Вряд ли влить мою беду
Ушкам, к жалости тугим,
Мне – и вовсе худо с ним,
Дале ж: впрямь и необорно!
Кисло-сладкая лицом –
Все о ней тотчас скажу я, чтоб и дело тут с концом, –
Удивлялась непритворно.
Взгляд ея – сей душекрад –
В грудь мне ткнул и сердце стяпал,
Приказав, чтоб я молчал.
После ту ж я повстречал,
Только не узнал: так слаб был,
И открыться был ей рад.
В ней произошел возврат
К прежней к ней – тут я стал камен
В страхе от подошв до рамен.
Рекла, видом смущена,
Так, что встрепетал я в камне:
Я не та, какою мнишь!
Про себя ж молил: Искамни!
Жизнь мне всякая важна,
Пусть проплакать мне велишь! –
Тотчас двигнулся я, вишь,
На чем свет стоит, ругая
Сам себя: ни мертв, ни жив.
Но поскольку нету время и перо мне супротив,
Да и мысль мне – как чужая, –
Из всего, что держит ум,
Мало что мной изъяснимо
В изумленье повергать!
Смерть мне сердце – ну сжимать!
Мне б шепнуть ей: Дуй, мол, мимо!
Мне бы жизнь вдохнуть в рой дум,
Но язык стал тугодум.
Так кричу вовсю пером я:
Пропаду вам поделом я!
Почитал себя ее
Состраданья недостойным,
Отчего и смел бывал:
Робким будь иль будь назойным –
Всякий обретет свое.
Я же ведал лишь провал.
Мрак всю землю покрывал,
Свет исчез – и ни намека
Мне на тень ее иль след.
Так обрушился в траву я как-то раз под грузом бед,
Как хотящий спать жестоко.
И, виня мой беглый луч,
Волю дал слезам горючим:
Пусть беспошлинно текут,
Как снега весной бегут.
Я слабел, слезами мучим,
Обратясь под буком в ключ, –
Мчался, прыгая меж круч:
Кто когда об этом слышал,
Чтобы муж вдруг речкой вышел?
Душу нам дарит Господь
Трепетной, опричь, никто же.
Как Творец, душа нежна,
Как Он, милосердна тоже
С тем, кто взор устав колоть,
Вдруг покается сполна.
И упорствует она
Лишь затем, что грех ей мерзок.
Грех противен и Творцу,
Греховодникам завзятым покаяние к лицу:
Грешник и виниться дерзок!
Состраданием взята,
На меня она взглянула,
Кару пытанной сочла,
Наказанье отняла,
Но в ней мудрость не уснула,
Вижу, коль в свое пущусь,
Снова камнем обращусь!
И какая мне в том прибыль –
Звать ее, мою погибель?
Помню, скорбный дух блуждал
По пустыням и трущобам,
Проклиная прежний пыл.
Я искал цельбы хворобам,
Прежним стать собой пылал,
Но не скорби я избыл:
Я желал, страдал, любил.
Как-то раз мне в час охоты
Зверь коварный, дивный тот,
Знойным днем разгоряченный, средь ручья вдруг предстает.
Все отринув в миг заботы,
На нее гляжу, смутив.
И, желая отомститься
Иль сокрыться, брызжет мне
Тучи брызг в лицо: оне
Мне велят преобразиться,
Ах, как грустен сей мотив,
Вдруг оленем обратив, –
И бегу, бегу чрез боры,
От моей спасаясь своры.
Песенка, я не Зевес,
Чтоб из облака златого
Страсть мою пролить дождем,
Хоть Юпитера огнем
Я горю и мысль готова,
Что орел, в лазурь небес
Хитить чудо из чудес –
Лавр, усладу страстотерпца.
Прочи думы – прочь от сердца!
XXIV. Se l’onorata fronde che prescrive
О Лаура, когда б ваш лавр честной,
Защита от Зевесовых гонений,
Не отказал в пользительной мне сени –
Ее ж достоин пишущий любой, –
Я б подружился с Гениев толпой,
Которых подлый век ценит все мене, –
Но как я жертва ваших оскорблений –
Мне не до добрых дел, само собой.
Зане и Эфиопская пустыня
Под солнцем источает меньший зной,
Чем я, насущного лишенный ныне.
Минуя мой, взыскуйте-ка иной
Источник мене бешеный, ведь вы не
Напьетесь им: он так горчит слезой.
XXV. Amor piangeva et io con lui talvolta
Амур и я – мы оба выли в голос
(Поскольку пары неразлучней нет),
Пока вы так запутывали след,
Что добродетель ваша прокололась.
Теперь, когда от ней вы ни на волос
(Бог упаси и дальше вас от бед!),
Мой благодарный ум к Тому воздет,
С Чьим милосердьем ваша дурь боролась.
Итак, вступая вновь на путь Любви,
А похоть оставляя с носом ка-бы,
Вы встретите то кочки, то ухабы…
Что делать: путь тернистый – се ля ви!
Подъем суров и крут, все на брови:
Всё – подлинную ценность узрить дабы!
XXVI. Piú di me lieta non si vede a terra
Не весел так и кормчий, что к земле
Корабль приводит бурею разбитый,
С командой, свежим ужасом повитой,
Молившей о спасении во мгле.
Не весел так и узник, что к петле
Приговорен и с нею в мыслях слитый,
С волненьем смотрит на простор открытый,
Воспоминая о минувшем зле.
Эй, там, в амурных песнопений сфере!
Для запевалы добрых нежных нот,
Что прежде сбился с курса, – шире двери!
Ведь в царстве избранных славнее тот,
Кто обращенным вновь в него войдет,
Чем девяносто девять крепких в вере.
XXVII. Il successor di Carlo che la chioma
Преемник Карла, шевелюру сжав
Венцом предшественника-венценосца,
Готов сшибать рога у рогоносца
Халдея, Вавилон его поправ.
Христов наместник, мантию собрав,
Звеня ключами, в милый Рим вернется, –
Когда другое нам не подвернется, –
В град Божий, переживший столько слав.
Смиренная и кроткая агница
Съест волка злобного – так будет впредь
С любым, кто брак нарушить покусится.
Вам надлежит обоих подогреть
(Ее и Рим), их верность подпереть,
И за Христа оружьем исполчиться.
XXVIII. O aspectata in ciel beata et bella
Высокий, чистый дух,
Во плоть здесь облаченный
Легчайшую иной, –
Ступай непреткновенный
Стезей всех Божьих слуг,
Правь в небо путь земной.
Летит пусть парус твой
От мира прочь слепого –
К далеким, лучшим берегам.
Вверь западным ветрам
Твой челн, средь дна мирского
Рыдать оставив нам, –
От пут свободный старых,
Пути не зная непрямого –
К Востоку истин ярых!
Мольбы ль сердец благих,
Слезы ль святые смертных
Достигли вышних врат?
Но в далях милосердных
Что звук тревог земных:
Там суеты ль гостят?
Нет, Тот, Кто всеми над,
На град, где был он распят,
Взгляд состраданья обратил
И королю вселил
Он помысл, что месть зря спит.
Иль нет в Европе сил
Чтоб защитить супругу?
Пускай трепещет вавилонский аспид,
Взирая встречь супругу!
С Гаронной и горой,
Меж Роною и Рейном
Край до соленых вод
Встает в строю копейном.
Испанию пустой
Оставит войск исход,
И английский народ
За валом океана,
И тот, что первым вывел Муз
На свет святой союз, –
Все жаждут славы бранной,
Отринув прежних уз:
Что может быть дороже
Любви не к даме несказанной –
К тебе любви, о Боже!
Часть мира возлежит
Среди снегов зальделых
И солнца лишена:
В днях кратких и несмелых
Покой людей бежит
И смерть им не страшна,
Их злость воружена
Тевтонским фанатизмом.
Арабов, Турок и Халдей,
Близ пурпурных зыбей
Слуг божествам капризным,
Ты знаешь меж людей
Медлительных, пугливых.
Честной булат у них не признан:
Дождь стрел – и ветер в гривах!
Итак, пора ярмо
Столкнуть и скинуть шоры,
Калечащие нас:
И пусть явятся взоры
Нам доблести самой!
Чрез устный ли рассказ
Иль письменный показ
Мы их увековечим,
Как прежде Феб или Орфей,
И Рима сыновей
Вспоем: готовь же речь им!
Ради Христа копье
Пускай им мать заточит.
Их дивной долей обеспечим –
Того их жребий хочет!
Ты древних пролистал
И нынешние книги,
Ты ведал, духом пьян,
И Ромуловы миги,
И Августа, что стал
Трикраты увенчан.
Сколь часто кровь граждан
Рим проливал нескупо, –
Ты знаешь, но не щедрость днесь
Нужна, чтоб встать за честь
Земли, попранной тупо:
Чужда Исусу спесь!
Пусть те, кому тьма – имя,
На силу уповают глупо, –
Зане Христос – не с ними.
Припомни Ксерксов пыл
Нести брегам сим – бремя,
А сим водам – мосты.
О Саламины время!
Царь женок облачил
В дым траурной тафты.
Не эти маяты
Царя и дни унылы
Нам прочат хор счастливых ден, –
Но дивный Марафон,
Но горды Фермопилы,
Но слав недавних звон!
Так вверим же, ей-богу,
Дни наши, помыслы и силы
Создавшему нас Богу!
Ты, песенка, узришь
Италью, брег счастливый:
Пусть это будет не пейзаж,
Нет, но – Любовь, чей раж
Дух горячит ретивый, –
Таков обычай наш!
Лети ж в соседстве с теми,
Кто, дамы вдалеке ревнивой,
Начало даст поэме!
XXIX. Verdi panni, sanguigni, oscuri o persi
Зелен, черно-лилов у любимой покров
Или ал, как коралл или лал, –
Злата кос дорогих нет у разных других,
И лишила она сердце воли и сна,
И дороги уму больше нет ни к кому,
И душе – иль не быть, иль вовек не избыть
Сладких грез и томительных слез!
Путь мой, вправду, суров: иногда я готов
Жизни бал, где счастлив не бывал,
Кинуть ради иных благ, отнюдь не земных,
Но земная весна – ощущенью дана,
Мысль о смерти саму прогоняет во тьму,
И любовная прыть, и желанье винить
Тер пят снос от волос ее кос.
От Амура даров я весьма нездоров:
Подустал, рай же все не настал.
Лишь один вижу спих со страданий моих:
Болью умудрена, в ней проснется вина, –
У себя на дому гнев и гордость приму,
Чтобы кротко отмстить ей и душу излить,
Словно пес, что все муки изнес.
В год средь черных годов взял я принял под кров
Черный тал ее глаз, их овал,
И божок из лихих наделил мне от них
Сердце мукой без дна, и душа влюблена,
А зачем, не пойму, – в ту, что веку сему
Взглядов дивная сыть, – а она, может быть,
Камень бос, не боящийся рос.
Плачьте, пятна зрачков, – приговор ваш таков:
Ваш провал жгучей муке предал
Сердце крепей былых, где пожар все не тих,
Где гуляет одна вожделенья волна, –
Оттого, потому там не жить никому, –
А чтоб можно в ней жить – надо душу отмыть
Роз алей, зеленей юных лоз.
Дичь здоровых голов – вот мой мысли улов:
Потерял коли прежний накал,
Пусть последний твой штрих будет сталью под дых, –
Если смерть от рожна в самом деле красна
От того и тому, кто в любовном дыму
Ищет жизнь удушить, чтоб посмертно зажить,
Словно босс, средь небесных колес.
Точки дальних миров! Иль от ваших дворов
К нам попал этот дивный фиал,
Полн лучей неземных, – лавр в сияньях сквозных,
И чиста, и честна, и всегда зелена,
И бесстрастна к тому, что душе ни к чему:
Молньям в ней не ходить, ни ветрам не блудить, –
Лавр-колосс, что в пустыне возрос!
Пусть предмет мой таков, что любой из певцов
От похвал, спетых к ней, бы схудал.
И поэтов таких, чей бы в жилу был стих
Нет, и память одна удержать не вольна
Совершенств этих тьму и в очах по уму:
Чтоб тюрьму затворить, где ей славу творить
Под разнос должен я, ибо спрос
Ваш удовлетворить бы не смог, а корить –
Так вам просто не станет вопрос.
XXX. Giovene donna sotto un verde lauro
Холодней, белее снега,
Что не знал палящих лет,
Донну юную под лавром
Встретил я: лицо и кудри
До сих пор в моих глазах,
На какой ни спрыгну берег.
Скоро ли желанный берег?
Хладный огнь сожжет снега.
Сердцем тих, без слез в глазах,
Жду в теченье долгих лет,
Сединой упудрив кудри,
Единенья с дивным лавром.
Я бреду, как тень, за лавром –
Скоро, скоро Стикса берег:
Все белей, все реже кудри,
Солнце жжет, томят снега,
Время прочь стремит свой лет
У последних дней в глазах.
Столь красы, сколь есть в глазах,
Изъявленной жестким лавром,
В беге прежних, наших лет
Не найдешь: облазь весь берег!
И, как луч палит снега,
Жгут меня златые кудри.
Вдруг исчезнут прежде кудри,
Чем замечу страсть в глазах,
Где все ночь и все – снега, –
У подруги, ставшей лавром:
Я хочу увидеть берег,
Коль не вру, уже семь лет.
Ты, родясь чрез тыщу лет, –
Мысли те ж, иные кудри –
Знай: и я топтал сей берег,
Состраданья ждал в глазах,
Здесь, под росшим чинно лавром,
И сгорал, смотря в снега.
Злато и топаз в снега
Кинь: все блеск кудрей в глазах
Ярче их! Скорей бы берег!
XXXI. Questa anima gentil che si diparte
Когда бы ей покинуть этот мир
Пришлось чуть до… Ну, словом, ране срока…
Когда б (а сомневаться в том – жестоко)
Ее потом приял блаженных клир!
Будь там она, где Марс лучит в эфир, –
И Солнце стускнет для земного ока:
Ведь вкруг нее, прибывшей одиноко,
Достойных душ тотчас возникнет вир.
Уйдет она за Марс – тотчас Луна,
Венера, Солнце, Марс – теряют в свете:
Всех этих звезд сиятельней она.
С Сатурном у нее ничто в предмете,
Но коль взлететь к Юпитеру должна –
С ней в блеске не поспорить ни планете.
XXXII. Quanto piú m’avvicino al giorno estremo
Чем боле приближаюсь я ко дню,
Что обрывает горести земные,
Тем легче мчат назад часы шальные,
Тем мене уповаю я и мню.
Вы, помыслы о страсти, сохраню
Недолго вас: как ковы ледяные,
Плоть тает, отходя во дни иные,
Когда истому на покой сменю.
А вместе с плотью тает обольщенье,
Так вызывавшее в уме моем