Лариса Бортникова
Двадцать вторую, замыкающую ожерелье станцию Архитектор назвала по имени последнего же двадцать второго аркана Таро — «Мир». Появилась в новогоднем выпуске новостей — как обычно бледная до синевы, некрасивая, одетая в нелепый, совершенно не подходящий случаю рабочий комбез, поздравила всех с наступающим и уже под конец интервью, словно между прочим пообещала вывести «Мир» на орбиту через неделю, а запустить ожерелье в июле к самому своему двухсотлетию. Обмолвилась вроде бы случайно, что всё получается именно так, как и замышлялась. Добавила «я так за нас всех счастлива». И поднялась во весь рост, и руками сделала свой особенный жест — точно прижала к груди вселенную, и каждую ее песчинку, и былинку, и букашку, и именно, и только тебя…
Тут же зашептались, что ей удалось переступить предел. Сразу же обнаружились «приближенные» в ее свите, никому лично не знакомые, но… «коллега друга моего приятеля в курсе и весьма сведущ»…, а также инсайдеры и шпионы, которые подтвердили — да! удалось! Ликование получилось недолгим — начались страхи. Как водится, сочиняли сальные анекдоты, прикрывая раблезианским крупно нашинкованным глумом неприличный совершенно ужас и еще более неприличную, как будто голую и выбритую налысо надежду. Много домыслов, много глупостей. Шумиха. Всё это вперехлёст с глухой паникой, напоенной сплетнями, как прогорклый бисквит грошовым коньяком.
Одни боялись истошно. Другие давились невысказанной мечтой… давились до полуночного опустошающего безразличия… И те, и другие утром учились молиться, просматривая старинные киноролики, днем бегали по антикварам, скупали бумажные Торы, Кораны, Библии, как на костыли, опираясь на шершавые страницы, пропитанные забытой, чужой верой. Вечером — душные клубы и богемные захламленные гостиные, спасительная самоирония, психотропные мутные рифмы…
После того новогоднего эфира Архитектор на публике не появлялась: отшельничала на станции. Все ожерелье, а в особенности «Мир» охраняли по периметру, но пресса, само собой, крутилась рядом. Эдди-Диаманд Первый — согласно всем существующим рейтингам шоукермэн номер один денно и нощно болтался в открытом космосе, а его оператор брал такой ракурс, чтобы размалеванная харя Эдди на фоне конструкций станции выглядела максимально устрашающе. Эдди вихлял затянутой в прозрачный скафандр жопкой и клялся, что обойдет кордоны, проберется внутрь и выдаст в эфир такую картинку, что сам Весельчак перевернется в гробу. А что? Эдди мог. Шут эфирный…
Он многое мог. Несмотря на возраст, который никто точно не знал, но все сходились на «далеко за сотню», был он бодр, отчаян и восхитительно похабен. Умел раскопать и вытащить наружу самые жареные факты, жестоко осмеивал врагов и недругов, друзей же не имел — сотни любовниц и любовников не в счет. Стыд ему был неведом, а слова «совесть», скорее всего, он не слыхал. Если кому-то вдруг придет в голову использовать глагол «гнушаться» или, может быть, «брезговать», то это не к Эдди. Эдди не гнушался и не брезговал ничем. Регулярно грузился наркотой, дебоширил, с удовольствием снимался в порнухе. Позволял себе всё, не позволяя остальным даже малости. С помощью собственной сети осведомителей выуживал на свет божий грехи и грешки сильных мира сего, мешал кумиров с грязью, с наслаждением ковырялся в сальных альковных секретах. Выворачивал дерьмом наружу ханжей и святош… и кривлялся. Все время кривлялся, похожий на заплесневелого Арлекина. Выглядел тоже как Арлекин. Выжигал кислотой брови и густо мазал лицо белилами. Подводил глаза черно, хищно. Беззубый рот малевал красным. Когда тараторил — по-птичьи громко и быстро, казалось, что оголодавшая анемона распахивает влажный зев. Жесток был омерзительно. Носил в карманах крошечных слепых ежат. Давил их перед камерой пальцами. Чтобы брызнуло. Одно время покупал контейнерами махаонов — крупных, ширококрылых. Красовался перед камерой, наряженный в балахон, на котором трепетали и осыпались матовой перхотью бесконечно агонизирующие бабочки. На спор и, разумеется, напоказ «делал эфир» с нелегальных крокодильих ферм, где красиво рвал подрощенным аллигаторам пасти. На спор же пару раз голышом заходил в клетку к гризли. В прямом эфире трахал самку носорога, подробно рассказывая об ощущениях миллиардам зрителей. Удачливый и бесстрашный Эдди Диаманд Первый мог всё.
Именно поэтому, когда Эдди, эффектно повернувшись к хоботу камеры клоунским профилем, заявил, что проберется на «Мир» первым и разузнает что к чему, ему сразу поверили.
Система несколько месяцев спала в вирт-ленсах, хотя это вредно и прямо запрещается надписью на упаковке. Но лучше испортить зрение, чем пропустить, может быть самый блестящий за последние тридцать лет репортаж первого шоукермена системы. Первого ли? Ведь если подумать, оба они были непревзойденными мастерами шоу — один по специальности и за огромные гонорары, другая — по призванию и просто так. Одиозный мастер шокирующих откровений Эдди-Диаманд Первый и Архитектор — самая удивительная женщина системы.
Кажется, существовала всегда. Всегда немногословная, в немодном жеваном комбезе. Лицо крупное, рыхлое. Некрасивое. Словно тесто нашвыряли кое-как на череп и оставили стекать произвольно. Но стоило ей заговорить, стоило прижать ладони к груди особенным, только ей свойственным жестом, как начинало тянуть где-то в межреберной пустоте и хотелось не то плакать, не то вопить во всю глотку и бежать… бежать спасать от любых невзгод матушку-Землю, а также ее сателлитные поселения и окраинные кондоминиумы.
Архитектору бы в проповедники пойти. Или в политики. Цены бы ей не было. Она же всю свою жизнь строила дома. Точнее, персональные миры. Миры, способные обеспечить любую прихоть хозяина, стоит лишь возжелать и озвучить желаемое. Миры роскошные, похожие на сказочные дворцы и летучие острова, где скатерть-самобранка — самое простое из всех чудес. Но все это было пустяшной забавой. Разминкой перед большой игрой с непобедимым противником. Мало кто знал (предположить, что Архитектор — обычно бесстрастная и спокойная, как манекен, способна на ненависть, мог не всякий), но она яростно, люто ненавидела мир, который достался ей и остальным по умолчанию. Ненавидела за то, что существует предел, который никому из ныне живущих, увы, не переступить.
Бессмертие. Именно оно заставляло Архитектора сцеплять зубы в бессильной злобе, и еще усерднее трудиться. Хотя, куда уж усерднее! В сутки три часа на отдых, плюс-минус полчаса на гигиену, еще полчаса на непредвиденное. Все остальное время Архитектор работала, подключив к процесс-ложементу резервуар с питательным раствором и канализационный зумпф. Ее мечта требовала фанатичной, нечеловеческой отрешенности. Имелось с лихвой.
Великая женщина! Мечта тоже ей под стать. А мечтала она вернуть потерянный рай, и ничуть не меньше.
Земля мечтала с ней в унисон.
Эдди-Диаманд Первый оставался возможно единственным существом в галактике, которому было насрать и на Архитектора и на её грандиозный проект. Но это не имело значения, потому что он был шоукерменом — охотником за сенсациями, а Архитектор — сенсацией.
* * *
Есть, к примеру, кофеварка.
— У кого-нибудь в классе имеется древняя кофеварка? — когда-то давно именно так было принято начинать первое из серии занятий по теории профессора Нила Урайи Весельчака, тогда здравствующего. Средняя школа. Второй класс. Второй триместр.
— У моей прабабушки такая! Пластмассовая херовина на полстола. Варит говняный кофе — по чашке в пять минут, — вспоминал какой-нибудь ученик. Непременно. Кофеварки, телевизоры, автомобили, магнитолы… Тогда это было не таким уж далеким прошлым. Не то, что сейчас.
— А кроме кофе? — Методической литературой рекомендовалось задать именно этот вопрос и дождаться ответа от школьников. Не возбранялась и подсказка. — Что-нибудь кроме кофе она делает? Сэндвичи? Арахисовое масло? Виртуального друга? Ее можно использовать вместо скутера? Садишься верхом и катишь себе по дорожке, а она песенки поет. Транслирует аниме. Пончики штампует, а также удаленно ремонтирует мамин домопорт. И так далее.
Смех в классе. Непременно. И чья-нибудь новенькая, только что с конвейера умная парта, считав показатели самочувствия своего до икоты развеселившегося владельца, начинала весело мигать датчиками фуд-фризера — эгегей! попей-ка свежей водички, малыш!
— Ничего кроме кофе не может. Тупая она. Не хочу пить. Не хочу пить. Пить-стоп. — Пищал малыш — тот самый, с икотой (мама вспоминает — не иначе). Датчик фризера послушно гас.
Именно тут методической литературой рекомендовалось пояснить, что кофеварку нельзя назвать тупой, как нельзя назвать ее и умной. Умной, кофеварка не станет и в том случае, если ее встроить в холодильник, а холодильник в свою очередь притянуть гайками к грузовику. Это будет всё та же древняя кофеварка внутри древнего холодильника на древнем пикапе. «Гена! Гена! А давай я понесу чемодан, а ты понесешь меня»?
Смех в классе. Поощрялось. Пусть смеются. Так лучше усваивается материал.
Где-то на десятой-одиннадцатой минуте урока рекомендовалось заканчивать с просто-кофеваркой и с умной-многозадачной-кофеваркой и переходить собственно к теории Весельчака.
— … так вот, если какую-нибудь условную кофеварку усложнять и усложнять, нагружать и нагружать (непременно требовалось повторить слова «усложнять» и «нагружать» дважды) так, чтобы функционировали все системные взаимосвязи; чтобы кофеварка с интегрированного в нее таймера считывала, что пора налить чашечку эспрессо; чтобы напоминала хозяину, что пора вставать и завтракать; и чтобы договаривалась с микроволновкой о марке сосисок, идеально подходящих именно к этому сорту кофе, а с холодильником о количестве и сорте сливок, то можно довести кофеварку до самого предела…
— … профессора Весельчака. А дальше кофеварка сойдет с ума и бэмц… Взорвется на много маленьких кусочков. Бэмц! И пойдут клочки по закоулочкам! Бэмц! Потому что перегрузится связями и бэмц! Синергическая зона! И бэмц… Нельзя усложнять и нагружать до бесконечности. Количество функций, выполняемых любым искусственным интеллектом гранично. Конечно. Если найти процессор соответствующей мощности — то можно подойти к самому пределу. Получится супер-умная кофеварка. А дальше бэмц!!! Потому что за пределом Весельчака не ИИ, а разум. Ну, такой, как у человека… — в классе всегда находился зубрила, прослушавший аудио-урок заранее и жаждущий поделиться знаниями. Непременно. — Фиг! Ни одна кофеварка человеком быть не может.
Кофеварка человеком быть не может.
Это и есть квинтэссенция теории профессора Весельчака. Лучше не скажешь. А все графики, формулы и определения — это уже потом. Пятый класс. Второй триместр.
— Глядите! Я комикс скачал здоровский. «Федорино горе» называется. Там как будто сумасшедшая ученая старуха взяла и напичкала кофеварку всякой всячиной, а она взяла и не взорвалась… свихнулась и теперь всех ловит, перемалывает в фарш и варит бульон с жирной пенкой.
Смех в классе. Никаких соответствующих рекомендаций методической литературы. Всякий учитель обычно сам решал, как реагировать.
* * *
Эдди-Диаманд Первый не соврал. Подкупил первую линию охраны, обманул вторую, за полминуты втиснувшись в мусорный контейнер, сброшенный с дозорного катера, ловко усыпил бдительность начальника третьей внешней заставы, пожертвовав оператором. Три внутренних охранных периметра проходил шесть суток, передвигаясь очень медленно и рискуя остаться без кислорода — скафандр был рассчитан на неделю автономного режима. Едва не попался, пока исследовал поверхность «станции» в поисках служебного шлюза… Однако, ему, как всегда, фартило. Поэтому, почти задыхаясь, воняя потом, под отвратительный стон аларм-датчика (отключать его Эдди и не думал — ему нравился адреналиновый допинг, а без «музыкального» сопровождения эффект вышел бы не тот) ровно за минуту до истощения всего кислородного ресурса, включая аварийный, Эдди ввалился через шлюз на станцию.
Содрал с себя скафандр, оставшись абсолютно голым, выдернул из шлема мини-камеру, с размаху насадил ее себе на лоб, чертыхнулся оттого, что липучка никак не хотела клеиться к поплывшему за неделю гриму, и огляделся.
— Очень красиво, — сказал он вслух. Помолчал и повторил. — Очень красиво.
Обычно Эдди Диаманд Первый так не говорил. Обычно он говорил иначе. Но никаких других слов не пришло ему в голову. Зато захотелось немедленно смыть с себя грим, грязь и пот и упасть прямо в траву, зелень которой была зелёной без каких-либо оттенков и допущений.
Просто зеленая зелень.
И синяя синь, если задрать голову кверху.
И цветы белые, красные, желтые, всякие.
И прозрачный воздух.
И звери ходили неподалёку красивые.
И птички цвиренькали.
Спрашивается, откуда подсознание Эдди вытащило это «цвиренькали»? И почему он так просто подставил лицо под маленький теплый дождь и стоял, улыбаясь, пока струи сперва мутные, а потом уже прозрачные, как слеза, щекотливо стекали по его телу?
И зачем Эдди лег потом на спину и заплакал?
Плакал недолго. Даже в раю Эдди-Диаманд Первый оставался самим собой — язвительным Полишинелем. Всхлипнув в последний раз, сел, прислонился спиной к ласковому, невесть откуда взявшемуся юному кабанчику (а ведь едва помыслил, что хорошо бы мягонького под спину) и отчетливо произнес.
— Ау. Ты где, бейба? Раз, два, три, четыре, пять — иду искать!
И камеру нащупал ладонью немедленно, едва лишь вспомнил, что ее смыло вместе с гримом. И снова её — шлёп на лоб.
— Добро пожаловать в Эдем. — Архитектор появилась откуда-то из кустов цветущей белой сирени.
— Ты бы еще перетяжку повесила неоновую. Бзз-бззз всё гудит, переливается и брызжет рекламным поносом, — Он пристально оглядел ее всю. От слишком худой бледной шеи до толстых лодыжек. И удивился. Не тому, как она помялась, подурнела за эти годы, а потому что ожидал, что неоновая перетяжка «Welcome to heaven» немедленно появится, отвечая на его мысленный запрос. Всё-таки рай! Обязан моментально реагировать.
— Ты почти не изменился, — улыбнулась она. — Всё паясничаешь.
— Работа такая, — пожал плечами Эдди.
— А у меня вот… Она подняла ладони над головой, похожая на очень тощего и замученного многовековой ношей атланта. — Нравится?
Эдди прищурился. Он знал, что она жаждет признания, похвалы. Как и знал, что достойна. Таких станций еще не было. Никогда. Но Эдди помнил про камеру, которая транслировала происходящее в эфир, не забывал про имидж подлеца и циника, поэтому заткнул слова одобрения поглубже в глотку, закудахтал и харкнул прямо в зеленую зелень, так чтобы плевком сбить со стебля лилии неторопливую гусеницу. Не промазал. Гусеница свернулась мохнатым колобком, скатилась на землю прямо под босые ноги Эдди, замерла. Ухоженная гладкая пятка шоукермена поднялась над лохматым тельцем и безжалостно на него обрушилась. И поерзала, чтоб уж совсем в кайф. Эдди даже нагнулся, чтобы полюбоваться на плод собственных усилий и дать полюбоваться остальным, и застыл… Как фламинго. Тощий, розовый, полусогнутый и нелепо задравший одну ногу.
Гусеница была мертва.
Более того. Она не восстанавливалась.
Эдди ждал секунду, две, три, минуту… Пять минут. Поднятая нога затекла, но Эдди не чувствовал. Он пялился на неподвижное насекомое, втоптанное в зелёную зелень и шевелил бледными губами. Как анемона-альбинос.
Ему пришлось довольно долго мучить мозг, чтобы сложить слово «мертва» и то, что растекалось внутренностями по траве вместе.
— Что? Что это тут? — Обычно Эдди так не говорил. Обычно он говорил иначе, в особенности, когда был чем-то удивлён. Но сейчас он был не просто удивлен. У него пересохло в ноздрях и волосы там же в ноздрях (больше нигде и не водилось) шевелились от ужаса.
— Можно повторить для наглядности. Вот. Хотя бы с этим, — Архитектор показала глазами на пару красногрудых снегирей, доверчиво расположившихся у нее на плече. Необходимо, чтобы еще раз убедились, поняли — «Мир», как и остальные станции, ожерелья беспределен.
— Ты… ты… — Пересохло не только в ноздрях, но и в горле. — Сделала? Здесь…