Партлоу попросил официантку передать Олли, что он остановился у Невинсов, и поэтому ужин следует записать на его счет в пансионате. Затем, оставив ей чаевые на столе возле небольшой лужицы пролитого чая, он надел шляпу, поправил галстук и встал. Уже направившись к выходу, он вдруг ощутил, как по полу под его ногами проходит дрожь, а следом услышал вой железнодорожного пневматического гудка, который заставил оконные стекла в рамах содрогнуться. Выйдя через распашные двери, Партлоу увидел грузовой поезд, громыхавший прямо через город с терзающим слух бряцаньем, клацаньем, звонками, свистами, шипением и металлическим скрежетом. Проезжая прямо мимо кафе, эта махина поднимала вокруг себя вихри пыли и песка, разносящиеся по всей улице. Несколько собак преследовали паровоз, скаля зубы и яростно гавкая, но их лай нещадно поглощала какофония поезда.
Попав в поток воздуха от поезда, Джон Партлоу смахнул несколько соринок, осевших на его лацканах, и направился в сторону Элкс-Лодж.
Войдя в здание из красновато-коричневого песчаника на Четвертой улице, мужчина был буквально сражен внешностью светловолосой женщины, сидевшей за столом рядом с дверью в аудиторию. Она продавала билеты и складывала деньги в ящик для сигар. Рядом с ней на белой ткани, которой был задрапирован стол, лежало несколько брошюр «Правды жизни» Ханикатта. Перед ней выстроилась очередь из пяти человек различного телосложения, внешности и возраста для того, чтобы отдать свои с таким трудом заработанные монеты ради небольшой пикантной лекции. Что по-настоящему поразило Джона Партлоу в представшей перед ним картине, так это то, что женщина была одета в белый больничный халат. Длиной до пят, с длинным рукавом и застегнутый на все пуговицы до самого горла, он придавал ее образу налет скромности, что явно не соответствовало большому количеству плотного макияжа на ее лице и малиновой помаде на ее губах. На самом деле, казалось, что на ней была некая кукольная маска, которая скрывала абсолютно все эмоции, и это всерьез заинтриговало Джона Партлоу, потому что сама идея скрыть свою истинную личность — или истинное лицо — никогда не была чужда ему самому. Он занял очередь за местными жителями. Они переговаривались и смеялись слишком громко и держались с нервным предвкушением, ожидая прохладного взгляда женщины, как если бы она была из далекого и более искушенного мира — впрочем, именно таковой она и была. Когда подошла очередь Джона Партлоу, первым делом он заглянул в ящик для сигар, чтобы посмотреть, как обстоят дела у выступающих сегодня вечером, и, по его быстрой оценке, они продали от двадцати пяти до тридцати билетов.
— И мне, и мне, — сказал он, встретившись взглядом с женщиной.
Глаза цвета шампанского, — подумал он.
Внезапно ему показалось, что он и впрямь выпил бокал шампанского или даже несколько — достаточную дозу для того, чтобы закружилась голова. Женщина изучила его взглядом своих удивительных миндалевидных глаз сверху донизу, и на лице ее не отразилось никаких эмоций. Это еще больше привлекло Джона Партлоу, и он принялся почти с нескрываемым интересом изучать ее. У нее был курносый нос, широкий рот и, на его вкус, слишком высокий лоб, а подбородок — чересчур широкий. Назвать ее неописуемой красавицей было нельзя, но присутствовало в ее внешности что-то весьма — может, даже чересчур — привлекательное для Джона Партлоу. Эта женщина являла собой почти дикое, необузданное сочетание нежности и грубости. Загадка, которая манила к себе и пугала. И если внешность ее и впрямь навевала мысли о легком, поигрывающем кокетливыми пузырьками шампанском, то внутри эта женщина была горяча, как самогон! И это только на первый взгляд! Джон Партлоу был уверен, что свое истинное «я» незнакомка скрывает едва ли не тщательнее, чем он сам.
Обратившись к другим деталям ее внешности, Партлоу заметил, что у корней ее волос проступает натуральный темно-каштановый оттенок — стало быть, она окрасила волосы в блонд. Спереди выбеленные пряди были закручены в массивные тяжелые локоны, а на затылке были надежно закреплены черно-красными лакированными гребнями. Партлоу вдохнул аромат ее духов, которые пахли для него соблазнительным сладким мускусом и напоминали запах опаленных роз.
Никто из них не произнес ни слова в течение нескольких секунд. Наконец, он криво усмехнулся и сказал:
— На что ты смотришь?
— Слишком много хочешь знать, — ответила незнакомка безо всякого выражения. У нее был южный акцент, но звучал он вполне интеллигентно и, скорее, принадлежал владелице плантации, а не какой-нибудь захолустной Берте. Глаза ее чуть сузились, когда она увидела застежку для галстука в виде сложенных в молитве ладоней, белую рубашку плиссе и пиджак цвета ванильного крема. — А для кого ты так дорого разоделся?
— Для тебя, — ответил он, восстанавливая равновесие на этом скользком танцполе. — В самом деле, не слушать же мне лекцию о «правде жизни», будучи одетым, как бродяга. А тебе, что, не нравится?
Он применил к ней все свое обаяние, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Бродяга ты или нет — ты попадешь внутрь только за четвертак, как все, — она постучала по краю коробки для сигар указательным пальцем, полированный ноготь блеснул кроваво-красным.
Партлоу кивнул.
— Я из Шривпорта, остановился у Невинсов.
— Тебе повезло, — безразлично заметила женщина. — Но, где бы ты ни остановился, вход для всех платный, Золотко, — ее взгляд оторвался от него, потому что еще двое мужчин — по виду фермеры, разодетые в свои лучшие комбинезоны — только что вошли в Элкс-Лодж.
Она поторопила его:
— Выбирай: или входи, или уходи.
Внутри Джона Партлоу начала подниматься ярость. Он не привык к тому, чтобы его подгоняли — особенно какая-то там крашенная в блондинку тридцатилетняя домохозяйка, считающая себя неуязвимой. В другой раз он, скорее всего, пожал бы плечами, развернулся на каблуках и ушел, но это выступление заинтересовало его с профессиональной точки зрения. Он уронил четвертак в коробку и взял билет, который протянула эта наглая особа, после чего вошел в аудиторию и оставил ее сдержанно улыбаться деревенщинам.
Это был небольшой зал, рассчитанный примерно на пятьдесят человек. Места напоминали деревянные церковные скамьи, и все были обращены к сцене, ныне закрытой винно-красным занавесом. Стеклянные лампы на потолке освещали помещение слегка желтоватым светом. Прямо над сценой на стене висела чугунная голова огромного рогатого лося, почерневшая от времени. Завитки сигаретного дыма уже поднимались к крыше, их восхождение незначительно нарушал лишь один вентилятор, тщетно пытавшийся разогнать воздух. Джон Партлоу отметил, что фактически он был двадцать седьмым участником этого собрания униформ, галстуков-бабочек и табакерок — и это с учетом двух фермеров, которые зашли следом за ним. Получается семь долларов и двадцать пять центов, что было довольно-таки жалким уловом для любой аферы.
Партлоу подумал, что здесь скрыто нечто большее, чем может показаться на первый взгляд. Он сел на левую сторону зала, где было всего четыре человека, снял шляпу, положил ее рядом с собой на скамью и стал ждать начала шоу.
Вошло еще пять человек, доведя аудиторию до тридцати четырех зрителей. Примерно через пятнадцать минут после того, как Джон Партлоу занял свое место, блондинка-ассистентка в белом халате прошла по проходу, не глядя по сторонам, плавно и соблазнительно покачивая пышными бедрами. Она зашла в дверь с правой стороны от сцены, и зрителям снова пришлось сидеть и ждать. В это время сигареты догорели, табак был сплюнут в жестяные банки или вдохнут из табакерок, а у одного из пожилых мужчин начался сильный кашель, который звучал так, как будто его легкие были до отказа забиты пылью Луизианы.
Занавес, наконец, поднялся — тихо, без фанфар. Несколько человек захлопали в предвкушении, и Джон Партлоу, взглянув на ухмыляющиеся лица, пожелал, чтобы все они сдохли.
Блондинка стояла в центре сцены за трибуной. Вокруг нее клубился сигаретный дым. Справа от нее стоял стол с картонной коробкой, а слева — небольшая доска на колесах. И, ей-богу, в руках она держала указку, наподобие тех, которыми обычно пользовались учителя начальной школы, чтобы показывать тупоголовым ученикам, что дважды два — четыре, а слово «молоко» пишется с буквой «О». Надо думать, этот атрибут возбудил у многих присутствующих вполне явные грязные фантазии, но Джона Партлоу привлекло нечто иное: по тому, как эта женщина держала себя на сцене и каким взглядом окидывала аудиторию, слегка изогнув верхнюю губу, он понял, что вместо указки она пожелала бы держать в руках кнут.
Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, которую Джон уже наблюдал и которая никак не отразилась в ее настороженных глазах. Она мягко произнесла:
— Добрый вечер, джентльмены, — и треть аудитории ответила на ее приветствие несколькими слегка невнятными из-за выпитого алкоголя выкриками «Привет». — Мы ждем доктора Ханикатта, — объявила она, — он появится здесь с минуты на минуту.
— В этом зале нам никакой врач не нужен! — выкрикнул кто-то, и это изречение было встречено нервным смехом.
Джон Партлоу положил руки на колени. Летний вечер обещал быть весьма интересным: для него оказалось полной неожиданностью найти подобное развлечение в таком деревенском захолустье.
— Станцуй для нас, дорогая! — попросил чернобородый, одетый в спецодежду мужчина, который сидел в двух рядах перед зрителем из Шривпорта.
— О, я не танцую для незнакомцев, — ответила она, удерживая улыбку на лице. — Но… я думаю, что к концу лекции доктора все мы станем хорошими друзьями. А пока, я приведу себя в надлежащий вид.
Затем, двигаясь плавно, как змея по мокрой траве, она вышла из-за трибуны и расстегнула чопорный больничный халат. Вид пламенно-красного платья под ним заставил все хихиканья и смешки в аудитории немедленно смолкнуть. Она сняла халат, свернула его и положила на стол рядом с картонной коробкой. Джон Партлоу изучил ее новый облик и удивился тому, что она вообще смогла втиснуться в это платье: жесткий крахмал халата скрывал изгибы фигуры блондинки, которые оказались потрясающе волнующими. На сцене теперь стояла красная горячая секс-бомба, которая поправляла платье и при этом очень медленно проводила руками по выступающим сочным частям тела, которые оно едва прикрывало. В одно мгновение все внимание собравшихся зрителей аудитории Элкс-Лодж сконцентрировалось на женщине на сцене, и в тишине, которая повисла в задымленном сигарами воздухе, сгустилось нечто, что Джон Партлоу смог описать только как похотливое желание в сочетании с небольшим шоком. Он сомневался, что местные жены и женщины этого города вообще когда-либо осмеливались показать публике так много ног и груди. Ясно, отчего миссис Невинс так неодобрительно отнеслась к этому шоу: эта красотка, выставлявшая напоказ свои прелести, вызвала бы в любой провинциалке, какого бы та ни была возраста, нешуточную зависть.
Она покорила их, — подумал Партлоу. — Теперь никто не потребует вернуть свои деньги, несмотря ни на что.
— А вот и наш доктор Ханикатт! — произнесла красотка с вызовом, и в ее голосе мелькнула твердость.
Мужчина, шествующий по центральному проходу, шаткой походкой, был явно пьян в стельку. Джон Партлоу с большим удивлением приподнял брови, когда седобородый так называемый доктор в сером костюме, жилете и черной бабочке споткнулся о свои собственные двухцветные туфли. Казалось, это шествие длилось вечно, однако, нетрезвый просветитель вечера, наконец, добрался до двери с правой стороны от сцены и попытался взяться за ее ручку. Попытка эта успехом не увенчалась: ручка ускользала от него, словно живой сом, покрытый моторным маслом.
— Давайте же, доктор! — подбодрила его блондинка. Возможно, она и старалась говорить с притворным участием, но слова ее все равно звучали раздраженно, словно она произносила их сквозь зубы. — Просто откройте дверь и идите прямо! Простите, доктора, — обратилась она к аудитории. — Он только что провел сложную операцию, и ему пришлось выпить бутылку виски, — это вызвало несколько смешков, но тут она добавила, — правда он выглядит так, будто у него палка застряла в заднице. Уильям, дорогой? Просто поверни эту маленькую ручку, как будто ты поворачиваешь локоть для очередного глотка! Давай же, сделай это для Джинджер!
Наконец, кто-то встал, чтобы помочь доктору, но Ханикатт методом проб и ошибок сумел-таки открыть дверь. Он повернулся, чтобы отвесить театральный поклон зрителям, наслаждавшимся этим зрелищем, как гончая собака наслаждается охотой на енота, и тут Джон Партлоу распознал в этом человеке то, кем он являлся на самом деле. Это был живой труп мошенника, которым он, быть может, был в молодости — лет сорок тому назад. Возможно, он даже имел репутацию успешного афериста с актерскими умениями и сценическим мастерством, потому что даже в таком дерьмовом состоянии он достойно нес костюм и лицо своего образа.
Глядя на Ханикатта, Джон Партлоу невольно задумался о том, что такой закат ожидает каждого мошенника: потеря остроумия и сноровки, которые неминуемо ведут к беспробудному пьянству. В конце пути мошенник налегает на бутылку, потому что понимает, что его Заветная Мечта трепыхается в остатках жизни только там, на дне сосуда с пойлом — в трезвой реальности ее уже нет, а без Заветной Мечты жизнь представляется совершенно невыносимой. Джон Партлоу, сидя в этом прокуренном зале, осознавал сию печальную правду так же ясно, как то, что дни дока Ханикатта сочтены. Этот пьяница вынужден был влачить жалкое существование, и он, наверняка, понимал, что сама идея лекций о «Правде жизни» была столь же никчемной, сколь и он сам.
А вот у Джинджер ЛаФранс потенциал был. Она знала, что делать и как использовать свое тело, чтобы привлечь внимание. Пожалуй, за последнее время она была самым успешным приобретением Ханикатта — настолько успешным, что сама понимала это. А еще… видимо, она пробыла с ним достаточно долго, чтобы всерьез устать от него.
Тем временем Ханикатт вытянулся на сцене в полный рост. Надо думать, он стремился продемонстрировать гордую осанку и твердую стойку, но производил такое впечатление, будто ноги его вот-вот подломятся. Его полностью поседевшие волосы яростно требовали расчески, а разросшиеся кусты бровей молили о том, чтобы их постригли. Заняв свое место за трибуной, док кивнул Джинджер, она приблизилась, отдала ему указку и плавно скользнула к доске, а Ханикатт обратился к зрителям невнятным голосом, пропитанным чертовым виски, но все еще достаточно сильным, чтобы разноситься среди стропил:
— Господа! Вы умные и храбрые жители… — здесь возникла небольшая заминка. Видимо, он запамятовал, в каком именно городе они находились. — Стоунфилда! — продолжил он. — Я говорю «умные», потому что вы пришли сюда, чтобы узнать правду жизни, и «смелые», потому что, уверен, вы явились сюда вопреки любым попыткам вас удержать! Но с теми знаниями, что вы обретете здесь, вы сможете смело вернуться в свои дома и — позвольте мне это утверждать — заработать вечную благодарность своих жен за то, что пришли сюда сегодня вечером! Потому что теперь вы будете волновать своих жен с обновленной энергией и мастерством. И если двадцать пять центов оказались огромными расходами для некоторых из вас сегодня вечером, то, будьте уверены, вы приобретете здесь чувство, что вы обогатились как короли, которыми вы, безусловно, станете для своих жен в ваших спальнях отныне и впредь! А теперь, в первую очередь, давайте… — казалось, на несколько секунд он снова растерялся: его губы шевелились, но с них не срывалось ни звука, а в его глазах блеснула паника. Затем он снова пришел в себя, и момент замешательства миновал. — Давайте продемонстрируем нашу признательность моей милой ассистентке мисс Джинджер ЛаФранс, и я уверен, что вы, ребята, хотели бы порадовать ее продолжительными аплодисментами!
Джон Партлоу присоединился к аплодисментам, но большая их часть предназначалась выступлению Ханикатта. Даже находясь в такой степени под кайфом, старый док придерживался своей речи. Скорее всего, он настолько часто произносил ее со сцены, что мог вещать хоть при полной потере сознания.
После аплодисментов началось настоящее шоу, и Джон Партлоу с интересом наблюдал за тем, как двое аферистов приступили к работе. Шоу состояло из болтовни Ханикатта о «семейных практиках» на высокопарном жаргоне, в то время как Джинджер, используя желтый мел, рисовала на доске для наглядности грязные картинки. В выступлении Ханикатта настолько часто требовалось изображение полового члена, грудей и влагалища, что женщина набрасывала их, стирала, а затем снова рисовала, сопровождая это все довольно дразнящими движениями бедер. Джон Партлоу отметил, что каждый ее новый рисунок делал пенис и женские буфера все более крупными, а влагалище более вместительным. Красноречивое молчание мужланов на зрительских местах давало понять, что ее сообщения бьют точно в цель — ниже поясов. Это продолжалось около двадцати увлекательных минут. Выступление дока несколько раз прерывалось, и он, казалось, терял нить, но женщина слегка ему подыгрывала, и через несколько секунд он продолжал с того места, на котором остановился. Затем Ханикатт переключил передачу, и началась настоящая вульгарность, включавшая в себя словесное описание картин того, что творится в мексиканской Тихуане из-за Шпанской мушки, которую можно купить в том печально известном городке у любого секс-врача, а Джинджер тем временем рисовала на доске все более и более крупные эрегированные члены.