Потом Яладжа повёл меня в санблок, такой же допотопный, как и весь домишко: пластиковые занавеси над нешироким корытом, душ, ввинченный в стену. Я разделся, задёрнул шторку, поставил регулятор на максимум. Струи отскакивали от кожи, а Брун чётко и внятно зачитывала договор, перекрывая шум воды. То, что должно случиться со мной, именовалось «услугой со сроком исполнения», и срок установили щедрый – земной год, хватит оправиться от… этого дерьма. Джад и его тётка обязались «удовлетворять запрос на жильё, питание, одежду, транспорт, медицинскую помощь и прочие базовые потребности организма Айторе Радека» и по окончанию контракта выплатить вознаграждение в пятьдесят тысяч йю. Брун останавливалась, давая мне переварить прочитанное, я поддакивал, вода хлестала на пол, а «базовые потребности» оттопыривались до пупка. Скопировав отпечаток моего пальца, женщина испарилась, Яладжа остался, торопливо намыливаясь, я слышал его дыхание за занавесью. И, отдёрнув пластик, вывалился прямо на гранитного, мокрый и заряженный до звона, а он стоял как скала, оправдывая клановое имя.
Сорочка с двумя вырезами – зачем, спрашивается? Зачем одеваться, если… Яладжа напялил на меня сковывающую пакость, толкнул на диван в салоне, отошел в затенённую глубь квартиры, зашуршал чем-то; я вывернул шею, но ничего не разобрал. Радужные пятна вертелись перед глазами, точно в коттедже на морском берегу, когда по нам стреляли наёмники посла. Яладжа вернулся неспешно, поставил на край необъятного дивана плоскую коробку и, ухватившись за края своего балахона, потянул ткань вверх. Вот это правильно! Я подскочил, как укушенный, обеими ладонями стиснул выемки над мускулами бёдер, сунулся лицом к паху. Большой, ровный член торчал перед моими губами, толстую головку нестерпимо хотелось лизнуть.
Яладжа с горловым смешком пихнул меня обратно на диван: «Не всё сразу, ювенус». Лег позади, придвинув коробку, и прижался вдруг, горячий, рассыпающий искры своей белизны, и только яйца и ствол напитались кровью, потемнели. Он задрал на мне сорочку, тёрся голой кожей там, где ныло вечной неудовлетворенностью, а я крутился, подлаживаясь, пока Яладжа не уложил меня на бок. Похлопал по выставленной заднице, коснулся дырки – звездануло в висках, челюсть свело. Я же кончу, как только он вставит, если выдержу, конечно, этого жеребца… из коробки Яладжа выудил длинную штуковину толщиной в указательный палец. Провёл ею по пояснице, показывая мне, что к чему – штуковина была мягкой, войдёт, как влитая. Громкий гогот – не истерика. Джад Яладжа просёк, что ему попался нетронутый, и рвется в первопроходцы домергианским способом. Богатый у них арсенал, на Земле таких штук не водится.
Он переждал хохот, обнял меня поперёк груди, чтобы не дёрнулся, всунул потёкший от моего тепла наконечник – плотно, скользко, спазм накатывает, и уже не остановить. Вот почему штука такая увесистая, взад-вперёд, и меня сносит, жгуче колотится внутри и стоит так, как никогда прежде.
– В клане… Гранита… принято?
Зубы стискивались непроизвольно, в такт толчкам. Я и обкончался, похоже, там, где тычет будто слепленная из воска штука. Положить мне на что у них в клане принято, но позволишь крапиве разгуляться вовсю – и защитный кокон разобьется.
– Что?
Взад-вперёд – Яладжа дерет меня какой-то хреновиной, она тает в его пальцах, течёт вязким по ляжкам – взад-вперёд, я хочу в себя твёрже, больнее, сколько войдёт.
– Ну-у… заботливость со всяким.
– Ты не всякий. Ты выносишь моего ребёнка, – он всадил штуку до упора, придавил ладонью, и я заорал на всю замшелую комнатушку. Согнул ноги, открываясь, но Яладжа, гад, придержал. Влажный рот успокаивающе мазнул по спине.
Какого, к чертям, ребёнка? Я здесь из-за пятидесяти тысяч, оскорбленных моей удачей папаш и Брая, из-за секса, настоящего секса, наконец. Яладжа ласкал мне мошонку, нарочно не трогая член – ага, умная сволочь. Шептал на ухо: «Сейчас-сейчас-сейчас», а внизу немело, отшибая лишнюю чувствительность и последние крохи страха. Яладжа развернул меня ближе, оборвал губами жадное поскуливание, навалился, как плита. Насадил на себя, подхватив под колено, вдолбился разом, здоровенной своей головкой раздвигая хлюпающую смазкой задницу. И натягивал размашисто, не торопясь, а я тёрся яйцами о ворсистый диван, тыкался обслюнявленной мордой в локоть, на котором задрались волоски, дёргал край сорочки – и подчинялся. Купался в блаженной дребезжащей льдинками пустоте, вспыхивающем точками жара мареве – ничего не соображающий комок плоти.
Яладжа опрокинул меня на живот, навис сверху, кол его торчал во мне, саднил, взламывал. Я попробовал приподняться, в зад въехал разбухший таран, Яладжа надавил мне на плечи, вынуждая принять. Двинул бедрами, тяжело и тягуче, ладонь его шарила по взмокшим скулам, по трясущимся губам, сунулась между, и я прикусил – отчаянно, без рассуждений. Он дрогнул на мне и притих. Внутри щипало и жгло, пот скатывался с ресниц и высыхал тут же. Яладжа обмяк, не вынимая члена, гладил по бокам, по спине, и до меня дошло. Пока я валяюсь под гранитной тушей, семя делает своё дело, Яладжа не отпустит… сучья каменюка предупредил рывок, зажал ручищами: «Лежи! Ещё твоя порция».
Он выдал мне сполна – отдрочил получше, чем сам себя накачиваешь под одеялом, в общем, долго-то стараться и не пришлось. Побагровевшая натёртая головка мелькала в его пальцах, я хрипел, стискивая задницей теряющий упругость член, выпрашивая добавку.
Яладжа скатился с меня, вытер руку о ворс, замер, раскинувшись. Пить. Пить – стакан или море. И есть – или всё вместе. Или… в промежности тянуло, яйца распухли, крапива притаилась, точно недокормленное мультяшное чудище. Я встал на четвереньки, охнул – поясница ноет, щекочет присохшая на ягодицах корка, локти подламываются. Графин с кислой настойкой, что притащила рыжая Брун, на столике, далеко, надо ползти. Я и полез, чуть не сверзившись с дивана, но Яладжа подхватил. Перекатился через меня, достал графин, и мы пили по очереди, шумными глотками, фыркая и отплёвываясь.
Он опять улёгся навзничь – руку под всклоченную седую шевелюру, колени врозь – и, полуприкрыв веки, лениво разглядывал меня.
– Джад.
– Да?
– Оно уже… ну, того? – отвратно произнести такое вслух. – Как мы… проверим?
– Завтра пригласим виролога, он проведёт анализы, – Яладжа отёр лицо, сдул с бровей неровную чёлку, – в твоём возрасте при первом контакте зачатие наступает… подзабыл, прости. Кажется, в семидесяти случаях из ста. Но мы повторим попытку, чем увеличим шансы.
Развалился, зараза довольная, и издевается. Лечь бы, отдышаться, но я не мог. Остановлюсь – порвёт в клочки. А Яладжа хорош, правда, жеребец, а норовистые скакуны всегда ждут объездчика, так нам вещали в геопарке. На широко раздвинутых ляжках валиками вздуваются мускулы, бугрятся на животе, на груди. Я аж зажмурился, представив, как Яладжа напряжет всю эту красоту, если ему вогнать, сожмётся на моём члене. Подсел ближе, провёл пальцем от шеи вниз, по каплям пота – туда, где высохли белые потёки. Накрыл ладонью пах, глянул в серые глаза.
– Ювенус, ты…
– А то ты против!
Он не свёл ноги, не оттолкнул, и я продолжил. Мял и тискал, пока Яладжа не вскинул бёдра навстречу ласкам, показав мне сморщенную дырку. Подставился, яснее некуда, хоть и скривился, когда я грубо потёр подушечкой большого пальца тугие бугорки.
У него там печёт, очень тесно, ничего, растяну – вот так, смочить слюной и пихать, чтобы пустил, позволил… Плоский живот подрагивает, собираются складки в паху, ещё не так скрутит, Джад из клана Гранита, я на тебе покатаюсь…
– Ополоумевший мальчишка! – удар пяткой отбросил на диван. Похоже, Яладжа давно орёт, а я не… морозный туман, огонь на ладонях, резь под рёбрами, вот и весь я. – Пошарь в коробке! Тюбик с картинкой, понятно?
Содержимое коробки для секса вывалилось на колючее покрытие, я слепо перебрал незнакомые предметы. Угу, и тут инъекторы с яркой полосой – кон-тра-цептив. Сраные светлые боги, почему я так плохо соображаю? Яладжа оттолкнул меня, сам выдавил мазь, растёр в промежности, я следил за его движениями – как исчезают крепкие пальцы в покрасневшем отверстии – и постанывал сквозь зубы.
– Иди сюда, – он плюхнул влажным мне на член, сжал кольцом, размазал, со злостью треснул по спине, – не забывайся, Радек. Забеременеешь только ты.
Он что-то вложил мне в руку и повернулся на бок. Тонкая бесцветная полоска – инъектор, передо мной мужик, распластанный, готовый, вон выпятил круглые, невыносимо, кощунственно белые ягодицы. Я прилепил полоску прямо между поджарых булок и не смог отцепиться. Сжимал его зад, верно, до синяков, ладони соскальзывали, заалели отметины, мужик выдохнул протяжно, и я набросился на него.
Задрал сильные ноги, воткнулся, не попадая, заходясь сиплой руганью. Прихватил у основания, вломился, удержав сопротивляющееся тело. «Подожди, ты, маленькая дрянь!» Мне всё равно, я внутри. Яладжа изгибается, стонет глухо, по-животному, вот сейчас ему не покажется, что маленький, вот так, ещё раз – яйца хлопают по раскоряченной заднице, по хребту ползёт судорога, грохочет в башке, в сердце: прорваться, натянуть, взять… Семя плеснуло болезненно, вмяв в насквозь потного Яладжу, он обнял меня за плечи, вытянулся, быстро задвигал ладонью, оскалился самозабвенно, сдавил в своей узости, и всё кончилось.
Надо встать и что-то сделать – добраться до окна или до душа, глотнуть воздуха. Лёгкие жжёт, рёбра ходуном, но мужик держит меня, притискивает к омерзительно щекотным подушкам. Джад Яладжа, он платит мне деньги, огромные деньги, пятьдесят тысяч йю – за что? За ребёнка, мою копию, сотворённую в этой липкой кутерьме и уже выброшенную, как выбросили меня самого. Яладжа снял с себя инъектор, помахал багряной теперь полоской.
– Слушай, ты это… извини, что накинулся, – я не испытывал раскаянья, слишком было хреново, но у Яладжы пятьдесят тысяч. Нанимателей не насилуют.
– Инъектор сработал, остальное неважно, – Яладжа похлопал по испятнанной красным щеке, – случись иначе, я бы тебя убил, клянусь близнецами.
Он положил каменно неподъёмную руку мне на лобок, хохотнул весело:
– Шустрый мальчик с надёжными заповедями. Хватать и брать, жрать от пуза, трахать, пока пар не повалит, и не нести ответственность. Одобряю, ты многого достигнешь.
Да, достигну, папаши увидят и заткнутся, попросят прощения, Брай увидит, заберёт назад свои тупые слова, все увидят… мое брюхо с проданной начинкой. Я высвободился, едва не заехав Яладже в подбородок, встал и шагнул наугад – к светящемуся полукругу. Где-то там санблок, запрусь, проветрю мозги, вернусь и скажу этим торгашам, дорогим нанимателям… что я им, к бесам, скажу? Плевать – главное дойти, подставиться под струи воды.
Коридоры двоятся, кишки дерёт ржавой пилой, сердце застряло в глотке, и я его жую, проглатываю куски развалившегося кокона. Раньше психотехника срывалась взрывом, а сейчас расползлась гнильём. Темно и промозгло, терморегуляция отказала, зрение не подстраивается, шквалом налетает боль. Плиты – холодные, мокрые, под босыми ногами шершавая куча… дайте свет, где тут долбаный датчик? Я шарахнул по стене кулаком, под потолком вспыхнуло тускло – топчусь на собственных брошенных штанах, рядом душ с пластиковой занавесью, чья-то харя в зеркально начищенной панели. Чудовище с синими бессмысленными кляксами вместо глаз гримасничает перекошенным бледным ртом.
Вода стекает медленно, каждую струйку различишь, время растягивается, спотыкается пульс. «Брать, жрать, трахать и ни за что не отвечать». Заповедь моих отцов, двадцать лет на практике, вынянчили и передали по наследству. Я наклонился, треснулся лбом о край корыта, но штаны ухватил. Цепляясь за склизкое, кое-как напялил, привалился к стене. Темнота. В ней не нужно думать, никто не найдёт, не потребует объяснений.
– Ювенус?
Секунды плетутся, минуты спешат, вода всё стучит по пластику, темень рвётся вспышками, а Яладжа лапает меня под сорочкой. Штаны расстёгнуты, внизу влажно и нестерпимо саднит.
– Нагнись немного, ну?
Тварь елозит, приноравливается. Птичий клёкот – знакомый, грозный, спасительный – снёс черноту, вспузырил пену на губах; я ударил затылком назад что было мочи, не давая опомниться, вклинил локоть в хрустнувшее и прыгнул к двери. Захлопнул её за собой, задвинул щеколду – и уникал не откроет, выручила чёртова архаика! Огненная тётка бежала мне наперерез, до выхода не добраться, но напротив голограммы с близнецами окно, под ним «укрой-дерево»… расквасит на кирпичах, и насрать! Драгоценная начинка подохнет вместе со мной, не будет реветь на речном берегу, от того что никто не придёт. Брун повисла на плечах, расцарапав ногтями до крови, я стряхнул её и помчался к новой темноте.
Долгий пронзительный звон, хлёстко лупит по лицу, по спине, точно обещанная в банке флагелла. Пляшут костры, пляшут звезды, я лечу, падаю, хлопают ястребиные крылья, кубарем качусь на траву, в груди лопается комок, окатывая невозможной болью. Встать тоже невозможно, но невидимые крылья складываются над лопатками, тянут вверх, держат, укачивая и направляя. У корней кряжистого ствола вьются загогулистые значки – не читаются, хоть умри. Поддёрнув сползшие штаны, тру слезящиеся глаза – «Стоянка каров. Прошу следовать указателям».
Умницы земляне, хорошие обезьяньи образины… и услугу изобрели для таких, как я – идиотов без гроша на счёте, без магнитной карточки и способностей управлять электроникой, пускающих слюни на терминал. Экстренный маршрут, дотянет до ближайшей больницы или отделения стражи. Кар оторвался от взрыхлённой корнями почвы, я мешком рухнул на пол, примостил голову на сидение. В больнице мне не помогут, в страже… смех ободрал обмётанные коркой губы, подступила икота. Зима, сплошная пелена снега, верхушки Тибета плавают в сизых тучах, Игер везет «рысьего» верзилу к башням Пятого Муниципального госпиталя, над крайней с юга закладывает вираж, верзила белеет так, что посрамил бы все расовые стандарты Домерге, я подхватываю его, но удержать не могу – мне двенадцать лет, а Рысь весит центнер. «Терпи. Видишь прозрачный «гриб»? Там принимает наш мужик, он отличный виролог», – отец успокаивает своего наёмника, будто собаку со сломанной лапой. Когда мы приземляемся на крышу «гриба», приросшего к южной башне клиники, закидывает руку Рыси себе на плечо и велит мне оставаться в каре.
Что стряслось с тем наёмником? Наверное, скоро я узнаю. До донышка пойму, что значит не быть человеком.
****
Мне удалось посадить кар точно на «гриб» – от госпиталя я бы просто не дополз. Ноги онемели, пальцы не слушались вконец, я падал, поднимался на карачках, где-то разбил нос, а может, разбил давно, только не замечал, но кровь текла на сорочку, надетую на меня Яладжей. Маленькая частная приёмная с отчётливо домергианским названием «Корона лета» нашлась сразу, не перепутаешь. Эта «Корона» настолько для своих, гадать не надо, что здесь ждёт. Без единого йю, в кромешную ночь к правоверным сородичам вваливается сын предателей… я скорчился на четвереньках, сглатывая редкие – слишком редкие – удары пульса, щурясь на полоску света из-под двери виролога, и не надеялся. Ну… у «гриба» этажей двадцать. Не примут, не сделают тест, не вычистят начинку, если она укоренилась, чего уж. Больше крылья Сида меня не спасут.