В этом месте Двина, раздавшись вширь от одного берега до другого верст на двенадцать, разделяется на несколько рукавов и проливов, обтекающих десять островов, словно столпившихся в одну кучу. Остров Жаровинец представлял собой песчаную отмель, поросшую мелким ивняком, и служил пристанищем перелетных птиц, Налье-остров был болотистой низиной, испещренной мелкими ручейками и озерками, с прекрасными заливными лугами и пожнями, и только Куростров и Ухтостров были холмистыми, покрытыми пашнями, пестреющими многочисленными деревеньками и погостами, которые рассыпались по ложбинам и на предгорьях.
Двинские острова всегда были гуще населены, чем соседняя «матера земля». Несмотря на то, что во время ледоходов «располившаяся вода» нередко уносила и разбивала овины и даже избы, что очертания островов постепенно менялись и на месте былых «угоров» образовывались обрывы и отмели, поморы охотно селились на островах, где для них всегда находились большие угодья, прекрасные выгоны для скота, удобная для пашни земля, богатые рыбные ловища и открытый путь в море. Кроме того, люди подметили, что хлеб, посеянный на островах, редко побивает мороз, и посевы не страдают от губительных утренних заморозков.
Истоме не раз приходилось бывать на Курострове. Его жители помимо земледелия и скотоводства занимались «пищальным» и «загубским делом» – то есть охотой и ловлей дичи в силки и капканы. Кроме того, «ельничали» – рубили лес и пробавлялись «засечным делом» – смолокурением. Но Истома с отцом посещали остров не для работы, а для охотничьей забавы.
Семен Яковлев, как и многие бояре Заволочья, обожал соколиную охоту. На Курострове с давних времен жили «кречатьи помытчики», занимавшиеся старинным промыслом – поимкой кречетов и соколов. Кречатьи помытчики разделялись на ватаги, которые записывались по имени их атаманов – ватащиков. Ватаги владели совместно имуществом, необходимым для промысла, строили карбасы, запасались снастями и приобретали особые кибитки для отвоза птиц в Москву, где их покупали для двора Великого князя. Нередко ватаги принимали к себе и сторонних охотников – «наймитов» (за деньги) или «третников» (они получали долю из улова).
Добытые птицы весьма высоко ценились при княжеском дворе и часто посылались в подарок иноземным государям, особенно на Восток. Пойманных птиц очень берегли. Доставляли их по зимнему первопутку с большими предосторожностями. Чтобы птицы не поломали перьев, не побились и не заболели в дороге, их везли в особых возках или прикрепленных к саням ящиках, обитых внутри рогожами и войлоком, кормили их в дороге только самым лучшим и свежим мясом.
Истоме хоть и нравилась соколиная охота, но он больше любил бродить по лесам вместе с дядей Нефедом, который считал увлечение брата забавой, недостойной серьезного мужа. Он предпочитал нечто посущественней, нежели пернатые, – рябчики, белые куропатки и глухари – которых добывали соколы и кречеты. Леса на Курострове изобиловали солидной дичью и пушными зверями. Здесь водились большая северная рысь, волки, лисы, коварные росомахи, обирающие силки и капканы охотников, за что они терпеть не могли этого хитрого прожорливого зверя, медведи, лоси, выдры, бобры… В общем, охотнику было где разгуляться. Истома так увлекался выслеживанием добычи, что вечером его едва не силком тащили к карбасу, чтобы возвратиться в Колмогоры. Для него охота была праздником, отдохновением от «трудов праведных» – обучения в школе дьякона Есифа.
А сколько рыбы водилось в озерах на острове! Да еще какой! Однажды Истома наблюдал, как крупная скопа, нарезавшая круги над небольшим озером в поисках добычи, вдруг ударила вниз и с хриплым криком забилась на воде. Глубоко запустив когти в огромную щуку, она не смогла ни высвободить их, ни подняться с рыбой в воздух, и та тащила ее на дно. Несколько раз скопе удавалось вынырнуть на поверхность, но каждый раз она становилась все слабее и слабее, пока вовсе не исчезла в темной озерной глубине.
И теперь Истома ощутил волнение, когда монашеский карбас проходил мимо Курострова. Только на этот раз оно было невероятно сильным, несущим непонятную тревогу и даже страх.
Остров в закатном солнце показался ему и вовсе зловещим, словно его облили свежей кровью. Сердце юного боярина сжалось, будто кто-то невидимый сдавил его ледяной дланью. А когда он увидел над Колмогорами дымы от пожаров, то оно и вовсе затрепетало со страшной силой, словно хотело вырваться из груди.
Похоже, в Колмогорах случилось что-то страшное. Там явно горели дома. Неужто опять напали мурманы?! Гребцы на карбасе опустили весла, монахи начали оживленно переговариваться, но Истома их не слушал. Он внимательно присмотрел и вдруг понял, что горит их усадьба!
– Правьте к берегу! – вскричал он, оборачиваясь к гребцам. – Туда! – Истома указал на тихий скрытный заливчик поодаль от пристани.
– Боярин, там, кажись, опасно! – попытался было отговорить его кормчий.
– К берегу! – свирепо ощерившись, приказал Истома.
Наверное, его вид испугал монахов или у них появились какие-то иные соображения, но они больше не сопротивлялись. Карбас прошел мимо пристани и скрылся за невысоким холмом, откуда он не просматривался со стороны Колмогор. Истома, схватив потешный ящик, сумку со сменной одеждой, побежал по тропинке в сторону своей усадьбы.
Но добраться до нее не смог. Его перехватил старый слуга семьи Яковлевых, дед Мирошка. Он был на все руки мастер: занимался скорняжным ремеслом, тачал и чинил обувь, изготавливал лошадиную упряжь, а в промежутках между этими занятиями занимался косторезным делом – как и большинство колмогорцев.
– Не ходи домой, детка! – Дед схватил за рукав юного боярина. – Не ходи тудой!
– Почему?!
Дед Мирошка смахнул скупую слезу с ресниц и ответил, стараясь не встречаться с Истомой взглядом:
– Нету больше твоих родных… всех убили – мамку, отца. Царствие им Небесное… – Он перекрестился. – И усадьбу пожгли…
Истому словно кто-то ударил обухом по голове. Какое-то время он молчал, тупо уставившись на старика остановившимся взглядом, а потом спросил первое, что пришло ему на ум:
– Убили… – тупо повторил Истома, все еще не осознавая смысла страшного слова. – А Грихша, Найден и Млада… живы?
– Почитай всех вырезали…
– Кто?! – прохрипел каким-то чужим голосом Истома.
– Бояре новгородские налетели с отрядом гридей.
– В чем наша вина?!
Дед Мирошка помялся немного, но все-таки сказал:
– Грят, будто твои сродственники повинны в гибели детей Марфы Борецкой. Она сама носится по Колмогорам, как ведьма на помеле… прости Господи! Ишшут твоего дядю Нефеда. Он в отъезде, охотится на Курострове. И тебя тоже хотят найти. В моей избе все перевернули вверх дном. Обыскивают все боярские усадьбы. А ишшо грозятся изрубить на куски семейство боярина Своеземцева. Дак его не найдешь, уехамши он, далеко. И его усадьбу тоже пожгли. И трех других бояр. Ужо не знаю, оставили их в живых али нет…
Истома долго молчал, переваривая услышанное. На удивление, он не мог выдавить из себя ни слезинки. Страшная новость иссушила его полностью, до самого донышка. Он пытался сообразить, что же ему делать дальше, но в голове царило какое-то безумие; мысли роились, словно пчелы возле колоды во время роения, сталкиваясь друг с другом со страшным грохотом, от которого голова раскалывалась. И никак нельзя было унять его, даже закрыв уши, в чем Истома убедился, обхватив голову ладонями.
Наконец он отвел взгляд от дымов и глухо спросил:
– Как ты здесь оказался, деда?
– Тебя поджидал. Нутром чуял – обязательно явишься. К пристани нонче никого и калачом не заманишь, новости быстро разлетаются, особенно дурные, вот я и сообразил, где тебя следует ждать. Да и моя изба, вон она, совсем рядом, а в бухточке мы с тобой лещей и гольянов ловили. Надеялся, што ты вспомнишь. Скрытно войти в Колмогоры можно только по энтой тропе.
– Спасибо тебе… Но што же мне делать?!
– Бежать из Колмогор! Куды подальше. Здеси не спрячешьси – или гриди новгородские найдуть али местные выдадут. Боярыня совсем рассвирепела, думаю, разошлет своих людишек по всему Заволочью, штоб разыскать тебя и твоего дядю Нефеда и предать смерти лютой. Лодку в бухточке узрел?
– Да.
– Моя энто. Сейчас соберу харчей на дорогу и принесу весла. Уходить тебе надыть тока по реке. Жди…
С этими словами дед Мирошка начал торопливо взбираться на горушку, а Истома затаился в кустах. Он все еще пребывал в жутком состоянии, будто и не на земле вовсе, а где-то в иных мирах…
Слезы прорвались только тогда, когда Колмогоры скрылись из виду. Они хлынули бурным потоком и удержать их не было никакой возможности. Да Истома и не пытался. Его горе было безмерным. Он исступленно шептал: «А братьев… и Младу… пошто убили?! Чем они провинились, дети малые?!» Ему отвечали только волны тихим плеском, ветер и шум соснового бора, близко подступившего к берегу Курополки.
Успокоился он только спустя час, не меньше. Но взгляни кто-нибудь в этот момент на Истому со стороны, он точно испугался бы. Его лицо было белым, как мел, а в глазах горела волчья свирепость. Юный боярин греб, не ощущая усталости, а его губы неустанно шептали, как молитву: «Аз воздам… Аз воздам… Аз воздам!»
Однако в этом месте апостольского послания, которое долго вдалбливал в голову своим ученикам дьякон Есиф, он почему-то упускал первую фразу.
Глава 5
ПИР У МАРФЫ БОРЕЦКОЙ
Путила, повар боярыни Марфы Борецкой, вертелся как вьюн на сковородке. А то как же: нонче избрали матушкиного сына Дмитрия Борецкого степенным посадником! И боярыня решила устроить пир, притом не абы какой, а не хуже княжеского. Лучшие люди Господина Великого Новгорода приглашены отметить столь значимое для Борецких событие. Тут уж никак нельзя ударить в грязь лицом.
– А штоб вас!.. – бушевал Путила, гоняя своих помощников. – Жадко! Калья не должна долго кипеть! Убавь огонь, пусть томится. Ивашко, звары готовы? Али ты опять спишь на ходу?
– Обижаешь, Путила Офонасич, – отвечал шустрый и чумазый поваренок. – Ишшо затемно расстаралси. Вона, в черепушках стоят – с хреном, чесноком, горчицей…
Повара величали как боярина или знатного купца – по отчеству. Он был знаменит своим поварским талантом. Его пытались сманить даже в Литву, сулили золотые горы, но Путила не стал менять вольности Великого Новгорода на милости чужеземного князя.
Поварня Борецких – стряпущая изба – находилась в отдельном здании, построенном, как и палаты, из камня, в отличие от прочих сооружений подворья, которые были деревянными. В стряпущей избе стояла не только русская печь, – чтобы еда могла подолгу томиться – но и постоянно горел открытый очаг, над которым висели два медных естовых котла вместительностью не менее семи ведер. В них варили мясное и рыбное хлёбово. К поварне были пристроены хлебня, в которой выпекали ковриги, калачи, пироги, пряники, и пивоварня.
Судков (так называлась посуда) в стряпущей избе было великое множество: просто горшки и горшки-братины, сковородки с ручками и без, рассольники и оловянники с крышками, гусятницы, ендовы, кандюшки, канопки, кашники, кисельницы, корчаги, крынки, миски, латки, блюда оловянные и деревянные, разных размеров и назначений – гусиные, лебяжьи, овощники. Кроме того, на полках стояли и питьевые сосуды: кружки, чаши, кубки, корцы, ковши, чарки, болванцы… Всего не перечесть. Обычно из поварни пищу носили на одних блюдах, а на стол подавали в других – более дорогих и красивых. К большим блюдам были прикреплены два или четыре кольца, чтобы их могли нести несколько человек. Торели – тарелки – использовались редко, больше на семейных обедах.
Напитки к столу доставляли в медных ендовах вместительностью до шести ведер. Но к этому пиру боярыня Марфа приказала найти в посудном чулане мушорму – вместительную серебряную ендову с рукоятками и носиком. Это был подарок великого князя Литовского и короля Польского Казимира IV, о чем свидетельствовал его герб, отчеканенный на пузатом тулове сосуда.
Боярыня решила показать мушорму всему честному народу не без умысла. Она хотела понаблюдать за поведением гостей – как они отнесутся к подарку Казимира. Марфа усиленно искала сторонников, которые могли поддержать ее в борьбе с Москвой. Она давно подговаривала верных ей бояр и купцов выступить за выход Новгорода из зависимости от Москвы, установленную в 1456 году Яжелбицким договором, заключенным после поражения Дмитрия Шемяки в борьбе за престол с Василием II Темным, великим князем Московским и Владимирским. Договор подписал архиепископ Новгородский Евфимий, хитрый аки змей. Марфа подозревала, что именно его люди отравили Дмитрия Шемяку, чем практически открыли ворота Новгорода для Москвы.
По Яжелбицкому договору Великий Новгород лишался возможности вести самостоятельную внешнюю политику и принимать собственные законы, а великий князь Московский стал для новгородцев высшей судебной инстанцией. Мало того, даже печать новгородского веча и его посадников была заменена печатью Великого князя! Боярыня давно вела тайные переговоры с Казимиром о вступлении Новгорода в состав Великого княжества Литовского, при условии сохранении новгородских вольностей и земель. И вот теперь, когда она наконец смогла добиться избрания сына Дмитрия степенным посадником, у нее появился шанс переломить ситуацию в свою пользу…
– А не продешевили ли мы, братцы? – сказал Некрас Жила, когда ватага калик перехожих, поеживаясь от пронизывающего декабрьского ветра, перебралась по мосту на Софийскую сторону и оказалась в Неревском конце возле подворья Марфы Борецкой, которое находилось между улицами Розважьей и Борковой, на набережной Волхова.
Он с удивлением и восхищением воззрился на богатые каменные палаты боярыни и на слюдяные косящные окна; расписанные прозрачными красками, они блистали под низко повисшим солнцем и были сказочно красивы.
– Дак ты же сам ее людишкам цену назначил, когда они пришли договариваться, ни с кем не посоветовался, – ответил ему Ратша. – Надо было у меня спросить. Ни бояр, ни купцов богаче Борецких в Новгороде не найдешь. В Заволочье у них земли по Двине, Волге, Кокшенге. Боярыне принадлежат полсотни деревень на Колдо-озере, рыбные ловища на Водле, угодья от Тойнокурьи до Кудмы, а по Кудме вверх – пожни и бобровые ловища. А ишшо есть земли на Малокурье и рыбная ловля до Улонимы, деревни в Водьской, Деревской и Шелонской пятинах… Сказывают, што у Марфы в каменном подвале стоят сундуки, доверху набитые златом, серебром и драгоценными каменьями. Эх, заглянуть бы в этот подвал хоть одним глазком!
Раскосые глаза Ратши хищно блеснули.
– Берите, што дают, и благодарите Господа за его милости, – назидательно молвил Шуйга. – Мы ить ходим по земле не ради приобретения богатств, а штоб людям радость нести, и дабы не забывали, што они человецы, а не скот безмолвен.
– Правдоруб… ядрена корень… – пробормотал Ратша.
Но, получив от Некраса Жилы тычок под бока, замолчал. Слепцы были бессребрениками, они довольствовались малым, но благодаря их таланту вся ватага не бедствовала. А в голодные годы это стоило дорогого.
Розважью улицу только недавно вымостили новыми, тщательно отесанными плахами и устроили водосливы. Она была шире, чем остальные улицы Нова-города, и сплошь обустроена подворьями бояр и богатых купцов. Калики перехожие остановились перед воротами, за которыми высились палаты боярыни Марфы Борецкой, в некотором смущении. Вблизи подворье Борецких поражало еще больше, чем издали. Оно было обширно и выглядело очень богато.
Палаты были о два яруса, с четырехскатной крышей, покрытой лемехом с полицами, а третий ярус представлял собой сооруженный над сенями деревянный терем со светлыми косящными окнами на все четыре стороны и высокой шатровой кровлей. К основному жилью – клети – были пристроены прирубы, присенья и задцы. Хоромы стояли посреди подворья, а широкое крыльцо было выдвинуто на середину переднего двора и занимало место между входом в хоромы и воротами.