- Отлично. Давай погуляем по городу.
Осаму сделала очень много красивых и живых снимков в тот день. На них застыли прогуливающиеся люди, играющие в мяч и смеющиеся дети, пожилая пара, держащаяся за руки, последние лучи закатного солнца на обагренном небе с тающими перистыми облаками.
- Знаешь, Рицка, после школы я бы хотела стать фотографом, - сказала Осаму, убирая фотоаппарат в сумочку и улыбаясь усталой, но счастливой улыбкой. – Это моя мечта уже давно. Здорово бы было, как думаешь?
- Конечно, здорово. Из тебя вышел бы очень талантливый фотограф.
- А ты? Не думал, кем хочешь стать в будущем?
Рицка посмотрел на пролетающих по небу птиц. Небо было таким высоким, что немного кружилась голова, и дыхание перехватывало.
- Не знаю. Я даже не думал ещё об этом, - сказал он. – У меня нет особых талантов.
- Но всё равно должно же быть что-то, чем тебе нравится заниматься. Подумай над этим. Я уверена, у каждого человека есть свой Путь. Тот, который подходит тебе больше всего. Нужно просто выбрать его среди множества других вариантов. И тогда будешь счастлив.
- Я тоже так думаю, - Рицка вздохнул. – Мы сами выбираем своё будущее и свою дорогу по жизни. А ты разве не веришь в Судьбу и всё такое? Я думал, вы, девчонки, должны быть помешаны на таких вещах?
Она засмеялась.
- Видимо, ты плохо знаешь девчонок. Я никогда не верила в Судьбу.
Они купили себе по ванильному мороженому в хрустящем вафельном рожке и устроились на лавочке отдохнуть. Последний раз Рицка ел мороженое с Соби. Правда, тогда оно было фисташковым, и сейчас Рицка специально взял то, которое они не покупали ни разу. Ему не хотелось есть с Осаму то же мороженое, что и с Соби. И он не знал, почему. Но было весело.
- Ты весь перемазался, - заявила Осаму, заливаясь смехом.
- Ты тоже, - улыбнулся Рицка, вытирая губы. – У тебя мороженое прямо на носу.
- Правда? Здесь?
- Нет. Повыше. Вот здесь.
Уже совсем стемнело, когда Рицка проводил её домой. На небе скоро зажгутся первые звёзды. Красивая летняя ночь. И совсем не хочется домой. Дома Сеймей. Дома всё, что он пытается забыть. Дома все его кошмарные сны и слёзы в подушку. А здесь Осаму, которая смеётся.
- Спасибо за свидание, Рицка, - сказала девочка. – Было очень весело.
- Не за что. Только это не свидание.
- Да, конечно. Прости, что я к тебе с этим свиданием сегодня прицепилась. Тебе это должно быть неприятно. А я такая бестактная. Я знаю, что вы с тем взрослым другом были близки.
Наверное, если бы на небе уже были звёзды, то в этот момент они непременно померкли бы для Рицки.
- Ты… Откуда ты знаешь про Соби?
- Мне Юйко рассказала, - Осаму опустила глаза. На щеках её расплылись пятна румянца. – Она сказала, что вы с ним были не просто друзьями.
- Да? А что ещё она тебе сказала?
- Прости, Рицка. Я лезу не в своё дело. Можешь ничего не говорить.
- Да ладно. Что уж там. Ведь это правда.
Отрицать ничего не хотелось, да и не нужно было это.
- Прости. Я обещаю, что больше не буду заикаться ни о каких свиданиях, - голос её чуть дрожал, и Рицка ощутил нечто похожее на давно забытую нежность. – Пока рана ещё болит, я не буду, Рицка. Я только хочу, чтобы… Чтобы ты знал, что ты мне очень нравишься.
- Что? – Рицка недоверчиво улыбнулся. Он был уверен, что она не шутит, но всё же хотелось надеяться на это. – Мы ведь это уже, кажется, проходили?
- Я серьёзно, Рицка. Но я подожду. Я буду ждать, сколько потребуется.
Она развернулась, тряхнув длинными волосами, и побежала к крыльцу, и так же быстро скрылась за хлопнувшей дверью, словно убегая от того, что сама только что сказала. А Рицка ещё долго смотрел на мелькающие тёмные фигуры в горящих окнах её дома. Он почему-то не мог сдвинуться с места. Он не верил. Ему хотелось прокрутить плёнку сегодняшнего вечера назад и стереть с неё последние мгновения. Чтобы никогда больше не слышать этих слов. Эти слова так ненадёжны, они внушают только боль и растерянность, а ещё сожаление. Не надо всего этого. Не надо.
В ту ночь он долго не мог уснуть. Перед глазами появлялся то образ Рицу-сенсея, сидящего на диване и сжимающего дрожащими пальцами чашку с зелёным чаем, то образ Осаму, встряхивающей волосами и беззвучно напевающей мелодию боли. Он слышал шелест её юбки и стук каблучков, позвякивание браслета на тоненьком запястье, как будто снова ощущал её хрупкую женственность рядом с собой.
А потом, когда он, наконец, уснул, ему снился Соби. Это были очень странные сны, похожие на обрывки без начала и конца. Но центральным образом всех снов был сад, в котором Рицка раньше никогда не был. Он совершенно точно не знал и не помнил этого места. Он видел залитую лучами заходящего солнца террасу, видел сидящего на скамье Соби. Но с ним было что-то не так. Соби больше походил на статую, высеченную из мрамора, чем на живого человека. И Рицка подошёл к нему, он звал его, но, как всегда бывает во сне, не слышал своего голоса. А Соби не видел его. Он смотрел сквозь него на заходящее солнце, или ещё куда-то, и Рицка был для него прозрачной стеной. Как будто они оба существовали по разные стороны зеркала, и, пытаясь коснуться Соби, Рицка мог дотронуться лишь до собственного отражения на холодной поверхности стекла.
*
Сегодня снова всё было как обычно. И снова мучительно чего-то не хватало. И снова он бродил по комнате, ощупывая слегка шершавую поверхность стен, вдыхая едкий запах побелки и ступая по холодному полу, шаг за шагом, по кругу в мире, где никогда ничего не меняется. Ему хотелось снова вдохнуть запах своих красок, но в этом новом доме их не было. Здесь много чего не было. Ни света, ни тепла, ни привычных на ощупь холстов, ни мягких кисточек, которыми можно провести по лицу, так что сразу становится немного щекотно. Здесь не было чего-то ещё. Чего-то очень важного. Но он не знал, чего именно.
Зато здесь был холодный пол. Он привык к деревянному, пахнущему сосной, шершавому на ощупь, но тёплому полу. Здесь было слишком шумно. Он привык к своей тихой улочке за окном старого дома, к пению птиц и шелесту опадающих листьев. Столько прекрасных, ласкающих слух звуков было там. А здесь только шум машин и свист ветра. Здесь восемнадцатый этаж. Душная коробка лифта со спёртым воздухом и примесью различных затхлых запахов: ядовитого одеколона, пота, грязи, дешёвого мыла. И стены здесь тоже холодные.
Он стал необыкновенно чувствителен к таким вещам. Холод или тепло, гладкая или шершавая поверхность, шум, острые запахи. У человека ведь всего пять органов чувств: обоняние, осязание, слух, вкус, зрение. Зрение.
Он сел на пол, прикрыл глаза. Потёр кончиками пальцев веки. Лёгкая боль и больше ничего. Почему они отзываются, если больше ничего не могут? Ему хотелось бы вообще не чувствовать своих глаз. Так было бы намного проще. И не так мучительно. Не чувствовать, как будто их вообще никогда не было.
*
Голова раскалывалась, ломила, ныла как больной зуб, и Нисей, зажмурившись и стиснув зубы, массировал кончиками пальцев пульсирующие виски. Иногда он ненавидел жгучей, яростной и бессильной ненавистью свою жертву, как сейчас, например. Ненавидел всё в нём: его самонадеянность, доходящую порой до абсурда, его гордость и брезгливость, его вежливость и деликатность змеи, сворачивающейся в кольца вокруг твоей шеи. Почему он должен терпеть всё это? Он не из тех, кто терпит, он из тех, кто сражается и побеждает.
- Живой ещё? – голос Сеймея раздался откуда-то сверху, такой громкий, что Нисей только сдавил виски ещё сильнее и прошипел в ответ:
- Пошёл ты.
- Ладно, завтра будет тебе выходной. А то умрёшь – станешь совсем бесполезным, - он сел на край дивана, на котором лежал, согнув ноги, Нисей.
- Мог бы хотя бы сделать вид, что я для тебя что-то значу, - сказал Нисей тихим злобным шёпотом, открывая сверкнувшие в полумраке глаза. – Ты знаешь, что от этого мне стало бы легче, но не делаешь этого. Никогда. Даже если бы я издыхал прямо тут, ты бы и пальцем не пошевелил. Зато ты каждый день притворяешься перед Рицкой. Мог бы изобразить немного любви и для меня.
- А ты каждый день злишь меня снова и снова, зная, что не делай ты этого, мне было бы легче. Так что мы квиты. И я не притворяюсь перед Рицкой. Я действительно люблю его.
Нисей усмехнулся, но тут же скривился от боли:
- Самому себе бы хоть не врал. Ты хоть знаешь, что такое любовь, Сеймей?
- Конечно, знаю. А вот ты, похоже, понятия об этом не имеешь, Акаме. Твоё духовное начало устроено слишком примитивно, чтобы ты понимал такие эфемерные материи, как любовь. И уж конечно, ты сам никогда не любил. И, пожалуй, даже не способен на это.
- И что с того? Ну, не любил. Ну, не понимаю, зачем это вообще. Но я не настолько тупой, каким ты пытаешься меня выставить. Кое-какие простые вещи я всё же понимаю. И, если любовь действительно то, что я слышал про неё, то ты любишь Рицку так же, как я люблю, скажем, того же Агацуму.
- А тебе не кажется, что ты снова чересчур разговорился? Попридержи язык, Акаме, а то ему уже давно угрожает отрезание с моей стороны.
- Уже дрожу от страха. Ты не можешь запретить мне говорить. И я буду говорить всё, что хочу, потому что я не твоя верная собачонка.
- Нет, Нисей, ты как раз собачонка и есть. И тебе придётся с этим мириться. Потому что главный здесь я и только я.
Нисей вдруг поднялся и сел на постели, в упор глядя на свою жертву. Их лица находились в паре сантиметров друг от друга. Нисей тяжело дышал.
- Ты лучше не зли меня, Сеймей. Сегодня ты уже достаточно бесил меня.
- Значит так, да? – Сеймей попытался ухмыльнуться, но вышло неправдоподобно, и он на всякий случай отодвинулся от бойца. – Значит, теперь ты мне угрожаешь? И что же ты сделаешь, хотелось бы знать?
- А вот прямо сейчас поднимусь к твоему спящему драгоценному Рицке и скажу ему, что его любимый и оплаканный Агацума жив.
- Ты не сделаешь этого. Я запрещаю тебе, - Сеймей отодвинулся ещё дальше. Нисей видел, что его жертва нервничает, и это только заводило его ещё сильней. Ему хотелось угрожать, давить там, где больно. Хотелось, чтобы Сеймею тоже было больно, так же, как и ему.
- А мне плевать, что ты там запрещаешь. Хочешь послушания — иди к Агацуме, он тебя уже заждался. Вот только я сильнее, теперь я точно сильнее, и ты это знаешь, и поэтому не уходишь.
- Хочешь довести меня? Хочешь, чтобы я ушёл к нему? Я ведь сделаю это, дождёшься, Нисей. Он куда полезнее и умнее тебя.
- Слышал бы тебя сейчас твой маленький сладенький Рицка. Узнал бы ты тогда настоящую любовь, Сеймей. Он бы кинул тебя, не задумываясь. Он бы никогда не простил твоё враньё. Весь этот фарс, устроенный тобой, - Нисей поймал Сеймея за ворот рубашки и притянул к себе. – Ты не отрежешь мне язык, и мне противны пустые угрозы. В моей власти пойти и выложить Рицке всю правду о тебе, так что не спеши заявлять, что ты сейчас здесь главный, Сеймей, возлюбленный мой.
- Тогда я убью тебя, - Сеймей пытался вырвать свой воротник, не касаясь руки Нисея, но тот ещё крепче сжимал его рубашку, ещё ближе притягивал к себе, обжигая кожу горячими болезненными вздохами. И тогда стало страшно. И трудно дышать. Сеймей ненавидел себя, когда боялся, он сразу ощущал свою уязвимость, а свидетеля своей слабости он мог уничтожить, не задумываясь.
Ему действительно было страшно. Тёмная комната, сильные руки, сжимающие горло. Нисей сегодня серьёзен.
- Убьешь? – Нисей улыбнулся. – А вот это уже интереснее. Но этим ты меня тоже не напугаешь, Сеймей. Что, закончились угрозы? Или ещё что-то осталось? Пока я знаю, что Агацума жив, ты будешь обращаться со мной бережно, как со взрывчаткой. Потому что мало ли, правда? И чтобы купить моё молчание, тебе тоже придётся жертвовать кое-чем, Сеймей. Например, поделиться силой, когда твой боец подыхает из-за твоей же брезгливости. Как ты смотришь на это, Сеймей?
- Отцепись! – закричал Сеймей. Он хотел вырваться, уже даже не боясь коснуться его запястий, только бы вырваться и уйти нетронутым. Но Нисей, видимо, по-настоящему жаждал силы, ему было слишком больно, чтобы продолжать терпеть это молча. И он с жадностью впился в губы Сеймея, целуя, кусая до боли, до крови, до отчаяния. Теперь ему тоже больно. Теперь его сердце тоже колотиться, хоть раз, но их сердца бьются в одном ритме, как и положено бойцу и жертве. Пусть хоть раз, но как же это приятно — чувствовать эту силу, ощущать под собой его страх со вкусом крови.
И боль прошла, и Нисей отстранился, глядя в расширившиеся от безвольного ужаса глаза своей жертвы.
- Я тебя ненавижу, - выплюнул Сеймей, задыхаясь, перепачканными кровью губами.
- Взаимно, - ухмыльнулся Нисей и разжал руки.
Успокоившись, он снова лёг на диван, а Сеймей, как только ощутил себя свободным, вылетел из комнаты и побежал в ванную. Он запер за собой дверь и включил воду, но устоять над раковиной не смог и осел на пол, дрожа и судорожно ловя ноющими припухшими губами влажный воздух. По щекам неожиданно потекли слёзы жалости к себе, и Сеймей ещё больше возненавидел Нисея за эти слёзы. Как смеет он так обращаться с ним? Как он смеет? Никому не позволено унижать его. Никому.
Он запустил пальцы в волосы и уткнулся лицом в согнутые колени. И если бы кто-либо увидел его сейчас таким, Сеймей убил бы его без колебаний. А если бы это был Рицка, Сеймей сделал бы так, чтобы тот никогда уже не вспомнил об этом. Рицка. Рицка. Маленький Рицка. Будет ли у нас снова всё как раньше?
И не было сейчас человека, которого Сеймей не ненавидел бы. Ему казалось, что все виноваты в том, что он испачкался в этой грязи, что сидит сейчас на ледяном, выложенном кафелем полу, и хнычет как ребёнок. Все в этом виноваты. Даже Рицка. Рицка, который любит только Соби. И, прежде всего, виноват Нисей. Отвратительно. Как же всё это гадко.
Чистая любовь. Это действительно миф? Или, может, он сам пачкает всё, к чему прикасается? Ненавижу.
*
Телефонный звонок. Уже давно хочется поменять мелодию, но что-то останавливает, хотя звонок кажется ему теперь резковатым. Режет тишину, которую он так любит, но напоминает о чём-то тёплом. В этом холодном многоквартирном доме этого так не хватает.
Соби потянулся за трубкой, идя по звуку к столу. У стола поверхность гладкая и слегка прохладная – отполированное дерево.
- Алло? – собственный голос эхом отдаётся в трубке, и Соби старается не прижимать телефон к уху, чтобы не тревожить обострённый слух резкими звуками чьего-либо голоса.
- Ты дома? – Сеймей часто дышит и как будто проглатывает комок. Нервничает? Его напряжение сразу передаётся Соби.
- Странный вопрос. Ты же знаешь, я не выхожу из дома.
- Вот и прекрасно, - Сеймей тут же успокоился, вздохнул. – Я сейчас приду.
- Почему предупреждаешь? Что-то случилось?
- Ничего.
И тишина. Сеймей бросил трубку. Соби положил телефон обратно и, пошарив ладонью по столу, нащупал очки, надел их. Он не понимал, зачем они ему. Теперь он избавлен от необходимости носить очки. Во время аварии стёкла в них разбились, но Соби вставил новые и продолжал надевать очки каждый день. Сеймей не возражал. Наверное, ему так тоже было привычнее.
Не зная, чем себя занять в ожидании Сеймея, Соби открыл окно, впуская в душную комнату вечернюю прохладу. Сегодня ветрено. Соби закурил, втягивая в лёгкие мягкий дым “Seven Stars” и оперевшись локтями о подоконник. Он помнил, что раньше у него был балкон, но очертания этого балкона вырисовывались в памяти расплывчатыми образами всех виденных раньше балконов, так что Соби не был уверен, что это его собственный. В крошечной квартирке, где он жил сейчас, балкона не было.
Но были и яркие воспоминания. Соби очень хорошо и ясно помнил свои картины. Он мог восстановить их в памяти до мельчайших деталей, помнил как рисовал их. Помнил запах краски. Ему всегда говорили, что его картины прекрасны. Отчасти он верил в это. Ему и самому нравились собственные работы. Кто-то сказал ему когда-то, что у него обострённое чувство прекрасного. Кто же это был? Кто-то говорил, что он может видеть красоту во всём и воспринимать её отстранённо. Этот кто-то говорил также о богатстве его внутреннего мира. Он явно ошибался.