Реду казалось волнующим даже само её имя. Он думал, что она тысячу раз была права, когда решила издаваться с одной только девичьей фамилией; полная, де Вер-Торрингтон, теряла всякую магию. Громоздкая фамилия мужа прицеплялась к её звучному имени, как слизняк.
Ред, начиная статью, не надеялся точно воспроизвести изящный, полный неожиданных метафор и сравнений, но одновременно ясный, кристально-чистый слог леди де Вер. Её книги напоминали Реду гобелены: тысячи крошечных стежков, каждый из которых был совершенен, но словно бы незаметен, приобретая значимость и смысл лишь как часть общей картины. Да, он не мог писать так — да статьи так и не писали, но он нашёл чем вдохновиться.
«Эту историю, которая по своей запутанности может сравниться лишь с книгами Виктории де Вер, невозможно рассказать, не обратившись к биографии самой знаменитой писательницы.
В послевоенные годы леди де Вер-Торрингтон встретилась с дальними родственниками мужа, Арденами, о существовании которых раньше даже не подозревала. Леди де Вер тогда уже была знаменита, а её легендарная серия про братьев Мидсаммер завершена. Семейство Арденов состояло всего из двух человек: Анны Арден и её сына Филипа. Его отец погиб во время налёта люфтваффе, а мать, работавшая в военном госпитале, именно там и заразилась туберкулёзом.
Если можно верить слухам, Ардены не обращались за помощью к своим более состоятельным родственникам: о Филипе якобы упомянула в письме поклонница Виктории де Вер. На письма читателей отвечали секретари издательства, передавая леди Виктории лишь некоторые, и в этом можно увидеть очередное вмешательство судьбы: то письмо не сочли очередными измышлениями поклонников. У леди Виктории было огромное количество родственников, в том числе небогатых, и сейчас мы, наверное, никогда уже не узнаем, что заставило её написать своей читательнице с просьбой указать адрес Арденов. Хотя, возможно, вся эта история — сплошная выдумка, и Анна Арден напрямую попросила леди Викторию о помощи.
Судьба до того момента юному Филипу отнюдь не благоволила. Три последних года войны он провёл без родителей в эвакуации, но когда вернулся к матери, то их почти сразу же постигла новая беда: обнаружившийся туберкулёз и потеря работы. Наверняка явление леди де Вер показалось ему сказкой, примерно такой же, в какой очутился Кейт Мидсаммер. В послевоенные годы жизнь даже состоятельных и знаменитых людей не была лёгкой, но она вряд ли была сравнима с теми тяготами, что довелось испытать Арденам».
Перечитав написанное, Ред почесал в затылке.
Не то.
И дело было не в том, что стиль хромал и нимало не напоминал Викторию де Вер, а в том, что он не хотел, чтобы это звучало так... Филип Арден невольно начинал вызывать сочувствие. Кто не пожалеет сиротку, лишившегося отца и уже теряющего мать? А Реду было нужно совсем иное: Арден должен был казаться человеком, едва не с колыбели высчитывающим и умеющим войти в доверие, притворившись невинным агнцем. Арден должен был вызывать у читателей никак не сострадание, а ту гадливость, что сам Ред испытывал к Найджелу Торрингтону. Странно, но чувства по отношению к Ардену были другими. Это было однозначное неприятие, но иное по сути, без ощущения гадливости. Когда он пусть и немного, но узнал Ардена лично, представление о нём начало сильно меняться, парадоксальным образом становясь всё более и более неопределённым. Об Ардене однозначно можно было сказать лишь одно: он слегка не от мира сего. Большую часть времени он просиживал в кабинете или библиотеке, в гости к себе почти никого не приглашал, а сам куда-то ездил исключительно редко, предпочитая решать дела в переписке или по телефону. Затворническая, ограниченная жизнь плохо сочеталась с расчётливостью и умением втереться в доверие, которые Ред так старательно Ардену приписывал.
Ред решил продолжать: пусть пишется, как пишется, потом он всё подправит.
«Тайны начинаются с самого начала: вопреки встреченному мной во многих статьях мнению, что леди Виктория взяла опекунство над Филипом Арденом после смерти его матери, найденные мной архивные документы говорят о другом: в мае 194... года, когда Филип появился в поместье Каверли, Анна Арден была жива».
Далее Ред, сверяясь со своими записками и несколькими черновиками будущего газетного материала, изложил всё то, что он узнал о процедуре получения Викторией де Вер опекунства над Арденом ещё при жизни его матери. Ясно было, что мать была так тяжело больна, что не могла заниматься ребёнком и опасалась его заразить, но Ред не сумел сдержаться и не забросить наживку — намекнуть на удивительную готовность семилетнего мальчика расстаться с матерью после того, как появилась возможность жить в поместье Торрингтонов.
После этого он перешёл к следующему герою истории: Николасу Фицджеральду Альфреду Эдуарду Торрингтону. Пожалуй, в этой пьесе Колин был единственным персонажем, который вызывал у Реда безоговорочную симпатию.
«Когда Арден поселился в Каверли, там уже жил один мальчик, пятнадцатилетний Колин Торрингтон, родной сын леди Виктории. Большую часть года он находился в Итоне, но, когда вернулся на очередные каникулы, обнаружил, что комната соседняя с его отдана Филипу Ардену».
Ред не знал наверняка, какая именно комната была отдана в доме Ардену, но, как он успел понять, в доме было лишь две детских и находились они через стенку друг от друга.
«Несомненно, живущему вдали от дома мальчику показалось, что мать нашла ему замену. Каким бы умным, рассудительным и сердечным юношей Колин ни был, над ним с детства и, более того, с рождения висела мрачная тень смерти».
Ред хмыкнул: наверное, он слегка перебарщивал. Он исправил «висела» на «нависала». Чуть лучше.
Он в очередной раз попробовал представить, каково это — с детства знать, что твоя жизнь не будет такой, как у других, что она будет короткой и под конец мучительной. Как меняет человека чувство обречённости? И думал ли Колин, что болезнь настигнет его столь быстро?
У Колина было всё: ум, обаяние, красота, положение в обществе, деньги, умение завоёвывать друзей и женщин. Наверное, из такой жизни уходить ещё страшнее.
Ред решил не заострять внимание на том, что Колин в студенческие годы вёл весьма разгульную жизнь и чудом вывернулся из нескольких крупных скандалов, но, в конце концов, так было со многими студентами. На выдающегося негодяя Колин совсем не тянул. И Ред считал, что кое-какие грешки, как и невоздержанность, были ему во многом простительны. Когда он думал о Колине Торрингтоне, то вспоминал об одном латиноамериканском авторе, статья о котором была опубликована в университетском журнале, где Ред работал после Норфолка. В его семье по наследству от отца к сыну передавались слабое зрение и слепота, и этот человек читал как одержимый, стараясь до того момента, как лишится зрения, прочесть и запомнить всё, написанное человечеством. Наверное, Колин, зная, что скоро станет недвижим, точно так же пытался успеть сделать и попробовать всё, прожить полную жизнь за несколько лет... Отсюда были его попойки, поездки на боксёрские, петушиные и собачьи бои в Ист-Энд, ночные заплывы в водоёме Сэнфорд-Пул, лихачества за рулём и безумные гонки на яхтах.
«Несмотря на то, что был единственным и горячо любимым ребёнком, Колин вовсе не рос избалованным бездельником, он был одним из лучших учеников что в Итоне, что в Тринити-колледже, и у его бывших соучеников и преподавателей остались о нём самые добрые воспоминания. Как и его отца в своё время, Колина ждало блестящее будущее и яркая, содержательная жизнь, даже если она была бы недолгой».
Ред порылся в папке с заметками и перебрал несколько покрытых крючками стенографической записи листков. У него не хватило времени расшифровать и перепечатать записи своих разговоров, и сейчас приходилось подолгу сидеть над каждым. Просматривать стенограммы по диагонали у Реда не получалось.
Пока он возился с интервью, в голову пришла мысль, что нужно бы в начале статьи дать описание Каверли. Сейчас, когда он пробыл в поместье уже неделю, оно больше не казалось ему таинственным и особенным — обыкновенный большой дом, немного запущенный, как и сад; и Ред постарался воскресить те чувства, что испытал, когда увидел Каверли впервые.
Год назад ему пришлось идти сюда из Лоули пешком. Дни были очень длинными, и в шесть вечера темнеть и не думало, но, когда он подошёл к главным воротам, солнечный свет потускнел и на ясное прежде небо наползла вереница сизых облаков. Они были плотными, но не сплошными, и было видно, как в разрывы льётся жёлтый лучистый свет.
Решетчатые, с позолоченными навершиями в виде копий ворота были заперты, а высокая каменная ограда тянулась в обе стороны. Там, где створки ворот смыкались, кованое кружево вздымалось вверх, поддерживая герб Торрингтонов. Золотой восстающий лев на зелёном щите. Позолота пошла тёмными пятнами, а зелёной краски то ли не было никогда, то ли она стёрлась — Ред просто помнил герб по описаниям. По бокам от ворот на каменных столбах сидели каменные же бык с человеческой головой и лев, щитодержцы Торрингтонов. Усаженный так, как сидят собаки, бык смотрелся неестественно и жутковато, напоминая уродливую насмешливую горгулью.
Ред потому так внимательно рассматривал ворота, что смотреть больше было не на что: от ворот по тёмному парку шла узкая аллея, и в конце два ряда деревьев смыкались, так и не показав дом, хотя в деревне говорили, что его от ворот видно. Дело наверняка было в наступающих сумерках.
Ред долго стоял за воротами в тишине, нарушаемой лишь пересвистом каких-то птиц. Даже ветра не было.
И вдруг солнце, прорвавшись через зазор в облаках, осветило дальний конец аллеи, показав серую каменную стену и полыхнув жёлтым в окнах. Это длилось не дольше минуты, а потом всё снова погасло, погрузившись в ещё более густую темень.
Ред поёжился: ему не было страшно, его не мучили недобрые предчувствия — ему просто стало невероятно одиноко. Хотелось броситься отсюда бегом и нестись по лесу, пока не покажутся рассыпанные по пологому склону холма дома Лоули.
Кто знает, каким впервые этот дом увидел Филип Арден, как он провёл тут первую ночь, в комнате, за окнами которой качались высокие деревья парка...
Когда Ред проходил по нему, он начинал понимать, откуда взялись те прекрасные и мрачные картины, которые рисовала Виктория де Вер в своих книгах.
Ему вдруг захотелось ещё раз увидеть детскую комнату. Пару минут он сомневался: его могли увидеть и поинтересоваться, почему он в свой выходной бродит по дому, но Ред сомневался, что с кем-то случайно столкнётся. Дом был слишком большим для живших в нём шестерых человек, даже если прибавить к ним прибывшего вчера гостя, Найджела Торрингтона.
Это было до смешного печально: Ред собирался раскопать его историю, находился буквально в двух шагах от него, но так ни разу и не увидел. Видел он лишь дорогущую машину, на которой тот прикатил, «Ягуар И»: она стояла в гараже, и Билли стирал с неё пыль. Еду сэру Найджелу что в комнаты, что в столовую подавал Бойл, на прогулку (в отличие от с утра пораньше ушедшего в парк Ардена) Торрингтон не выходил...
Ред вынул бумагу из машинки и убрал под рубашки в шкаф. Он не думал, что в его комнату кто-то войдёт, но предосторожность не могла быть лишней. По крайней мере у двоих кроме него самого были ключи от этой комнаты.
Он проскользнул мимо коридора к кухне, отметив, что там слышны голоса и Морриса, и Бойла. У Алистера Мура сегодня был выходной. Оставался Билли, но он не ходил по комнатам в главном доме. Хозяин и гость тоже, скорее всего, сейчас беседовали в библиотеке или бильярдной.
Ред сжал в ладони лежавшие в кармане ключи. На колечке их было два. Один, с пятью зубчиками, открывал дверь в его комнату; второй, с тремя зубчиками, с десяток других комнат в доме.
— Это мастер-ключ от всех гостевых спален и части общих комнат, — пояснил Бойл, когда выдавал его. — Так что когда я пошлю вас для уборки в одну из них, вам не нужно будет просить ключи.
Как Ред понял, комнаты, в которых хранилось нечто ценное, вроде картин, серебра или дорогого фарфора, отпирались другим мастер-ключом, который Бойл держал при себе, а когда нужно было отправить туда Реда, он выдавал ему ключ от строго определённой комнаты, а не от всех. Также, Бойл сразу предупредил, у него был мастер-ключ от всех комнат прислуги:
— Не обижайтесь, Смит, скорее всего, я никогда не войду в вашу комнату без вашего на то разрешения, однако правила дома таковы, что я могу это сделать при необходимости. Но за четыре года здесь такая необходимость ни разу не возникла.
— А есть у вас ключ от всех дверей в этом доме? — с невинным видом спросил Ред.
— Только у мистера Ардена, — чуть обиженно ответил Бойл.
Ред уже открыл рот, чтобы спросить, в какие комнаты Бойл не мог попасть, но побоялся показаться чрезмерно любопытным. Он всё равно это выяснит: он уже знал, что ключи от кабинета Ардена были только у Мура, а от спальни Ардена даже у него не было. Арден сам говорил, когда там пора прибраться, и приглашал Бойла.
Пару дней назад Бойл отправил Реда навести порядок в детской:
— Мы поддерживаем её в чистоте. Она небольшая, это несложно, а во время экскурсий её больше всего и смотрят.
Ред в своё время сам пробовал попасть в Каверли на экскурсию, но, разузнав, как обстоят дела, бросил затею как неосуществимую. Дом открывался для публики лишь трижды в год: по одному дню в пасхальные и летние каникулы и двадцать третьего сентября, в день рождения леди Виктории. Посетителей приглашалось немного и предпочтение отдавалось детям и организованным группам из школ; взрослому туда можно было попасть лишь в качестве сопровождающего либо в случае, когда не будет желающих детей. В туристическом бюро в Госкинс-Энде Реду сразу сказали, что для того, чтобы увидеть дом, с которого было списано поместье Мидсаммеров, даже школьным классам приходится стоять в очереди по два года, и они вообще не помнят случая, чтобы в Каверли на экскурсию попал взрослый без ребёнка.
Но Ред всё равно туда попал, и не в окружении галдящей толпы. Он увидел комнату Колина своими глазами, стоял там один, без всяких экскурсоводов и бархатных шнуров, и осторожно прикасался к его вещам...