Но поиск Дюамеля, его земное странствование на этом не оканчиваются. Поражение Салавена не разрешило его конфликтов. Появляется «Хроника Паскье» — новый цикл романов, посвященный все тому же поиску философии и морали. «С тех пор, как я кончил «Салавена», я принялся за новую историю. Это история человека, о котором мне известно — и это объявлено с первых же страниц, — что он сумел победить жизнь и осуществить большинство своих замыслов. Я достаточно далеко продвинулся в своей работе, чтобы понимать, что история успеха очень похожа на историю поражения и что во всякой победе есть привкус горечи».
Таким образом, «Хроника Паскье», хотя и представляет собой эпопею семьи, сосредоточена вокруг истории одного человека, Лорана Паскье, который, подобно Салавену, ищет очищения и искупления. Однако как личность он гораздо значительнее, чем Салавен, и несравнимо лучше приспособлен к жизни в обществе (что есть, разумеется, следствие пережитых испытаний). К началу повествования Лорану около пятидесяти лет; он профессор биологии в Коллеж де Франс и занимает в научном мире положение, сходное с тем, которое Дюамель занимает в мире литературном. То, что Салавен постиг лишь на пороге вечности, Лорану Паскье известно уже к началу действия романа, который открывается в качестве эпиграфа его простой и глубокой фразой: «Чудо не может быть делом жизни». Иными словами, добывай хлеб свой в поте лица, а спасение — ценой страданий.
«Годы учения» Лорана Паскье рассказаны нам более подробно, чем «годы учения» Салавена. В «Гаврском нотариусе» мы видим его ребенком, знакомимся с его отцом, грозным и очаровательным господином Паскье, с трогательной госпожой Паскье. Вокруг них — братья и сестры Лорана: Жозеф, или Циник, Фердинанд, или Эгоист, Сесиль, святая музыкантша, и Сюзанна, будущая актриса. Семью ожидает небольшое наследство, с которым у каждого связаны определенные надежды. Каждый лелеет свою мечту, но господин Паскье проматывает общие деньги, еще не успев их получить. Когда гаврский нотариус, наконец, выплачивает им всю сумму, ее едва хватает на то, чтобы покрыть расходы.
Все эпизоды романа построены по принципу: надежда — крушение. После того как рухнула мечта о богатстве, Лоран испытывает новое разочарование — разочарование в семье: «Неужели это и есть семейная жизнь? Обманы, измены, ссоры, ложь, шантаж? Да разве же это стоит стольких переживаний, трудов, надежд и любви?» Лоран страдает, как все юные существа: «Я подросток. Имейте же сострадание ко мне! Имейте сострадание ко всем подросткам мира! Я несчастлив. Все во мне — хаос и борьба. У меня сердце ребенка, но разговариваю я басом, как взрослый мужчина. У меня уже пробивается борода, а мне до сих пор временами хочется сладенького, как в детстве… Я с радостью отдал бы пять лет жизни, да, да, пять лет, лишь бы поскорее покончить с этим проклятым отрочеством…» («Зверинец»).
В романе «Вид земли обетованной» Лоран предчувствует, наконец, освобождение. На глазах своего брата Жозефа, который дрожит над деньгами, он символическим жестом сжигает бумажку в тысячу франков, первую, которую он заработал в своей жизни. Он хотел таким способом доказать себе, что никогда не станет рабом богатства. Лоран отдаляется от семьи и выбирает себе брата не по крови, а по духу: это его товарищ, Жюстен Вейль, щедрый и великодушный молодой человек с беспокойным характером. Лорана влечет стезя ученого, но, чтобы вступить на нее, ему необходимо вырваться из атмосферы склок и скудоумия. «Я хочу жить, жить для себя. Я хочу любить. Хочу наслаждаться красотой мира. Хочу убежать ото всех». В романе «Ночь Святого Иоанна» он обнаруживает, что и любовь, как некогда семья, может обернуться поражением. Слушая вдохновенную игру Сесили — она играет Моцарта, — не одна пара находит в себе силы освободиться от любовной связи, которая мешала каждому в отдельности быть самим собой.
Остается последнее искушение: дружба. Почему люди не принимают добровольно дисциплину и бедность, как некогда монахи, только без их веры? Мы находим в «Бьеврской пустыне», прекрасной и решительно не оставляющей никаких надежд книге, воспоминание об эксперименте, сделанном самим Дюамелем и его друзьями во времена «Аббатства». По инициативе Жюстена Вейля Лоран Паскье и несколько их общих друзей пытаются жить коммуной, зарабатывая на пропитание книгопечатанием. Но физический труд оказывается гораздо тяжелее, чем они предполагали. Возникает напряжение в отношениях, разногласия постепенно углубляются. В каждой человеческой группе неизбежно содержится определенный процент негодяев и людей слабохарактерных. Лоран Паскье падает духом: «Я сбежал из дому, — говорит он Жюстену Вейлю, — потому что меня тошнило от всей этой мелкой зависти, низости, сведения счетов. Но, ей-богу, здесь все то же самое. Поневоле приходишь к выводу, что люди не могут жить иначе.
— Необходим высший устав, — торжественно заявляет Жюстен. — Необходим закон.
— Будь у них какой хочешь закон или высший устав, они все равно не могут.
— Тогда лучше умереть».
Но даже Жюстен в конце концов вынужден признать, что их попытка потерпела поражение: «Они неисправимы. Я неисправим. Мы все неисправимы». Однако он отказывается сделать из этого опыта общие выводы. «В сущности, — говорит он, — идея человеческого сообщества, не навязанная людям извне, а добровольно принятая, — это не такая уж нелепость. Мы интеллектуалы, а следовательно, народ неприспособленный. Нашу неудачу нельзя считать закономерной для всего человечества». «Чудо не может быть делом жизни». Отныне он посвятит себя биологии. Но и здесь на его пути не раз встанет изначально присущая людям злоба. В «Учителях» Дюамель показывает, что и ученые не свободны от самых низменных человеческих страстей; в «Битве с тенями» Лоран, уже завоевавший научное имя, столкнется с завистью и подлостью. Обвиненный (как это часто бывает с честными людьми) в грехах, о которых он никогда и не помышлял, он обнаруживает, что легковерие и клевета всемогущи. «Чтобы работать, чтобы всерьез делать дело, нужно никого не видеть, никем не интересоваться, никого не любить. Но тогда какой смысл в том, чтобы делать дело? Неразрешимая проблема. Все проблемы неразрешимы».
Даже Жюстен, честный и благородный Жюстен, поддается этой массовой галлюцинации и бросает Лорану незаслуженный упрек. Ниже я цитирую целый отрывок, потому что он очень важен и потому что всем нам, увы, тоже приходится порой сражаться с такими же тенями.
«— Погоди! — сказал Лоран, по-прежнему спокойный, прервав Жюстена жестом. — Погоди, Жюстен! Я вижу, ты совершенно уверен в том, что я мог написать эту бессмыслицу.
— Да нет, бедный мой друг, я просто прочел это собственными глазами, как все.
Лоран выдвинул ящик стола и достал оттуда газету. Он грустно улыбнулся:
— Ты разучился читать, Жюстен. Кажется, весь мир разучился читать. Автор этой гнусной статьи пользуется чрезвычайно распространенным в полемике приемом: он приписывает мне слова, которых я никогда в жизни не говорил. Взгляни! Взгляни же, Жюстен! Он пишет: «Господин Лоран Паскье, разумеется, мне на это ответит…» И ставит в кавычки фразу, за которую ты меня осуждаешь, что было бы вполне справедливо, если бы я действительно написал ее своей рукой. Но ведь я ее не писал! Вот как создается общественное мнение во Франции, да, впрочем, и в других странах. Кто сегодня дает себе труд внимательно читать что бы то ни было? У всех слишком много дел. Большинство людей, с которыми я сталкиваюсь, составляют себе мнение о событиях и людях по рассказам соседа, чья информация исходит, в свою очередь, от другого соседа, который либо что-то об этом читал, либо слышал в гостях. Все это не очень надежно. Ах, Жюстен! Милый Жюстен!»
На фоне этого беспросветного отчаяния единственное светлое пятно — Сесиль. Однако и она страдает. Она замужем за человеком, который не любит ее и ухаживает за ее сестрой Сюзанной. Ее ребенок, ради которого она жила, умирает («Сесиль среди нас»). Сесиль спасает религия. Она зовет Лорана с собой в церковь. «Давай войдем вместе», — говорит она. Но он качает головой: «Нет, нет, это невозможно. Я уже отведал отравленного напитка, и яд его проник в мою кровь на всю жизнь. Теперь я вынужден довольствоваться лишь неповоротливым, не дарящим утешения разумом, и я чувствую, что мне уже никогда не избавиться от деспотии привычек, которые он мне навязал. Но я завидую тебе, сестра, завидую. Мне кажется, на моих глазах от пристани отходит прекрасный корабль, а я стою один на берегу и машу платком».
Какой путь изберет в дальнейшем Лоран Паскье? Безусловно, тот же, что и сам Дюамель. Но его годы учения будут суровы. Они таковы для каждого человека и кончаются только вместе с жизнью. Даже Сюзанне, чудесной актрисе, которая искала прибежища в искусстве и искренне хотела верить, что любовь — это «восхитительная песня, которая льется на сцене в лучах прожекторов», приходится сталкиваться с лицемерием директоров, тщеславием актеров, меркантильностью владельцев театра, низменными желаниями молодых людей. Она видит, как ее мечта разбивается о рифы действительности. Всякая жизнь есть крушение, в результате которого человек неизбежно оказывается на необитаемом острове. Потерпевшие крушение должны быть мужественны, и пусть каждый спасет то, что может.
IV. Художник и мастер
Романист ли Жорж Дюамель? Писатель, который умеет вдохнуть жизнь в некий мир, является романистом, а мир семейства Паскье — это мир живой. Романы о Салавене меньше волнуют читателя, так как они еще очень близки к притче. Сам Дюамель справедливо полагает, что лучшие романы — это те, которые ничего не доказывают. «Рассматривать проблемы послевоенного периода или конфликт поколений» — плохая задача для романиста. Зато смотреть на мир глазами Лорана Паскье, проходить заново со своим героем путь ученичества — это для романиста задача замечательная и, возможно, единственная.
В одной из своих лекций Дюамель говорит о том, что существует два вида романов: те, которые отвлекают нас от мыслей о своей жизни, как, скажем, «Остров сокровищ», и те, которые помогают нам понять ее, как, например, «Доминик» или «Пустыня любви». Романы, написанные им самим, относятся ко второй категории. Их содержание, по его же собственным словам, составляет повседневность. Он хочет показать необыкновенное через привычное, чудесное через обыденное. И ему это удается. Его мир, разумеется, не так огромен, как мир Бальзака, но все-таки намного больше, чем мир многих современных романистов.
Серьезному писателю необходимо знать самые разные стороны человеческой жизни. Диапазон Дюамеля широк. Семейную жизнь и порождаемые ею страсти он знает не только из собственного опыта, но и из тех наблюдений, которые позволила ему сделать медицинская практика. Ему отлично известен мир ученых и литераторов. С деловыми кругами он сам никогда связан не был, однако сумел узнать их достаточно основательно. «Сюзанна и молодые люди» — одна из лучших книг о профессии актера и жизни театра. «Битва с тенями» — замечательное исследование внутреннего механизма клеветы. Дюамель не испытывает недостатка в материале.
Он обладает качеством, весьма редким для французского романиста, — чувством юмора. Вирджиния Вулф утверждала, что для романиста это достоинство сомнительное, так как, по ее мнению, именно юмор делает Диккенса менее значительным писателем, нежели Толстой. Она права в отношении тех авторов (главным образом английских), у которых юмор заполняет собой все пространство произведения и даже страсти лишает серьезности. Но существуют области, в которых юмор необходим. В истории каждого персонажа есть, разумеется, моменты безнадежно серьезные, когда и от автора, и от читателя требуется сочувствие, но случаются и моменты смешные, нелепые, побуждающие писателя к иронии. У Дюамеля юмор сочетается с нежностью. Его изображение авангардистских театров в романе «Сюзанна и молодые люди» или тщеславия ученых в «Учителях» — это замечательная сатира. Но Сесиль, например, никогда не попадает в полосу юмора, а Жюстен Вейль высвечивается поочередно то лучом юмора, то лучом нежности.
В стилистике, как и в морали, Дюамель держится классической французской традиции. Он не боится использовать в своей эссеистике риторические приемы. Его фраза всегда гармонична, продумана, синтаксис — безукоризненный. Он много писал о французской грамматике, и для него имеет большое значение и выбор слов и их порядок. Ко всем вопросам мастерства он подходит с тщательностью хорошего ремесленника.
«Главное — это спросить себя, точно ли написанное тобою выражает твою мысль. Большинство авторов грешит либо против смысла, либо против вкуса. Вот и вся грамматика. К примеру, вы пишите: «Он был крепкого сложения, словно сколочен из камня». Но «сколотить» что-то можно из досок, а из камня высекают. Или вы пишите: «Человек, которого читатель знает лучше, чем мать».
Эту фразу можно прочесть по-разному. Но если я правильно вас понял, то нужно было сказать: «Человек, которого читатель знает лучше, чем его знает мать». Так будет более громоздко, зато более точно. Это не грамматика, это вежливость. А что я читаю дальше? «Мнение, которое мы целиком разделяем». Невозможно! Между словами «разделять» и «целиком» существует противоречие. То, что разделено, то не может быть целым. По крайней мере это допустимая точка зрения. Быть может, вы имеете в виду, что разделу подлежит не часть предмета, а весь он в полном объеме? Тогда это очень плохо выражено. Теперь, внимание! Вы говорите о «червивом персике». Поставьте лучше вместо персика яблоко, это не так красиво, зато верно. Персики почти никогда не бывают червивыми».
Если бы все манифесты и политические речи писались с такой же скрупулезностью, то, вероятно, путаница в умах была бы менее распространенным явлением. Соблюдение грамматических законов и любовь к языку суть качества основополагающие. Ясность текста — это признак честности ума. Можно писать с большим блеском, чем Дюамель (порой у него встречаются — по тем же заслуживающим уважения причинам, что и у Флобера, — тяжеловатые фразы), но невозможно писать более честно, чем он.
V
Подобно своим героям, Дюамель вступил в жизнь оптимистичным и великодушным мечтателем. Столкнувшись с суровой действительностью, он поглядел на нее с грустью и высвободился из-под ее власти, изобразив ее. Картина получилась мрачная, как и у Мориака, потому что сама жизнь мрачна, глубоко мрачна. И все-таки эта картина не вызывает в нас чувства отчаяния. «Великие люди ссорятся, а мысль продолжает двигаться вперед… Вся листва изъедена, деревья больны, а лес великолепен… Я выстрою себе жизненную систему из обломков своих разочарований». Хорошо, что молодежь в начале пути читает «Салавена» и «Хронику Паскье». Из этих книг она узнает не только о сокрушительных бурях, ожидающих ее впереди, но и о том, что, выйдя на фарватер любимого дела, человек может после грозовых ночей и битв с тенями достичь спокойных вод стоической мудрости.
ФРАНСУА МОРИАК
Франсуа Мориак — крупный французский прозаик, он занимает одно из первых мест в ряду последователей Шатобриана и Барреса; он также и христианский моралист, стремящийся жить в согласии со своей верой. Мы не станем отделять историю человека от истории писателя. Мориаку-человеку были присущи многие черты, унаследованные им от предков — провинциальных буржуа, но мало-помалу он освободился от этих предрассудков; Мориак-писатель глубоко проник в души людей и обнаружил там под плотным слоем грязи чистые и бьющие фонтаном родники. «Литератора, — писал в свое время Мориак, — можно уподобить участку земли, где производят раскопки: он буквально вздыблен и постоянно открыт всем ветрам». Зияющий ров дает возможность обнаружить и исследовать наслаивающиеся один на другой пласты, доступные обозрению. Исследуем таким же образом творчество Мориака.
I. Детство и юность
Франсуа Мориак родился в Бордо и вырос в Бордо; каждую осень он наезжает в Малагар, свое родовое имение, окруженное со всех сторон виноградниками и расположенное неподалеку от Бордо; в его облике сохранились многие черты буржуа из Жиронды, и он даже как будто гордится этим. Он не без основания полагает, что, если французский романист хочет хорошо знать свои родные края, он должен сохранять связи со своей провинцией. «Франс и Вольтер, эти парижане до мозга костей, поневоле изображают людей опосредствованно. Париж лишает страсть ее характерных признаков; здесь каждый день Федра соблазняет Ипполита, а сам Тезей не обращает на это никакого внимания. Провинция сохраняет за супружеской изменой флер романического. Париж разрушает типы, которые в провинции продолжают существовать». Бальзак это хорошо понимал: он жил в Париже, но каждый год отправлялся в провинцию, чтобы освежить восприятие человеческих страстей.