Это был момент, когда, обойдя все условности, чтобы не терять драгоценных мгновений — он получил на это право! — граф де Виль-Кастель в то же время проявлял непонятную сдержанность и отнюдь не торопился довести свое желание до конца, наслаждаясь игрой в замедление.
— Вы забыли о моих условиях! — напомнила маркиза.
Вместо ответа он указал глазами на мраморный столик: тысячефранковые билеты лениво дымились, но не сгорали.
— Это вы сделали? Как же вы этого достигли? — полюбопытствовала маркиза.
— Я смочил их огнеупорной жидкостью.
Она громко расхохоталась и удовлетворенно подумала, что своей веселой изобретательностью ее скучный гость окупил свой невыгодный для нее визит…
…Де Виль-Кастель уже стоял перед зеркалом и приводил в порядок прическу, а маркиза, не покидая своей широчайшей постели, точно в истерике, все еще смеялась. Она заранее предвкушала, как эта история распространится по всему Парижу; о ней будут говорить во всех салонах и кафе. Это было ей страшно приятно.
— Вы меня оригинально развлекли, — сквозь смех обронила маркиза. — Признаться, я этого не ожидала. Очень, очень остроумно. И я не жалею, что потребовала у вас такую ничтожную плату.
— Я тоже не жалею этих денег, — галантно ответил граф де Виль-Кастель. — Потому что эти бумажки обошлись мне всего в пятьдесят франков.
— Что это значит? — нахмурившись, спросила да Пайва, приподнимаясь с подушек.
— Они фальшивые, — спокойно объяснил граф.
Маркиза сорвалась с постели и, не застегивая пеньюара, взлохмаченная, измятая, босая, подбежала к столику, где все еще тлели тысячефранковые бумажки. Она схватила одну из них, поднесла к глазам и с яростным лицом фурии выругалась, как уличная торговка. Вычурная ругань ее пронеслась по комнатам, как раскаты грома в горах.
VIII
Медленно возвращаясь домой, граф де Виль-Кастель думал о своих мемуарах. Не о том, внести ли этот забавный эпизод в свои записи — об этом не могло быть двух мнений, эпизод был необычен, и не использовать его было бы непростительно.
Прежде чем вернуться домой, он должен был решить, увековечить ли свою изобретательность, описать ли, как он, граф де Виль-Кастель, проучил жадную кокотку — или приписать это другому.
Очень велик был соблазн превознести для истории самого себя, но это не соответствовало презрительной манере письма, с какой он описывал бесстыдные нравы Второй империи.
Увы, пришлось пожертвовать собой, и ради выдержанности стиля он вместо себя подставил какого-то юного ловеласа.
То, что не забывается
Всякому известно: первый роман, прочитанный в юности кажется непревзойденным по своей красивой значительности и оставляет неизгладимый, ничем не вытравляемый след в памяти, особенно если еще героиня была прекрасна. Впрочем, кто же в прежние времена жалел красок для главной героини? Таких жестоких писателей, кажется, и не было.
Моей первинкой, запавшей мне глубоко в душу, была трагическая история о прекрасной маркизе де Ганж, супруге губернатора Лангедока. Где я про нее вычитал, совершенно но помню, — в журнале ли (может быть, в «Вестнике иностранной литературы»), в газете ли, — не знаю, не припомню. Знаю только, что я был потрясен, и если я не оплакивал судьбу героини настоящими слезами, то думаю, только потому, что было мне тогда 12 лет, когда плакать уже не полагается.
Помню еще, что это был не роман, не повесть, не рассказ, а нечто вроде исторического очерка, написанного не постыдно-равнодушной рукой торопливого переводчика или сухого компилятора, а человеком с чувствительной душой и нежным сердцем.
Начинался рассказ с того, что жизнь молодоженов — маркизе было всего 22 года — протекала счастливо, но внезапно омрачилась скрытной ревностью маркиза, потому что в замке вдруг появились его братья — аббат и шевалье, нисколько не скрывавшие своих нежных к маркизе чувств.
Но тут нужно сказать, что аббат по своей учености, уму и по своему пониманию жизни был гордостью всей семьи. И, конечно, он был во много раз занимательнее маркиза, в сущности, еще мальчика, получившего от короля высокую должность в Лангедоке лишь по настойчивой протекции. И поэтому у него не хватало смелости проявить перед старшим братом свое недовольство.
Однако любовные наступления аббата, беспрерывные и даже назойливые, не дали ему желанного успеха. Не столько, пожалуй, из любви к мужу, сколько из гордости, маркиза оставалась неприступной. Она охотно беседовала с умным и образованным аббатом, шутила, острила, но на тайное свидание с ним не соглашалась.
Настойчивый аббат был, однако, не только умен, образован и учтив, он обладал еще повышенным самолюбием. А как следствие этого, легко рождалась в нем мстительность. И не нужно забывать, что это был достаточно грубый 17-й век.
Однажды прекрасной маркизе какие-то поклонники доставили лечебный крем. Это был яд, но, по-видимому, слабый, потому что врачу удалось его нейтрализовать. С этого все и началось.
* * *
Помню, во время чтения этих строк меня позвали ужинать. Признаюсь, мне было не до еды. Судьба маркизы, которую осаждали, как крепость, интересовала меня значительно больше, чем ужин. Я явно страдал. Ревность смешалась во мне со злобой. Вступая в жизнь, я впервые видел, что существуют беспомощные люди и что муж не всегда является для жены защитой и опорой.
— Чем ты так расстроен? — спросили меня.
Мне неудобно было указать истинную причину, и я ответил:
— У меня что-то нога болит.
После ужина я узнал, что дед очаровательной маркизы, тоже, по-видимому, неравнодушный к ее красоте, оставил ей в наследство, обойдя более близких родственников, — обширнейшие владения, с условием, что все это будет принадлежать лично ей. Это, казалось бы, предоставляло ей большую независимость, но вышло иначе. Вероятно, чтобы как-нибудь избавиться от настойчивого аббата и молчаливого шевалье, который, подобно гиене, молча ходил за аббатом, очевидно, надеясь, что и ему что-нибудь перепадет, хотя бы с помощью угроз разоблачения, то есть шантажа — молодые супруги решили переселиться в городок, лежавший между Монпелье и Авиньоном.