Цель автора алхимического трактата – не найти что-то новое, а максимально приблизиться к совершенству уже существующего канона. Именно поэтому автор ориентирован на традицию: с его точки зрения, образцы, эйдосы уже заданы, и в случае с алхимическими трактатами – непосредственно Богом. Поэтому задача автора алхимического трактата представляет собой максимально точное донесение этих образцов до своих читателей, исполнение роли искусного посредника. Репрезентация такого статуса автора заключается в том, что он «входит» в произведение и как творец, и как некий «эстетический опосредованный субъект» с четко определенной целью.
Со стороны автора алхимического трактата, искусство его написания мыслилось ремесленной, проводимой по правилам (тэхнэ) деятельностью, подлежащей оценке согласно императиву мастерства (уровня практического владения правилами и степенью осознания предмета). Автор алхимического трактата – это мастер, исполнитель некоего жанрового задания. Показателем истинности выступает отношение: автор – материал; критерием истинности – каноническая «правильность» текста, отождествляемая с мастерством его создателя. Исполнение жанрового задания может варьироваться и совершенствоваться, но само оно исторической динамикой не обладает. Как мы уже отмечали, со ссылкой на К. д‘Иже, авторы алхимических трактатов «говорили об одной и той же вещи, использовали один и тот же язык и символы, разъясняли одни и те же приемы». Здесь наиболее ярко прослеживается посредническая роль герметического философа – медиума, посредника, связывающего читателя со внеличной творческой силой.
Обратимся к определению функций читателя алхимических трактатов, воспринимающей инстанции алхимического дискурса. В произведениях идеологических, а алхимические трактаты, несомненно, являются, в том числе, и идеологическими произведениями, позиция адресата является позицией миропонимания, уготованной не для каждого потенциального реципиента, а только подготовленного, хотя и с позиции разных степеней близости и осознанности. Вот как подчеркивает алхимическую позицию автора по отношению к читателям издатель в преамбуле к «153 Алхимическим афоризмам» Ф.М. Ван Гельмонта: «Принципиальная позиция автора заключается в том, чтобы не столько выявить или изложить свои собственные изобретения, сколько привести в порядок ценные Высказывания других, что он охотно и представляет на рассмотрение Суда и Оценки тех, кто более продвинулся в Искусстве, чем он сам. Несмотря на то, что мне известно, что именно это является целью Опыта Автора, тем не менее, я тороплюсь поскорее передать эту небольшую работу вам в несовершенном виде, чтобы вы взвесили ее и способствовали ее печати, потому что, возможно, более продвинутые Сыновья Искусства захотят помочь этой маленькой работе; а она, в свою очередь, прольет свет тем, кто ошибается и блуждает в темноте».
Творя свою, алхимическую, реальность, автор-алхимик формирует определенные способы читательского восприятия мира. Освоение алхимической реальности «эмпирическим» читателем требует «духовной работы», предполагает с его стороны значительные ментальные усилия по превращению в истинного адресата – коллеги или ученика. Что необходимо адресату для восприятия посыла, содержащегося в алхимическом трактате? Состояние знания в алхимии достигается двумя путями, и первый из них – это откровение, а второй – посвящение. Эта декларация отметает всех тех, кого сами адепты обозначали как «профанов», и подчеркивает избранность людей, способных овладеть «королевским искусством».
Адресату алхимического трактата отводилась двоякая роль – с одной стороны, своеобразного эксперта, не уступающего, а то и превосходящего автора в знании тех правил, по которым строится алхимический текст. С другой стороны – роль неофита, обращаясь к которому автор не только демонстрирует доскональное знание материала, но и способствует прояснению традиционно неясных и трудных мест в работах своих предшественников. На этой основе жанр алхимического трактата можно определить как «научный» отчет о проделанной работе, с одной стороны – для утверждения автором своего статуса в сообществе тех, кому доступна Тайна, а с другой стороны – еще один опус в копилку учебников по исследованию этой Тайны для Искателей, находящихся на разных этапах пути. При этом следует подчеркнуть, что никакого определенного жанрового канона, в отличие от жанрового задания, для написания алхимических текстов не существовало. Это могли быть диалоги «Знатока» и «неофита» («Катехизис» Псевдо-Парацельса); сборники афоризмов («153 Алхимических афоризма» Ф.М. Ван Гельмонта); словарные статьи, составляющие «Алхимический Лексикон» Мартина Руланда-младшего; описания «алхимических ритуалов» («Алхимическая Месса» Мельхиора Цибиненского); конспекты трактатов выдающихся алхимиков прошлого («Выписки, сделанные Лацинием из произведений Арнольда де-Вила-Нова, в которых состав нашего камня изложен практически и четко»); изложение правил, или «канонов» («157 Алхимических Канонов» Ф.М. Ван Гельмонта) и многое другое, включая письма без конкретного адреса («Послание о философском огне» Иоанна Потания). Однако следует отметить, что, несмотря на такое разнообразие жанров, внутреннее тождество, позволяющее отнести все эти произведения к алхимическим трактатам, всегда сохраняется.
Рассмотрим, в чем оно заключается. Прежде всего – в специфическом функциональном стиле, родственном научному, – то есть в преобладании информативной функции, имеющей познавательный характер. Хотя нужно сделать поправку на то, что «стиль научной литературы в это время не обладал еще оформившейся гораздо позднее однородностью и цельностью научной речи. Как правило, работы (научные. – О.К.) представляют собой фотографическое описание, лишенное элементов обобщенности. Анализ явлений описывается с позиции сугубо личных ощущений автора, его переживаний».
По мнению В.Л. Рабиновича, основа алхимической деятельности – это рецепт. По его словам, «рецепт есть неукоснительная форма деятельности. Рецептурный характер средневекового мышления – фундаментальная его особенность. Идея рецепта – это идея приема. Рецепт операционален. Он дробим на отдельные действия. Рецепт как регламент деятельности обращен на вещь. Рецепт Средневековья операционален, но и священен. В средневековом рецепте сливается индивидуальное и общее. Действия, назначенные ввести человека в состояние мистического воспарения, тоже оформляются рецептурно. Лишь мистика – недостижимый предел рецепта – принципиально внерецептурна. Загнать ее в жесткие пространства рецепта немыслимо. Это меловой круг, за который рецепту нет ходу». Однако если мы обратимся к значению слова «рецепт» не столько в его современном понимании, то есть в значении «письменное предписание лечащего врача для аптеки, заключающее указание, какие лекарства, в каком составе следует приготовить для больного и как их употреблять», а к исходному латинскому термину, классическому латинскому «receptum» – «принятое обязательство», «гарантия», мы сделаем вывод, что у алхимиков «рецепты» иного толка. Разумеется, ни о какой гарантии в деле получения Философского Камня речи быть не могло, и построчный анализ некоторых алхимических текстов, проведенный мной во Главе пятой, это подтверждает. А. Койре полагал, что такое положение дел было связано с характерным для той эпохи строем мышления, общей структурой мира «приблизительности». «Ей (алхимии. – О.К.) никогда не удавался точный эксперимент, но это происходило потому, что она к этому не стремилась. Описания алхимических операций не имеют ничего общего с формулами наших лабораторий: своей неточностью, приблизительностью и качественным характером они сродни поваренным рецептам. И дело тут отнюдь не в отсутствии материальных возможностей для выполнения необходимых измерений, ибо алхимик не пользовался ими даже тогда, когда они были у него под руками. Не термометра ему недоставало, а идеи, что теплота поддается точному измерению. И потому он довольствовался словами собственной речи: живой огонь, медленный огонь и т.д. – и не пользовался (или почти не пользовался) весами, притом, что такие существовали и, более того, были достаточно точными, например, у торговцев драгоценностями и ювелиров. Но именно поэтому алхимик не пользовался ими. В противном случае он был бы химиком». Однако дело, конечно, не в химии, а в том, что алхимики занимались совсем не тем, что поддается точному измерению, а главное – в этом измерении не нуждались, поскольку, как мы сделали вывод в предыдущем параграфе, занимались алхимики отнюдь не лабораторной химией. «Рецептурность» же в данном контексте наводит на мысль об одном из названий Великого Делания – «Веселая наука», то есть «гарантия» и «обязательство» выступают здесь в вывернутом наизнанку смысле – в рамках классического тропа «ирония». «Риторика понимает иронию как троп, где истинный смысл скрыт или противоречит (противопоставляется) смыслу явному». Разумеется, духовные практики не нуждаются в количественных измерениях происходящего с адептом. «Рецептурность» – это всего лишь прием из копилки отвлекающих от сути Опуса маневров.
Мы не станем вслед за Г.А. Бутузовым утверждать, что «герметика не может быть экзотерической по определению», и пойдем дальше, разбираясь в том, что же на самом деле скрыто в алхимических трактатах под завесой «эзотеризма». На наш взгляд, именно использование системы эйдетических образов включает у читателя то, что авторы алхимических трактатов называли Воображением (Imagination), и дает импульс для ориентации в нужном для понимания этих текстов направлении. К сожалению, в русском языке этому понятию нет аналога. Попытаемся в этом разобраться.
К.Г. Юнг писал в «Психологии и алхимии»: «Так как практическая химическая работа никогда не была свободна от бессознательных содержимых субъекта, находящих в ней свое выражение, она в то же время представляла собой психическую активность, которую лучше было бы сравнить с тем, что мы называем активным воображением. Этот метод позволяет нам овладеть тем же содержимым, которое проявляется и в снах. В обоих случаях процесс состоит в орошении сознательного разума бессознательным, и это так тесно связано с миром алхимических идей, что мы, возможно, убедимся, что алхимия имеет дело с теми же или очень подобными процессами, включенными в активное воображение и сны, т.е. в конечном счете, с процессом индивидуации». Против этих суждений можно выдвинуть несколько возражений. Во-первых, трудно себе представить сообщество людей, «бессознательное содержимое» которых было до такой степени общо и растянуто во времени, что в течение всей истории алхимии это сообщество выражало его одинаковым образом. То есть, говоря прямо: едва ли определенный круг не связанных друг с другом людей мог на протяжении веков воспроизводить один и тот же бред в одних и тех же образах. И, вероятно, прав Е.А. Беннет, считавший, что «алхимия, судя по всему, была естественным дополнением к большей части его (Юнга. – О.К.) собственной аналитической психологии». В большей степени Юнга занимала не сама алхимия как явление и традиция, а то, что в мистических традициях «божественный посредник оказывается чем-то внешним, в то время как человек становится фрагментарным и в своей сокровенной части незатронутым», и он неустанно трудился над тем, чтобы доказать внутреннее происхождение истоков символического языка алхимии.
Однако уже ученики Юнга стали размывать понятие активного воображения, которым, по убеждению Юнга, пользовались алхимики. Так, И. Якоби, описывая подход Юнга к алхимическому Воображению, писал, что Юнг полагал, будто Воображение (Imagination) должно пониматься буквально: как реальная способность создать образы. Именно таково классическое употребление данного слова – в противоположность «фантазии», означающей лишь выдумку, внезапно промелькнувшую идею, причуду, то есть некую несущественную мысль. «Следовательно, активное воображение необходимо строго отличать от пассивного воображения, действующего в грезах. Imagination – это активное воспроизведение (внутренних) образов … это настоящий подвиг мысли и мышления; это не плетение бесцельных и беспочвенных фантазий, подобное строительству воздушных замков».
Однако, следует иметь в виду то, что конкретно античная традиция понимала под словом «phantasia», по словам А.Ф. Лосева, «поражающим новоевропейского читателя своим пассивно-субъективистским характером. Если исключить некоторые редкие оттенки, то „фантазия“ почти всегда является у античных эстетиков обозначением вовсе не какого-нибудь творческого или построительного воображения. Почти всегда это есть только пассивное чувственное отображение (курсив мой. – О.К) такого же материально-чувственного предмета». Лосев объясняет это тем, что, например, неоплатоники полагали, что объективная действительность есть всеобщий ум. «Он-то и есть подлинное творческое начало». И поскольку он является создателем действительности, то его творческая активная сторона «является уже не столь активной, но содержит в себе также и элементы пассивности, страдательности». А вот цитата из Прокла, приводимая Лосевым ниже: «Фантазия, с одной стороны, является формообразующим мышлением, стремится быть знанием тех или иных умопостигаемых предметов. А чувственное восприятие, с другой стороны, при помощи мнения познает то же самое как становящееся. Кроме того, фантазия есть некоторого рода страдательный ум, внутренне стремящийся к энергии, а ослабевающий вследствие снижения до лишенности». При этом Лосев замечает, что в такой общей форме упоминание о фантазии как о некой середине между умом и чувственностью в позднем неоплатонизме встречается не раз. Запомним эти выкладки и пойдем дальше.
По мнению А.Г. Дугина, который уделяет в своих работах термину Imagination достаточно большое внимание, очень приблизительно его можно было бы перевести как «мир воображения», поэтому он использует французский вариант этого термина в русской транскрипции – «имажинэр» – и дает ему следующее определение. Имажинэр – некое первичное свойство, представляющее собой одновременно воображение как способность (инстанция); то, что воображается; того, кто воображается; сам процесс (воображение как функция); нечто, что является общим и предшествующим и тому, и другому, и третьему (собственно имажинэр).
И далее он совершенно справедливо замечает, что «понять содержание мистических теорий исламской традиции, иудейской каббалы, китайского даосизма, алхимических учений и процедур … возможно только в том случае, если мы отойдем от жесткой дуальности „субъективное-объективное“ и признаем онтологическую самостоятельность за той инстанцией, которая находится между ними, то есть за воображением, имажинэром».
В своем исследовании имажинэра А.Г. Дугин ссылается на работы Жильбера Дюрана, который ввел фундаментальный для теории антропологического проекта термин «траект» (traectum). Он «образован от латинского tras – „через“, „между“ – и jaecere – „бросать“, „кидать“, „метать“. От этого же глагола (от его причастной формы jectum, „брошенное“) образованы важнейшие философские и научные категории „субъект“ и „объект“. „Субъект“ – то, что „положено ('брошено') под“, то есть „подлежащее“. „Объект“ – то, что „положено ('брошено') перед“, то, что метнули перед, то есть „предмет“. Между ними находится „траект“, „брошенное между“».
«Антропологический траект – придание самостоятельного онтологического статуса тому, что находится „между“ – между субъектом и объектом, между природой и культурой, между животным и рациональным, между духом и жизнью, между внутренним и внешним, между проектом (будущим) и историей (прошлым).
Траект – это „схема“, „маршрут“, „траектория“, которая предопределяет структуры и структурные ансамбли, режимы и группы форм, динамические взаимодействия и столкновения, оппозиции и сближения, но ничего не говорит об идентичности того, что в этом траекте участвует, так как сама идентичность есть не нечто постоянное, но следствие, результат самого траекта. Объект и субъект суть функциональные следствия антропологического траекта, они конституируются им как ролевые идентичности».
Исходя из этих соображений, воображение есть визуальная карта, распростертая антропологическим траектом. Эта карта и есть образование внутреннего и внешнего мира. Из этого можно сделать вывод, что без истинного Воображения невозможно создать индивидуальное восприятие окружающей действительности, а развитие его – дает шансы на повышение адаптации к ней. Вот какое определение воображению дает известный мистик Дж.У. Рассел (1867-1935): «Воображение – видение уже существующего, неизменного, в соответствии с актом видения; оно, скрытое или явное, раскрывается и придает форму мысли, и мы можем рассматривать с полным сознанием скрытое доселе или даже делать интуитивное предположение.