Но ме-е-едленно, о-очень ме-е-едле-енно-о-о.
Черный шарик, словно обретя маленькую злую душу, со свистом рассекал воздух. Одному из полицейских даже пришлось присесть, уклоняясь от прямого в лицо, другой вовремя отшатнулся, чем спас свое ухо. Публика же вошла в азарт и принялась охотно давать советы, причем в полный голос, иногда начиная скандировать.
– Сзади! Сбоку! Слева!.. Сле-ва! Слева! Справа, падай, падай!..
Служивые попытались двигаться перебежками, но шарик, имея преимущество в скорости, эти попытки пресек. Вдобавок тот, кто чуть было не получил по носу, засмотрелся (не на него ли?) и не заметил стоящего рядом кресла. Ботинок за что-то зацепился и…
– S-s-scheisse!
…Брюхом – прямо на почтенного господина средних лет, отца здесь же присутствующего семейства. Вставать, однако, не спешил – извинился и присел прямо на пол.
Лети шарик, лети!
За всеми злодействами, чинимыми взбесившимся куском каучука, доктор Эшке как-то потерялся. На него и не слишком смотрели, куда ему, фокуснику, деться? Зал полон, полицейские в десяти шагах, а посреди всего этого раскардаша – герр криминальоберассистент, зримое воплощение закона и порядка. Голову в плечи втянул, но с места не сдвинулся, даже пытался голос подать, чтобы процесс хватания ускорить. Без особого, правда, успеха.
Доктор Эшке тоже не спешил. Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Шарик работал, филолог же германист, временно о нем позабыв, конструировал новый кристалл, на этот раз простой, всего на шесть граней.
…Рубильник. Пленка в алоскопе. Саквояж на полу. Графин. Мантия. Шарик.
Всё? Всё.
А когда кристалл сложился, засверкал гранями, доктор, не слишком торопясь, прошествовал к столу, обошел его слева, стал возле распределительного щита – и помахал рукой залу.
– Счастливо оставаться, господа!
Выключил свет. Сирену включил.
Уа-уа-уа-уа-уа!
3
– Ну что, решили? – Хинтерштойсер шепотом. – Решили, да?
Казарма. Железные койки в два яруса. Свет погашен, только возле дверей, где дневальный, горит маленькая лампочка.
Отбой!
Андреас наверху, к потолку поближе, Тони Курц под ним. Можно и не шептать, не им одним поболтать перед сном охота, но слишком много вокруг чужих ушей. Даже если говоришь на westmittelbairisch, все равно опаска есть. Не только они здесь баварцы.
Ответа Хинтерштойсер не дождался. Свесился вниз, рискуя упасть:
– Да чего тут думать, Тони? Решайся, ну!
И в самом деле! Пустяк вопрос. Самовольная отлучка из части, в военное, считай, время, переход государственной границы – и подъем на Эйгер, с которого каждый год трупы снимают.
– Тони! Если не завтра, то никогда. Никогда, понимаешь? Мы не возьмем Норванд! Другие Стену пройдут. Другие, не мы!..
Чуть не крикнул, но вовремя язык прикусил. То есть как «не возьмем»? Возьмем, ясное дело. Только бы Тони уговорить… Про Фрауэнфельд, чтоб он пропал, сказать так и не решился. Во-первых, это лишь болтовня, штабной фольклор. А во-вторых…
– Тони!..
Во-вторых, пусть хоть весь вермахт за ними отправят! Пока вояки доедут, развернутся, пока до Эйгера дотопают в прогулочном темпе, они с Курцем будут уже далеко. То есть не далеко – высоко! Главное, на Стену шагнуть. А там…
Хинтерштойсер прикрыл глаза. Белый, белый лед, хрустящий мокрый снег, синее тяжелое небо, острые голые скалы над головой… Не увидеть? Отдать другим? Нет, нет! Нет!!!
Не утерпел, на пол спрыгнул. Наклонился над койкой, где безмолвствовал Курц.
Выдохнул:
– Так, значит?
Помолчал – и заговорил, глядя в темный потолок:
– Ладно, не пойдем. Ладно, не убьют нас, в лагерь не отправят. И от простуды не околеем, и сифилис не подхватим. Дальше что? Год 1966-й, сидим мы, лысые и пузатые, в пивной. У меня в руках книжка – купил только что. Называется, к примеру… Ну, допустим, «Белый паук». А ниже подзаголовок: «Как мы взяли Северную стену». «Мы» – это значит не мы, другие. Кто – не важно. Другие! Не мы с тобой, понял? Я тебе книжку показываю, а ты, Тони, даже взглянуть не хочешь. И молчишь, прямо как сейчас. Представил?
И сам представил, даже увидел: и цветную обложку, и Эйгер во всей красе, и чьи-то веселые лица – прямо под названием. Не выдержал, застонал. Если сейчас они не пойдут, если не рискнут головами – Himmeldonnerwetter! – зачем вообще доживать до этого 1966-го?
Поглядел во тьму, улыбнулся горько:
– Дело твое, Тони. Только просьба у меня к тебе будет. Когда помру, скажи, чтобы на кресте могильном написали: «Андреас Хинтерштойсер, который не взял Северную стену». А о себе что хочешь пиши, все равно надпись эта – про нас двоих.
Махнул рукой, за стальную спинку кровати взялся, чтобы обратно на свою верхотуру мочалить…
Как расслышал, сам не понял. Тони не пел – дышал. Если слов не знать, ни за что не угадаешь.
Исчез казарменный сумрак. Ледяное солнце Эйгера ударило им в глаза.
4
Тяжелый бронзовый фонарь над входом в ресторан манил уютным желтым огнем. И название прельщало – «Георг», просто и коротко. Всякий, кому довелось мир повидать, знает: чем ресторан хуже, тем претенциозней вывеска. Скучавший у дверей швейцар тоже понравился: солидный, седатый, с роскошными усами – вылитый капитан из Кёпиника, германский Робин Гуд.
Вот только по карману ли вся эта роскошь скромному коммивояжеру?
Марек Шадов поспешил себя поправить: не коммивояжеру, а разъездному торговому агенту. Американизмы – сорняки на цветущем поле германской речи. Кому это знать, как не доктору Эшке, профессиональному филологу?
А кстати, где он?
Марек бросил взгляд на тихую вечернюю улицу. Чисто! Никто не догоняет, не спешит с наручниками наперевес под дивную трель полицейского свистка. И доктора, субъекта конечно же весьма сомнительного, нет. И не надо. Пусть катится второй космической скоростью прямиком на свою Венеру!
– Заходите, майн герр, – понял его колебания глазастый швейцар. – Заведение у нас приличное. И цены не такие, как, извиняюсь, в русском «Распутине».
Дверь открыл, посторонился, посмотрел внимательно…
Марек, взгляд ощутив, задержался на пороге. Что не так? Костюм? Туфли? Прическа? Саквояж в руке? Кольцо на безымянном пальце?
– Умыться бы вам, майн герр, – швейцар усмехнулся в густые седые усы. – Я сперва, как саквояж увидел, за врача вас принял. Саквояж-то один в один акушерский. А теперь понял. Улыбаетесь вы, а вид усталый. Грим на лице – смывали да не смыли. И время позднее. Стало быть, актер после спектакля. Местных я всех перевидал, значит, вы из Лейпцигского «Нового театра», что как раз сегодня на гастроли приехал.
Капитан из Кёпиника оказался Шерлоком Холмсом.
– Тогда и амплуа определите, – подбодрил сыщика-любителя гастролер.
– И думать нечего. Глаза у вас, уж извините, умные, стало быть, в герои-любовники не годитесь. Для злодея или фата голосом не вышли, для моралиста – возрастом. Рост чуть выше среднего, кость тонкая, лицо, опять-таки извиняюсь, подвижное. Стало быть, майн герр, вы изволите быть проказником, по-старому если – Арлекином. Учиняете разные неприятности себе же во вред – и тем весьма довольны бываете.
– Здорово! – восхитился Арлекин-проказник, доставая из бумажника купюру покрупнее. – В яблочко, как Вильгельм Телль!.. Так где тут у вас можно умыться?
* * *
С гримом и в самом деле вышла промашка, но вполне простительная. Что делать, если ни мыла, ни теплой воды, ни губки, есть только графин на столе и носовой платок в кармане, а на все умывание – десять секунд? Больше не получалось. Пленку из аппарата требовалось вынуть, скрутить и спрятать, из большого рыжего саквояжа извлечь другой, поменьше и видом приличнее, мантию снять и куда надо пристроить, снять парик, провести по волосам расческой…
А еще сирена! Уа-уа-уа-уа-уа!
…Пятьдесят восемь… Пятьдесят девять… Уа-уа-уа-уа!.. Иди сюда, шарик, иди, черненький! Прячься, пока не заметили.
А потом исчезнуть, да так, чтобы в упор не видели.
Уа-уа-уа!.. Свет!
Уа-уа-у… Обрезало.
– Где? Где он? Ищите? Хватайте!..
Зря герр криминальоберассистент Мильх цирк помянул. Хотел – получил по полной. Тот же зал, уже при свете, публика, стражи порядка. Кафедра, стол, алоскоп, экран на стене.
Где Эшке? Нет Эшке! Правда, дверь, что в комнатку-раздевалку ведет, открыта, а на двери, словно занавес после спектакля – знакомая синяя мантия.
– Там он! Там! А ну-ка выходите, герр фокусник!..
Ждать служивые не стали – толпой в комнатушку ринулись. Герр Мильх-Дикмильх – впереди, дабы лично злодея задержать, двое, что ближе были, следом, за ними и те, что дверь стерегли, подтянулись.
Ищи! Лови! Хватай! Вяжи!..
Конца представления Марек Шадов ждать не стал. Это был уже не его цирк. Вышел из прохода между рядами, где и стоял среди прочих любопытствующих, шляпу надел – и пошагал к выходу. Не он один. Те из публики, что были поумнее, спешили покинуть зал, дабы не тратить лишний час на разбирательство с полицией. Не все, правда, догадались, что к главному выходу из лектория идти не надо – наряд там при дубинках и наручниках. И к запасному не надо, там тоже наряд. А зачем вход-выход, если можно спуститься на первый этаж, пройти пустым коридором – и окно открыть? А за окном сквер, пустой и темный.
…Чемодан с вещами – в камере хранения, документы Эшке-скандалиста бандеролью отправлены в Берлин (Главпочтамт, до востребования). Всей-то поживы господам полицейским – мантия да старый докторский костюм в гостиничном шкафу. На лекцию Марек надел собственный, под синей тканью незаметный. Ах да, еще ботинки, тоже докторские, что в номере остались. Их, конечно, жаль. Где еще такой ужас найдешь?
Спасибо, губастая! Был бы холост, точно бы женился!..
– На ваше усмотрение, – велел он кельнеру. – И… Я не очень пьющий, но что-нибудь для аппетита. День был трудный…
Кельнер, мужчина опытный, понимающе прикрыл веки.
– И еще… ваш оркестр. Он какую музыку играет?
– Майн герр! – Кельнер даже позволил себе обидеться. – Какую пожелаете! Кроме разве что «Интернационала», ноты куда-то подевались.
Марек шутку оценил, но смеяться не стал. А «Дивную Лужицу» – слабо? Гимн отмененного и запрещенного народа?
– «Осенний сон», пожалуйста. Да-да, «Титаник-вальс».
* * *
– «Осенний сон», пожалуйста. Ну, «Титаник-вальс». Сообразили?
Ресторан «Ренессанс», что на авеню Жоффр, – лучший во всем Шанхае. Официанты, хоть и китайцы, натасканы, словно полицейские ищейки, с лету желания клиентов ловят. Но тут чуть не вышла промашка. Следовало не «Herbsttraum» заказывать, а… Как по-английски будет? «Autumn dream», точно! Ничего, вовремя про «Титаник» вспомнил!
Почему его потянуло послушать вальс, причем именно «Осенний сон», Марек Шадов уже не помнил. В голове шумело, бутылка «Смирновской» на столе (уже вторая) то и дело начинала двоиться, причем обе половинки так и норовили пуститься в пляс. Может, именно из-за «Титаника». Стальная громада скрывается под водой, люди-муравьи скользят по мокрой палубе, черное ночное море, белый лед…
Вальс, господа, вальс!
– Напейтесь! – велел мистер Мото. – Как свинья! Нет, как русский эмигрант. Приказ ясен?
Возражений слушать не стал, достал из бумажника несколько больших купюр, на стол бросил.
Приказ есть приказ.
…Оркестр «Титаника» играл до последней минуты, провожая в Вечность корабль и тех, кто на нем плыл. Из музыкантов не спасся никто. Уцелевшие пассажиры, словно сговорившись, никак не могли вспомнить, что именно они слушали в эти прощальные минуты, – кроме одного-единственного вальса. «Autumn dream», бесконечный, пронзительный, безнадежный. Черная вода, белый лед…
Что именно ему твердит изрядно смущенный официант-китаец, Марек понял только со второй попытки. Не удивился. Поздний вечер, главный зал «Ренессанса» полон, трезвых, считай, и нет. Неудивительно, что кто-то решил заказать свое. Люди разные – и музыка разная.
Ждать не стал. Вытащил бумажник, припечатал купюру ладонью к скатерти.
– «Титаник-вальс»!
Краешком сознания он понимал, что зря кажет характер, не время и не место. Напиваться следовало дома, в маленькой комнатушке на третьем этаже новой шестиэтажки, что на окраине Французского квартала. Неказисто, зато можно запереться на замок, никого не видеть, ничего не слышать.
Но тогда он будет один. И к нему пожалуют те, для которых никакой замок не помеха.
– …Никаких следов, мистер Мото. Лодку я утопил, документы их уничтожил, пистолет выбросил в реку. Из своего не стрелял, взял один из тех, что мы везли генералу Янгу в подарок. Свидетелей не было. То есть… Не осталось.
Похвалы не ждал – не за что было хвалить. О его поездке все-таки пронюхали и попытались перехватить – на обратном пути, когда возвращался с деньгами и договором при красной печати. Повезло! Те, что пришли по его душу, переоделись в привычную солдатскую форму. Речной патруль, предъявите документы! Но хоть и говорят, что для европейцев все китайцы – на одно лицо, но старшего Марек узнал и вместо документов достал оружие – офицерский Colt М1911. Словно чувствовал! Вынул из ящика с подарками, проверил, взял запасную обойму…
Четверо! Двое умерли сразу, третий был без сознания, но еще жил. Его пристрелил не думая, просто протянул руку и нажал на спусковой крючок. А вот четвертый, совсем еще молодой, с дыркой вместо передних зубов, завопил, заплакал, попытался привстать, прижимая ладонь к простреленному животу. Потом замолчал и просто смотрел в глаза… Взгляд Марек отводить не стал. Выстрелил – и принялся ждать, пока чужие зрачки погаснут.
Colt М1911 превратился в кусок льда.
«Титаник-вальс». Море, айсберг, смерть – первая смерть от его, Отомара Шадовица, руки. Одна смерть, вторая… четвертая.
Да, хвалить его не за что. Хоть и концы в воду, но круги все равно пойдут. Не вышло чистой работы. Но и ругать нельзя – договор привез, жив остался…
Работодатель так и поступил. Выслушал молча, а потом достал бумажник.
– …Вот этот!
Марек решил было, что вернулся официант, и успел удивиться, отчего так изменился его голос. Повернулся, головой помотал…
Принялся трезветь.
Четверо! Столько же, сколько было на проклятой лодке. И кольта под рукой нет.
* * *
Мистер Мото, человек широко известный в узких деловых кругах Шанхая, занимался вопросами серьезными и деликатными.
Мистер О’Хара избрал себе тот же вид занятий.
Мистера Мото очень уважали. Мистера О’Хару уважали не меньше, но еще и боялись.
У мистера Мото было несколько помощников, людей, как и он сам, тихих и скромных. О’Хара скромностью не отличался и завел себе целую армию. Работодатель Марека исповедовал принцип дзюдо, американец с ирландской фамилией предпочитал бокс без правил. Мото был тих, О’Хара шумен. Один невелик ростом, второго хоть в прусские гренадеры бери.
Мистер Мото очень редко улыбался. Мистер О’Хара громко и часто хохотал.
Вражды между ними не было, но не было и дружбы. Работодатель ничего не рассказывал, однако Марек уверился, что они познакомились давно, еще до Китая, и знакомство вышло очень непростым. Здесь же, в Шанхае, между странным японцем и брутальным янки действовал негласный и неписаный пакт о ненападении. До поры до времени. Тот, кого Марек узнал – и кого убил первой пулей, – запомнился ему именно из-за О’Хары. Видел их вдвоем пару раз. Для Шанхая – более чем достаточно.