Так или иначе, Кэролайн и прочие ближайшие помощники знают: подставное слушание для меня – как терапия. Они надеются, что если не удастся отговорить меня от выступления, то репетиции хотя бы помогут выработать иммунитет к негодованию, и когда придет время, я смогу выступить достойно, без соленых словечек.
Дженни Брикман со свойственной ей утонченностью говорит:
– Надо быть полным болваном, чтобы на следующей неделе пойти давать показания.
Киваю Дженни и Дэнни.
– Мне нужна Кэрри, – говорю я. У нее одной из присутствующих допуск к тому, о чем мы сейчас будем говорить.
– Есть новости? – спрашиваю у Кэролайн, оставшись с ней наедине.
– Никаких.
– Завтра всё в силе?
– Насколько я знаю, господин президент. – Она мотает головой в сторону двери, через которую вышли Дженни и Дэнни. – Сами знаете, они правы. Вы проиграете на слушании в понедельник.
– Давай больше не будем о слушании, Кэрри. Я согласился на репетицию. Дал вам час. Всё, хватит. Есть дело поважнее, так ведь?
– Да, сэр.
– Надо поговорить с командой реагирования, потом – с Бёрком, а после – с заместителем министра. Именно в таком порядке.
– Ясно, сэр.
– Жду на месте.
Кэролайн уходит, и я остаюсь в комнате один. Смотрю на портрет первого президента Рузвельта и думаю. Но не о назначенном на понедельник слушании.
Я думаю, доживет ли вообще страна до понедельника.
Глава 3
Выходя из вашингтонского национального аэропорта имени Рональда Рейгана, она ненадолго задерживается – делает вид, будто сверяется с указателями, а на самом деле просто наслаждается открытым пространством после полета. Делает глубокий вдох, посасывая имбирный леденец; в наушниках тихо звучит причудливая первая часть концерта № 1 для скрипки.
Есть такой популярный совет: притворись счастливым. Когда за тобой наблюдают, принять беспечный вид – беспроигрышный вариант. Счастливые вызывают подозрения в последнюю очередь. Улыбающиеся, довольные люди – если не шутят и не смеются – не представляют угрозы.
Ей больше нравится выглядеть сексуальной. Эту маску проще снять, и она всегда работает: косая улыбка и важная походка по пути через терминал, с чемоданом «Боттега Венета» на колесиках. Обычная роль для нее, как пальто – надеваешь, когда надо, и снимаешь, когда нужда в нем отпала; сразу видно, как действует: мужчины ловят ее взгляд, заглядываются на ложбинку бюста, которую она намеренно оголила, так чтобы две подружки слегка колыхались. Рост метр семьдесят пять, высокие кожаные сапоги оттенка шоколада и пламенно-рыжие волосы. Женщины провожают ее завистливым взглядом и тут же ревниво смотрят на мужей.
Такую – высокую, пышногрудую, рыжую, что прячется у всех на виду, – ее, несомненно, запомнят.
Миновав терминал, она выходит к такси. Похоже, опасность миновала; ей просто не дали бы зайти так далеко. Однако радоваться рано. Ослаблять бдительность нельзя вообще. «Потеряешь сосредоточенность – ошибешься», – сказал мужчина, что лет двадцать пять назад впервые вложил ей в руки винтовку. Теперь ее девиз: хладнокровие и логика. Держать все в себе и думать.
Боль она выдает лишь прищуром глаз, скрытых за солнцезащитными очками «Феррагамо». На губах – все та же уверенная усмешка.
На улице блаженный свежий воздух. Если б только не тошнотворные выхлопы… Сотрудники аэропорта в форме орут на таксистов и направляют пассажиров к машинам. Родители сгоняют в кучи ноющих детей и катят тележки с багажом.
Она проходит в средний ряд, взглядом ища такси с номером, который запомнила наизусть, и наклейкой в виде кукушки-подорожника на дверце. Машина еще не подъехала. Тогда она ненадолго закрывает глаза и засекает время, ориентируясь на струнные в наушниках: анданте, ее любимая часть; поначалу унылое и тоскливое, звучание становится успокаивающим, почти что медитативным.
Стоит открыть глаза, и нужная машина – с тем самым номером и наклейкой в виде кукушки-подорожника – останавливается в ряду такси. Она подкатывает багаж и садится в салон. От одуряющего запаха фастфуда завтрак поднимается к горлу.
Близится финал концерта: лихорадочное звучание, быстрее, чем аллегро. Пора выключить музыку и вынуть наушники. Без ободряющего аккомпанемента скрипок и виолончелей она ощущает себя обнаженной.
– Как сегодня на дорогах? – спрашивает она по-английски со среднезападным акцентом.
Водитель бросает взгляд на отражение в зеркале заднего вида. Его наверняка предупредили, что ей не нравится, когда люди на нее смотрят слишком пристально.
«На Бах нельзя пялиться».
– Ничего так, – отчетливо произносит таксист.
Это кодовая фраза, которую Бах и хотела услышать; значит, все чисто. Она, в общем-то, не ждала осложнений на столь раннем этапе.
Можно ненадолго расслабиться. Бах закидывает ногу на колено другой и расстегивает молнию на сапоге. Затем на втором. Тихо стонет, избавившись наконец от обуви и стелек четырехдюймовой высоты. С силой проводит большим пальцем по подъему обеих стоп. Слабое подобие массажа; на заднем сиденье такси большего себе не позволишь.
Если повезет, до конца поездки не придется возвращать себе рост метр семьдесят. Метра шестидесяти пяти хватит за глаза. Расстегнув сумку, она складывает в нее сапоги «Гуччи» и достает пару слипонов «Найк».
Машина вливается в плотный поток на дороге, и Бах пригибается, а когда снова выпрямляется, то рыжий парик лежит у нее на коленях. Вместо него на голове – чернильно-черные волосы, безжалостно стянутые в пучок на затылке.
– Теперь чувствуете себя… нормально? – спрашивает водитель.
Бах не отвечает. Молча смотрит на водителя ледяным взглядом, и тот отводит глаза. Должен бы знать: Бах трепаться не любит.
Она уже давно не чувствовала себя, по выражению американцев, нормально. Ей в лучшем случае удается ненадолго расслабиться. Но чем дольше она работает в таком стиле, чем чаще преображается, сменяя маски, порой таясь в тени, а порой скрываясь у всех на виду, тем сильнее забывает себя настоящую, забывает, что у нее вообще есть своя личность.
Скоро это изменится – в этом Бах себе поклялась.
Сняв парик и переобувшись, застегнув и положив рядом на сиденье сумку, она поддевает пальцами края коврика. Снимает его с липучек.
Под ковриком – накрытая куском паласа панель на защелках. Бах отстегивает ее и приподнимает.
Выпрямляется и глядит на спидометр – хочет убедиться, что водитель не лихачит по глупости и что поблизости нет патрульных машин.
Потом достает из тайника в полу кейс. Кладет большой палец на сканер, и тот, почти сразу же распознав отпечаток, открывает замок.
Вряд ли наниматели копались в ее снаряжении, но лучше перестраховаться.
Бах приподнимает крышку и бегло осматривает содержимое кейса. Шепчет:
– Здравствуй, Анна.
Анна Магдалена – полуавтоматическая винтовка, воплощенная красота. Матово-черный корпус, пять выстрелов в секунду с небольшим; разбирается и собирается менее чем за три минуты при помощи одной лишь отвертки. Купить, конечно, можно и модель поновее, но Анна Магдалена ни разу не подводила, ей любая дистанция нипочем. Точность выстрелов подтвердить – теоретически – могли бы десятки людей, включая колумбийского прокурора из Боготы, который еще несколько месяцев назад носил голову на плечах, и лидера повстанческой армии из Дарфура, мозги которого полтора года назад расплескались по тарелке с бараньим рагу.
Бах убивала на всех континентах. Убивала генералов, активистов, политиков и бизнесменов. О ней известно лишь то, что она женщина и обожает музыку Баха. А еще она известна по безупречной результативности.
– Поставленная задача станет для тебя величайшим вызовом, Бах, – предупредил наниматель.
– Нет, – поправила она его тогда. – Величайшим достижением.
Пятница, 11 мая
Глава 4
Просыпаюсь я внезапно. Таращась в темноту, ощупью нахожу телефон. Время – пятый час. Пишу Кэролайн:
Есть что-нибудь?
Она не спит и отвечает сразу же:
Ничего, сэр.
Сам ведь прекрасно понимаю: если б что-то случилось, Кэролайн позвонила бы немедленно, – но она уже привыкла к перепискам ни свет ни заря с тех пор, как узнала, с чем мы столкнулись.
Выдохнув, потягиваюсь, чтобы отпустило нервное напряжение. Заснуть больше не удастся. Сегодня – тот самый день.
Встаю на беговую дорожку в спальне. Даже с тех пор как я перестал играть в бейсбол, люблю хорошенько пропотеть на тренажере, особенно с такой работой, как нынешняя. Это как массаж перед напряженным рабочим днем. Когда у Рейчел случился рецидив рака, мне пришлось поставить дорожку в спальне, чтобы и во время тренировок присматривать за супругой.
Сегодня выбираю режим прогулочного шага, не бег и не быструю ходьбу – в моем-то состоянии, когда обострилась хроническая болезнь (вот уж не вовремя так не вовремя).
Почистив зубы, осматриваю щетку: ничего, только разводы гелевой пасты. Изобразив широкую улыбку, проверяю десны. Раздевшись, поворачиваюсь спиной к зеркалу и смотрю на себя: синяки по большей части на икрах, но постепенно перебираются и на бедра. Дело плохо.
После душа – время прочитать суточную сводку и послушать в новостях о прочих недавних событиях, которые в нее не вошли. Далее – завтрак в обеденной комнате. Завтракали мы с Рейчел всегда вместе. Она любила напомнить: «На весь мир у тебя целых шестнадцать часов, но за завтраком ты со мной».
За ужином – обычно тоже. Общались мы за едой, хотя и не всегда в столовой: пока Рейчел не умерла, мы ели за небольшим столиком на соседней кухне, где было гораздо уютнее. Порой, когда хотелось ощутить себя обычными людьми, мы ради разнообразия готовили сами. Многие лучшие моменты совместной жизни мы провели здесь, подкидывая на сковородке блинчики или раскатывая тесто для пиццы. Вдвоем, как дома, в Северной Каролине.
Проткнув сваренное вкрутую яйцо вилкой, устремляю отсутствующий взгляд в окно – на том конце Лафайет-сквер стоит Блэр-хаус; фоном работает телевизор, и звук из динамиков напоминает белый шум. Телевизор после смерти Рейчел я, кстати, поменял.
Сам не знаю, зачем включил новости. В них только и разговоров что об импичменте; любую историю так и норовят подать под этим соусом.
На канале Эм-эс-эн-би-си корреспондент-международник сообщил, что израильское правительство переправляет некоего лидера палестинских террористов в другую тюрьму; «Возможно, это часть “сделки”, которую президент заключил с Сулиманом Чиндоруком? Сделки, затрагивающей Израиль и включающей обмен пленными?»
На Си-би-эс говорят, что я планирую отдать освободившееся место министра сельского хозяйства сенатору-оппозиционеру от одного из южных штатов: «Надеется ли президент привлечь сторонников, раздавая места в кабмине?»
Переключись я на канал «Фуд нетуорк», и там, наверное, рассказали бы, как я месяц назад давал им интервью в Белом доме и признался, что мой любимый овощ – кукуруза (тем самым надеясь тайно втереться в доверие к сенаторам от Айовы и Небраски, у кого в заду свербит от желания сбросить меня с поста).
Канал «Фокс ньюс»; внизу экрана заголовок: «Разлад в Белом доме». Моя администрация якобы раскололась на два лагеря: один, возглавляемый главой администрации Кэролайн Брок, настаивает на том, что я должен выступить на слушании, другой – под руководством вице-президента Кэтрин Брандт – резко против. Репортер на фоне Белого дома тараторит:
– Реализуются экстренные планы, призванные убедить нас, что предстоящее заседание – фарс и межпартийный конфликт, исход которого предопределен. Не пытается ли президент таким образом увильнуть от дачи показаний?
В программе на «Тудэй» показывают цветную диаграмму: пятьдесят пять сенаторов из оппозиции и мои однопартийцы. Последним скоро переизбираться, и на них надавят – чтобы сменили знамя и проголосовали за импичмент.
На Си-эн-эн рассказывают, что с самого утра мы с моей администрацией собираем голоса сенаторов в свою пользу.
«Доброе утро, Америка», ссылаясь на источник в Белом доме, сообщает, будто бы я уже решил не баллотироваться в президенты повторно и попытаюсь заключить сделку со спикером палаты представителей: мне не объявляют импичмент, а я ухожу после первого срока.
Где они только берут эту чушь? Надо признать, новости громкие, а громкие продаются лучше правдивых.
Тем не менее сплетни о разладе в администрации тяжело сказываются на моих помощниках. О том, что же на самом деле произошло в Алжире или о чем я говорил по телефону с Сулиманом Чиндоруком, почти все они знают не больше Конгресса, СМИ или американского народа. Но все же, пока Белый дом в осаде, мои люди не покидают службу. Для них держаться вместе – вопрос чести и гордости. Они даже не догадываются, как это важно для меня.
Резко нажимаю кнопку вызова на телефоне. За звонок во время завтрака Рейчел прибила бы.
– Джо-Энн, где Дженни?
– Здесь, сэр. Прислать ее к вам?
– Да, будь так добра.
Входит Кэролайн Брок – ей единственной не возбраняется беспокоить меня за едой. Не то чтобы я запрещал это остальным, но такая уж у главы администрации работа: быть цербером, гонять подчиненных в хвост и гриву, чтобы мне не приходилось о таких мелочах даже думать. Она, как всегда, в строгом костюме, застегнута на все пуговицы, темные волосы собраны на затылке; на публике всегда бдительна и следит за собой. Кэролайн сама не единожды повторяла: она не заводит дружбы с подчиненными и держит их в ежовых рукавицах, поощряя старания и избавляя от лишних забот меня, дабы я мог сосредоточиться на действительно важных делах.
Впрочем, я сильно преуменьшаю ее заслуги. Работа главы администрации Белого дома – самая тяжкая. Да, Кэролайн занимается мелочами вроде кадровых вопросов и расписаний, но и крупные дела без нее не решаются. От моего имени она говорит с Конгрессом, кабинетом министров, заинтересованными группами и прессой. Она – моя правая рука, и лучшего помощника не найти. Трудится без устали, не думая о себе. Но попробуй сделай ей комплимент – отмахнется, будто сдует пылинку со своего безупречного костюма.
Еще не так давно Кэролайн Брок прочили в спикеры палаты представителей. К тому времени она трижды избиралась в Конгресс, была членом прогрессивной партии, умудрившимся победить в консервативном округе на юго-востоке Огайо, и буквально взлетела по карьерной лестнице в руководстве палаты представителей. Умная, общительная, телегеничная – просто политический человек-оркестр. Собирая средства, Кэролайн произвела фурор и заключила союзы, позволившие получить долгожданный пост главы политического крыла нашей партии, комитета по выборам в Конгресс. Едва разменяв четвертый десяток, она уже виделась всем на высшей должности в руководстве палаты, если не больше.
Потом наступил 2010 год. Нашу партию ждали жестокие промежуточные выборы, и оппонент у нас был сильный – сын бывшего губернатора. К концу недели мы статистически шли ноздря в ноздрю.
За пять дней до выборов Кэролайн с двумя ближайшими помощниками выпускала пар за полуночной бутылкой вина и позволила себе нелестный комментарий в адрес противника. Тот в недавнем заявлении безжалостно набросился на ее супруга, который в ту пору работал судебным адвокатом. Кто-то – до сих пор неизвестно, кто и как именно, – записал ее слова на микрофон. А ведь Кэролайн думала, что в закрытом ресторане никого, кроме нее и двух помощников, нет.
Своего оппонента она назвала «членососом», и всего за пару часов ее слова разлетелись по кабельным каналам и в Сети.
У Кэролайн имелось два выбора. Заявить, что это был вообще не ее голос, а ее помощники – точнее, помощницы – сказали бы, что на записи кто-то из них. Или же признать то, что в некотором смысле было правдой: она устала, захмелела и пришла в ярость из-за нападок на мужа…
Однако Кэролайн поступила иначе, сказав:
– Мне жаль, что нашу личную беседу подслушивали. Если б такое сказал мужчина, все сразу забыли бы.