалериста, — а ты тут нюни распустил…
— Рубить надо врага, а не крестьянина, который кормит, одевает и защищает Советскую власть, — хмуро отпарировал Чижиков.
— Ты эту демагогию брось! — Аггеевский отшвырнул папиросную коробку, которую только что намеревался открыть. — Знаем, что рубить надо врага, но врагом может оказаться любой, даже…
— Стой, Савелий! — Новодворов повернулся к Аггеевскому. Он был бледен. — Ты ответственный секретарь губкома, твое слово слишком много значит. Чего мы пикируемся с Чижиковым? Наша с ним несогласованность незримо перерастает в неприязнь, а это уж, извините, делу вред, врагу — потеха, и этого нельзя допустить. Я согласен с доводами Чижикова. Надо воздержаться от семенной разверстки. Лишь как наказание у тех, кто действительно транжирит семена, можно изымать их, да не иначе как на виду у мира, по его приговору. И ты на меня, Савелий, так не смотри. Разве не чуешь — и по директивам, и по печати, — партия идет к перемене курса в отношении крестьянина? Уверен: разверстка доживает останные дни. Да и мужик не дурак, вся его сила в земле, а необсемененная земля — мертва. Не станет он мертвить свою землю своими руками. Он в лучшее верит. Не каждый год неурожай, не каждый год голод, а стало быть, и разверстка…
— Быстро ты перестроился, — Аггеевский поморщился, как от зубной боли, продул мундштук папиросы, повертел, помял ее в длинных пальцах, сунул в рот. — Давно ли здесь примерно о том же говорили, и ты по-иному думал…
— Был такой грех. И я — человек. Хоть и бела голова, а сердце стукотит по-молодому. Да ведь революция — молодость мира. — Улыбнулся скупо, вздохнул и продолжал по- прежнему негромко и медлительно: — В теперешней обстановке каждый день — это такой срок! Мы перехватили тогда. Определенно. Заигрались революционной фразой. Оторвались от земли, от реальной действительности. Я за это время десяток деревень объездил. Пять волостных сходов провел. Везде одно и то же. Чижиков и тогда был в принципе прав. Теперь и подавно. Ты, Савелий, кавалерийские замашки брось. Тут одной атакой ни хрена не добьешься. Хватит, нарубались.
— Да?! — глаза Аггеевского зажглись горячечным огнем. — Значит, штык в землю, шашку в ножны, а белогвардейская сволочь и кулачье будут нам диктовать? Не выйдет!
— Рубака из тебя отменный, но политик — сомнительный. — Новодворов тяжелыми шагами пересек кабинет. Подошел вплотную к Аггеевскому. — Напомню тебе одно ленинское высказывание. Мы знаем, говорил он, что товарищи, которые больше всего работали в период революции и вошли целиком в эту работу, не умели подойти к среднему крестьянству так, как нужно, не умели сделать это без ошибок, и каждую из таких ошибок подхватывали враги… Не помню до конца всей фразы, но смысл и так уже ясен. Советую подумать об этом. Крепко и всерьез. Деревня не кавалерийский эскадрон и не конармия. Это, брат, такая стихия, такой разгул страстей. Особенно теперь, когда за спиной у нее — революция, колчаковщина…
— Можешь все это высказать на губернской партконференции. Недолго ждать. А пока я — ответственный секретарь губкома, и хочешь ты или не хочешь…
— Не кипятись, — попытался охладить его Новодворов. — Никто под тебя не копает.
— Подкопов не боюсь. Привык ходить в лобовую. Пулям и то не кланялся.
Аггеевский сбил головку со спички, сломал еще одну. Наконец прикурил. Поймал взгляд Водикова.
— Чего молчишь, красный проповедник? Соображаешь, к какому берегу ловчей прибиться, или хочешь наблюдателем остаться?
Распушив указательным пальцем и без того пышные усы, Водиков сощурился в улыбке.
— Я ловчить не умею, Савелий Павлович. — Уколол язвительным взглядом Новодворова. — Не та школа, закалка не та. В эсерах был боевиком и большевиком стал в колчаковском подполье. Классовая борьба приняла сейчас самую острую форму. Они нас пугают мятежом, мы отвечаем семенной разверсткой. Допускаю контрреволюционное восстание. Ну и что? Произойдет окончательное социальное расслоение деревни, и мы наконец-то вырвем зубы белогвардейской гадине и махровому антисоветскому кулачеству, расчистим и удобрим почву для семян социализма. Если же мы сейчас попятимся — дважды проиграем. Сорвем весенний сев и укрепим позиции врагов. Революция бескровной не бывает. Нам, революционерам, нечего бояться крови. Расстреляй мы тогда Маркела Зырянова и его подручных в Челноково, не было бы и покушения на Чижикова. Пикин был прав тогда. И теперь он прав…
— Вот именно! — подхватил Аггеевский. Он пламенел. Жаром полыхали впалые щеки, сухо поблескивали горящие глаза. — Рубить до седла кулацко-белогвардейскую сволочь. Не подстраиваться к ней, не заигрывать, не заискивать!..