Задрожал и в памяти его привиделись: и умученный князь Черниговский, и Теверской и Ноугороцкий. Ему его сила оскудела, а очем зрак минул. Стоял, как камень.
— Чего молчишь? — гневно спросил хан. — Говорю, что за правду не учиню никакой обиды. Хану Чанибеку не веришь?
Всполыхнулась у попа правда душевная, рассуду не внемлющая, и похотелось ему до конца накрепко постоять за свое, русское, как лихо не будет. Приложил перст к сердцу и сказал:
— В твоих руках стою, хан, а еще более в руках Божиих: чего Господь похочет, то и будет. Велишь правду говорить, без примышления — на сей земле все твое веление: изволь и не гневайся.
Замолчал и посмотрел зорко на всех — и на хана, и на Лубердея, и на Хадчу, и на Туган-бекшу, а потом и молвил:
— Ты хан великий, под собою грады держишь и больший волости. Ярлык твой льготный и приветливый и силу крепкю имеет; радости же большой не учиняет он мне нисколь.
— Чести нашей гнушаешься, дрянной конь!
— Чести? О, злее зла честь татарская! — скорбно сказал поп.
Хадча не стерпел поповых слов и, жадно ловя ханские взоры, схватился за саблю.
Чанибек сердито посмотрел на него, цыкнул и сказал попу, что хочет его слушать.
— Посуди, хан! — продолжал поп. — Пригоже ли мне, церковному богомольцу, чтобы от русских людей боронили меня татарове и от своих же в обиду не давали? Кому, хан, приказываешь? Руським приказываешь. Гораздо ли так? О том, хан, и скорблю. О той соромоте и думаю. Потому сердцем не вельми обрадовался и крови у меня потухли. Все по правде тебе говорю, хан, без хитрости, а как взвелишь, так и будет: выйду из вежи твоей живым или полягу тут же.
Наклонился Хадча к ханскому уху и что-то долго нашептывал, сверкая зрачками. Шептал, ерзал и хрюкал злобесно.
— Дурак ты! — насмешливо ответил хан, лениво поворачивая к нему голову. — Не меня он бранит, своих бранит за то, что они собаки и промеж себя недруги: своих же молебников не оберегают.
Долго-долго молчал и только мерно щелкал языком. И так щелкал, что казалось Лубердею, будто из бурдюка падают капли кобыльего молока, и он даже начал вдыхать его кислый запах.
— Оставайся здесь, поп, — ласково вдруг сказал хан. — Молись за нас и за наше племя. Тут тебе лучше будет.
Учтиво поклонился Василей, да оставаться не восхотел.
— Хоть и собаки, а свои же. Отпусти меня, великий хан, без мотчания.
— А молиться за нас будешь?
— Буду, — промолвил поп.
Приказал хан выдать Василею лал дорогой и отпустил его с ярлыком. Для души своей сделал это Чанибек: Бога боялся.
А потом, оставшись один с Лубердеем, сказал вздыхая:
— Нигде не видел я любви человека к человеку. Грызет волк волка, собака собаку, коршун коршуна, брат брата… Должно быть, так хочет Всевышний.
III
И думал так хан Чанибек беспереводно до того самого дня, когда пришел к нему в юрту сын Бердибек и убил его.
Плывет солнце к назначенному месту и никто не отведет его.
Часть вторая
ТАЙФУН
Приключение с маркизой
I
Давно ожидавшийся костюмированный бал у министра иностранных дел, наконец, начался. Он походил на богатую выставку, экспонатами которой были человеческие типы.
Никому, естественно, не хотелось упустить случая побывать в обществе знатнейших людей императорской Франции, вступавшей в пятый год своего существования, и залы были переполнены. В числе присутствовавших был даже император. Правда, он находился здесь инкогнито, в домино, но решительно все узнавали его по неуклюжей походке и по манере во время разговора крутить усы.
А все-таки не Луи-Наполеон был центром внимания. Это место пришлось ему уступить графине Вирджинии ди Кастильоне. Впрочем, тщеславие императора французов легко с этим мирилось, ибо немалая часть одобрения, вызванного очарованием этой прекрасной женщины, перепадала и ему — за выбор такой любовницы. И, глядя на графиню, он восторгался самим собой.
II
Люди, разбиравшиеся в искусстве, определяли графиню Кастильоне, как подлинную художницу, справедливо полагая, что художественное творчество проявляется не только в искусстве писать картины, но и в том, чтобы умело выделять и подчеркивать красоту там, где она не всегда бросается в глаза. Графиня как раз этим и отличалась, выделяя красоту собственную. И самое ценное в этом ее творчестве было умение варьировать себя на разные лады, показывать свое многообразие. Ее видели шаловливой нормандской крестьянкой, видели строгой римлянкой в образе Лукреции или даже весталки, а в роброне и высокой напудренной прическе она показывала себя в грациозной надменности галантных времен.
В этот вечер она капризно перенесла себя во времена Короля-Солнца, слегка облегчив тяжелый и громоздкий костюм эпохи легкими кружевными воланами и ворохами шелка. Едва прикасаясь к изгибам кринолина, она точно плыла по паркету, но только ладья, ею изображаемая, была не острогрудой, ибо смелая обнаженность графини доходила до пределов, обычно скрываемых. Корсет она оставила дома. Тонкая вуаль, прикрывавшая ее высокие упругие груди, будучи лишь символом покрывала, легко исчезала под пристальными взглядами мужчин.
Это было неприлично даже для Второй империи, но зато красиво, и такой угрюмый брюзга и ворчун, как граф де Виль-Кастель, хранитель Лувра, не удержался от восторга и стремительно подошел к графине, чтобы высказать этот восторг в форме мадригала. Но в угрюмых устах нелюдимого скептика восторг прозвучал тяжеловесно и не без упрека:
— Ваши высокомерные мятежники, графиня, призывающие к протесту против всякого стеснения, очень убедительны в своей агитации. Очень. Но смотрите, сударыня, чтобы эта пропаганда не побудила рабов броситься срывать одежды.
Графиня с нескрываемыми презрением посмотрела на автора неудавшегося мадригала и отошла от него, не проронив ни слова.
Самолюбивый граф, внучатый племянник Мирабо, эстет, писатель, одновременно ощутил досаду и злобу. Вечер был испорчен.
III
Уже много лет, как граф де Виль-Кастель злится на весь мир. Ему не хочется называть себя неудачником, потому что всякое неудачничество на семь восьмых проистекает от бездарности, — он это знает, — и поэтому считает, что ему только не везет. Виктор Гюго и Оноре Бальзак затмевают его поэзию и прозу. Поэтому он ненавидит их. Тем более, что пять его романов — явные реминисценции Бальзака. Ламартин предупредил его в политике и в историографии, и он зло острит насчет автора «Созерцаний»: «Ламартин променял свою лиру на тирелиру (копилку)». И, наконец, он, граф де Виль-Кастель, знаток искусства написавший «Историю французского костюма», не только ничего не выручил от своего труда, поглотившего 17 лет неустанной работы, но еще потерял на нем свыше ста тысяч франков! Но нет, это еще не все. Графа еще терзает и иная горечь, которую никак не могут ослабить пятьдесят два года его жизни: к нему равнодушны женщины.
Как искушенный наблюдатель, он отлично знает, что искусство и его служители незримыми флюидами всегда возбуждают женское любопытство и женскую чувственность. Но эта древняя аксиома предательски обходит его, как и сами женщины, даже жена, которая не захотела жить с ним под одной кровлей. А вот шеф его, директор Лувра, граф Ньеверкерк, ловко пользуется ореолом человека искусства, чтобы быть не только любовником дочери Жерома Бонапарта принцессы Матильды, но еще одновременно добиться благосклонности и художницы Миньеро, и m-me Аги, и юной Поассон, а главное — благосконности маркизы Помпадур Второй империи, графини Вирджинии Кастильоне.
При мысли об этой обольстительной женщине граф де Виль-Кастель мечтательно закрывает глаза и вспоминает, как однажды рано утром графиня взобралась с Ньеверкерком на крышу Лувра, чтобы слушать, как звучат колокола во всех парижских церквах. Однако, эта заутреня, начавшаяся на крыше и закончившаяся в кабинете директора, продолжалась слишком, слишком долго… Счастливчик, этот наглый Ньеверкерк!
При одном из таких воспоминаний у графа де Виль-Кастель родилась тайная мысль: а почему бы и ему, человеку искусства, эстету, писателю, детство свое проведшему в Мальмезоне, где его отец был камергером Жозефины Богарне и ее любовником, почему бы и ему не поискать удачи у этой обольстительницы, добродетель которой очень охотно отдает дань пороку? Ну, вот он и сделал попытку на маскараде у министра иностранных дел и сразу же потерпел полное поражение. Презрительным движением губ графиня Кастильоне как бы сказала ему:
— Вас, сударь, мои мятежники в виду не имели.
IV
После острой неудачи вполне естественна потребность в утешении или хотя бы попытка заполнить щемящую пустоту.
Граф де Виль-Кастель, съежившись от обиды, отошел в сторону, почти что в угол и, окинув унылым взглядом пеструю веселящуюся толпу, ощутил пламенеющее желание вознаградить себя какой-нибудь победой, хотя бы самой маленькой, чтобы задержать наплывавшее отчаяние.
Так он простоял час, хмурый и злой. Может быть, даже больше, чем час. Во всяком случае, это время показалось ему нестерпимо длительным. Он уже хотел было незаметно пробраться к выходу и уехать домой, как вдруг увидел маркизу да Пайва. Его встревоженное сердце предвкусило удачу, и он плотоядно улыбнулся.
«Сейчас мне нужно, чтобы в ушах прозвучал победный марш», — сказал он самому себе и уверенно направился к маркизе.
В одном он безусловно не ошибся. Маркиза блуждала без спутника, и появление графа было ей приятно. Она радостно улыбнулась ему, как хорошему старому знакомому, и сразу засыпала его расспросами о лицах, которые проходили мимо нее и которых по фамилии она не знала.
Маркиза да Пайва не знала многих, но зато ее знали все, потому что она считалась королевой кокоток, бесцеремоннейшей из женщин той эпохи длительного карнавала, когда все торопились богатеть и наслаждаться. Ее непомерная жадность к деньгам равнялась цинизму ее выходок, и вся ее жизнь была двойной оргией — расчетливости и бесстыдства — между постелью и банковским сейфом. Недаром про нее говорили, что рот ее создан не для поцелуев, а для биржевых секретов.
Но тем не менее, мужчины к ней тянулись длинными вереницами и охотно раскрывали перед ней свои кошельки.
В Париж она прибыла искать счастья из какого-то маленького русско-польского местечка и очень быстро сообразила, что лозунг времени — открытый беззастенчивый цинизм и что бесстыдство котируется неизмеримо выше скромности. И она стала щеголять бесстыдством. Она переходила из рук в руки на виду у всех, как дверная ручка общественной уборной. Прогрессировавшие гонорары за ее ласки порождали у одних зависть, у других удивление, а у всех вместе ее популярность. К тридцати пяти годам она была достаточно богата, у нее было немало драгоценностей, а архитектор Манжен уже приступал к постройке пышного особняка для нее на Елисейских полях, смета которого превышала 1 1/2 миллиона. Единственное, чего ей не хватало, это официального положения в обществе, причем она это чувствовала не в отвлеченности тщеславия, а прямо физически, потому что ее не один раз просто за руку выпроваживали с маскарадов и балов, как зарегистрированную потаскушку без роду-племени. Она стала искать социального прикрытия и, конечно, нашла его в титуле одного португальского маркиза, кузена португальского посланника. Короче говоря, она его женила на себе. Но это делали многие и до нее. Она же поступила в соответствии с цинизмом эпохи. Наутро после первой брачной ночи, то есть первой ночи, за которую ей не было уплачено, за первым же завтраком она сказала своему счастливому супругу:
— Вы меня желали, маркиз, и вы этого добились. Я вас тоже хотела и тоже этого добилась. Не знаю, что вы собираетесь делать дальше, но, что касается меня, то я сегодня же возвращаюсь к своей прежней профессии. Надеюсь, вы похвалите меня за мое постоянство.
Португалец огорченно уехал на родину, но зато оставил ей свой титул, который, понятно, открыл перед ней много парадных подъездов. А все-таки публично ее сторонились. Боялись, что эта развязная блудница, чего доброго, вдруг перешагнет даже через те неприличия, которыми щеголяла та разнузданная эпоха.
Вот отчего, направляясь к маркизе да Пайва, граф де Виль-Кастель заранее знал, что его общество будет ей приятно, как защита от косых и презрительных взглядов.
VI
— А вы знаете, маркиза, — сказал граф, беря у нее из рук кружевной веер, — я ведь ваш старый поклонник.
Она искренне удивилась.
— Вы? Никогда я этого не замечала. Никогда. Но если это так, то должна вам сказать, что вы держали себя поразительно скромно. Как юноша.
— Скромность была моим стратегическим приемом.
— Не понимаю.
— Я рассчитывал, что вы будете тронуты и вознаградите меня за эту скромность.
— Неглупо, — сказала маркиза. — Но неужели до вас не дошли слухи, что я чудовищно жадна к деньгам и что мое общество обходится слишком дорого?
— Да, я это слышал.
— И тем не менее…
— И тем не менее я верил в вашу щедрость. Ведь и злодеев не бывает стопроцентных. Даже и они иной раз способны на великодушие. А тем более женщина. Не правда ли?
Она лукаво посмотрела на него и сказала:
— Вы, кажется, хотите расплатиться словами. Нет, я на это не поддамся. И, кроме того, у меня имеются принципы.
— Принципы?
— Да. Я считаю, что бесплатным люди не дорожат. Люди ценят только то, что стоит дорого.
— Но для нищего студента и один ливр большие деньги, маркиза.
— Верно. Поэтому с нищего студента я бы взяла один ливр.
— А с меня, милая маркиза?
— С вас? Я думаю, ваши доходы не превышают тридцати тысяч. И, следовательно, 10 тысяч для вас большая сумма. Не так ли?
— Безусловно.
— В таком случае, принесите мне завтра десять тысяч, и я ваша.
Он церемонно поклонился. Ему, искавшему ободряющей победы после неудачи у Кастильоне, — покупать любовь у кокотки? Это было унизительно для эстета, писателя и человека искусства.
— А чтобы вы не думали, что я такая мелочная, — продолжала маркиза, — ибо десять тысяч ливров для меня действительно пустяки, я на ваших же глазах сожгу эти деньги. Идет?
И прежде, чем он успел ей что-нибудь сказать, она вдруг щелкнула пальцами и задорно объявила:
— И пока деньги будут гореть, я ваша. Но не дольше. Слышите?
VII
Люди, жизнь которых представляет собой скучную повесть без фабулы, любят заглядывать в чужие окна. Это проявляется либо в том, что они безостановочно читают романы, либо в том, что они интересуются сплетнями.
Вся жизнь графа де Виль-Кастеля была без фабулы. Поэтому его занимали чужие похождения, и он педантично заносил их в свои мемуары, и вдруг случай посылал ему самому необыкновенное приключение. Неужели же равнодушно пройти мимо него? И неужели предоставить ему свободное течение — так, как он сам развернется? Не осложнить ли его утонченностью? Не внести ли в него что-нибудь свое, занимательное, забавное, чтобы было о чем вспомнить из собственной жизни?
Он долго размышлял над завтрашним визитом и наконец придумал. Заснул он с хитрой улыбкой. На другой день он явился в назначенное время. Маркиза да Пайва встретила его не столько радушно, сколько деловито. Он молча протянул ей десять бумажек по тысяче франков и выжидающе посмотрел на нее. Таинственно улыбаясь, но опять-таки деловито, она разложила деньги в ряд на мраморном столике и тут же поставила зажженную свечу.
— Я боялась, что вы принесете мелкие купюры, — насмешливо сказала она.
— Я бы охотно это сделал, маркиза, — ответил де Виль-Кастель. — Но, к сожалению, эта прекрасная идея не пришла мне в голову.
— Вы не предусмотрительный любовник, — продолжала маркиза.
— Об этом рано судить, сударыня.
Маркиза удивленно и скептически посмотрела на него. Но он не спешил пояснить свои слова, и маркиза только впоследствии поняла, что он оказался гораздо предусмотрительнее, чем она думала.