Но вот небо впереди посветлело, из серой пелены стали выделяться пятна облачных масс, их края наполнились светом. Дождь прекратился, из синего просвета сверкнуло солнце.
— До заката успеем, — сказал проводник, измерив глазами высоту солнца, и предложил Леосфену и ребятам готовиться в путь.
Он повёл их на гребень по неровной тропе, отмеченной кучками сложенных камней. Казалось, вершина была совсем рядом, но расстояния в горах обманчивы, до её скалистого подножия пришлось долго подниматься по траве, скользкой глине, россыпям мелких и крупных камней. Вблизи скальная стена выглядела совершенно неприступной, но тропа пошла в обход, и неожиданно выяснилось, что сзади на вершину ведёт не слишком крутой травянистый склон.
Они остановились на краю обрыва, над скалами. Кругом всё уходило вниз, полого или круто. Кое-где между холмами виднелись кусочки берега, отделённого от чисто-синей воды белой нитью прибоя. На западе над сверкающим морем солнце попирало лучами грозовую тучу, издали похожую на горную страну с невесомыми вершинами и летающими островами. Эпикур снова забылся, глядя вокруг.
Проводник показал алтарь богини.
Алтарь Афродиты Акреи, покровительницы горных вершин, белел среди травы и валунов. Он был круглый, с вытесанными украшениями, покрытый трещинами и пятнами лишайников. Леосфен развязал сумку, отсыпал каждому из мальчиков зерна для жертвы, подошёл к алтарю и положил на него горсть зёрен. Мальчики по очереди сделали то же самое, Эпикур — последним.
Он двигался как во сне, охваченный светлым чувством присутствия богини. Она была нигде и везде, она вместе с ним любовалась предзакатным простором, он чувствовал её лёгкое дыхание, и радостная теплота наполняла его сердце.
— Пора вниз, — позвал проводник.
Спускаться было и легко и трудно. Легко, потому что не сбивалось дыхание, зато трудно было ногам, которым приходилось всё время сдерживать стремление тела вниз. Проводник вёл быстро, тропа петляла по мокрым цветущим лугам. Пока шли вверх, перед глазами всегда маячил какой-нибудь склон, а теперь впереди и внизу открывалось пространство, которое звало и поддерживало, давая прекрасное ощущение полёта. Кругом в ярко-зелёной траве под лучами заходящего солнца сверкали капли воды, светились моря фиалок и незабудок, пушистых сиреневых цветов чеснока, белых гроздьев дикой гречихи. Далеко внизу виднелся казавшийся совсем небольшим скальный уступ с пятном грота, перед которым поднимался к небу дымок костра.
Восходители вернулись в сумерках. Их ожидала расстеленная под дубом скатерть и готовый ужин.
Ночь была безлунной. Почти чёрное небо смотрело на Эпикура многими мириадами звёзд. Он лежал, завернувшись в одеяло, и любовался ими так, словно видел впервые. Когда все угомонились, Леосфен вдруг спросил у спутников, чего они просили у богини.
— Я — богатства, — отозвался Хайредем, — Я бы хотел так разбогатеть, чтобы мои родные ни в чём не нуждались.
— А я просил удачи и красноречия, — сказал Софан. — Если боги помогут, я стану оратором и предложу законы, которые сделают афинян счастливыми. А ты, Эпикур?
— Я ничего не просил, — ответил Эпикур. — Я благодарил богиню за красоту земли.
— Не дорос ещё до желаний, — съязвил Софан.
Будь это несколько дней назад, Эпикур пропустил бы колкость приятеля мимо ушей, но, видно, выпавшая на его долю внутренняя борьба не прошла даром.
— Я считаю, — твёрдо ответил он, — что не нужно большого ума, чтобы лезть к богам с пустяками.
Софан, как ни странно, стерпел оскорбление и, желая переменить разговор, спросил у Леосфена, чего просил у богини он сам.
— Моя молитва была, пожалуй, ближе к Эпикуровой. А что касается заветных желаний, то у меня есть одна совершенно несбыточная мечта, о которой я мало кому говорил. — Леосфен помолчал и произнёс с расстановкой: — Я желал бы когда-нибудь в честном бою одолеть Александра и избавить Элладу от власти македонян.
— А как же Коринфский договор? — ахнул Хайредем.
— Мой юный друг, — усмехнулся Леосфен, — неужели ты думаешь, что он будет существовать вечно? Он продиктован нам Филиппом после победы при Херонее и утверждён Александром после разрушения Фив.
— Но ведь договор всё равно священен! — не унимался Хайредем.
— Верно, — согласился Леосфен, — но оскорбление святыни совершает тот, кто первым нарушает соглашение, а царю уже давно кажется, что Коринфский договор оставил нам слишком много свобод. Другое дело, вспомним ли мы сами об этом договоре, когда о нём забудет Александр?
Ученик
Наконец Памфил вернулся из Милета и запиской пригласил Эпикура к себе. Утро было сырое, моросил дождь, начавшийся ещё ночью. Эпикур в кожаной накидке, сияя от радости, подошёл к двери философа. Знакомый слуга провёл его мимо задумчивой бронзовой Метиды. Фонтан не бил, и дочь морского божества довольствовалась каплями, падавшими с неба. Следуя за провожатым, Эпикур вошёл под навес портика и в первый раз перешагнул порог дома Памфила. Слуга принял у гостя мокрую накидку и открыл перед ним дверь библиотеки.
Памфил поднялся навстречу ученику.
— Ты неплохо выглядишь. Я думал, найду тебя хворого, а ты, по-моему, за ту декаду, что мы не виделись, даже немного подрос. И взгляд у тебя изменился...
Эпикур с любопытством рассматривал библиотеку, небольшую комнату с широкой полосой росписи под потолком. Два её окна глядели на цветник, ярусами поднимавшийся к завитой виноградом каменной ограде. Эпикур увидел заваленный свитками стол, кресла, многофитильную лампу на высокой подставке, старинную вазу в углу, а у стены ряд одинаковых стройных шкафов на высоких гнутых ножках.
Памфил принялся расспрашивать Эпикура о спуске в колодец. Дослушав рассказ, он покачал головой:
— Ты поступил правильно, но выбрал нелёгкий путь. Далеко не все сами живут так, как учат других.
— Памфил, — спросил Эпикур, — я вот всё думаю и никак не могу понять, почему ты взял в ученики именно меня?
— Ну, во-первых, ты мне понравился, — ответил философ, — а во-вторых, не так много на острове осталось людей, которых волнуют поиски истины. Когда Тимофей захватил Самос, вы прислали сюда две тысячи поселенцев. Тогда многим самосцам пришлось покинуть родину. Ну и как ты думаешь, кто приплыл сюда из Афин? Уж, конечно, не цвет Аттики. Приехали неудачники — потерявшие землю крестьяне, разорившиеся торговцы, нищие, у которых ничего не осталось за душой, кроме афинского гражданства. Философия была им ни к чему, как не нужна она и большинству их потомков. Нет, ваша самосская клерухия не стала маленькими Афинами. Не исключено, что здесь сейчас живут только два философа — я да ты.
Он поднялся, предложил посмотреть книги и с гордостью распахнул перед учеником дверцы крайнего шкафа.
— В первых двух у меня философы, — пояснил он, — дальше историографы, поэты и драматурги. Ну-ка ответь, хоть что-нибудь из этого ты читал?
В шкафу на частых полочках вплотную, иногда в два-три ряда лежали свитки. Эпикура охватило радостное изумление, он не предполагал, что существует так много философских книг. Он стал перебирать кожаные ярлыки, привязанные к валикам, на которые наматывались свитки, читать надписи, выведенные на полках. Знакомых имён было мало. Вот Платон, занявший чуть ли не четверть шкафа, рядом мелькнул Критий, наверное, тот самый — глава правления тридцати тиранов, который учился у Сократа вместе с Платоном. Дальше шли совершенно неизвестные Эпикуру Продик, Фрасимах, Филолай, Протагор... Вот Аристотель, воспитатель царя Александра. О нём Эпикур слышал, но с его книгами, которых тоже было немало, встретился впервые. «О законах», «О возникновении и уничтожении», «О небе», «Поэтика»...
«Какое богатство!» — подумал Эпикур и увидел в углу знакомую поэму Парменида «О природе». Она имелась в библиотеке отца, любившего поэзию.
— Я читал вот эту, — показал Эпикур.
— Ты? Парменида? И хоть что-нибудь понял?
— Понял, что Парменид не прав.
— Интересно, в чём же ты уличил почтенного элейца?
Эпикур ответил, что, конечно, многого не понял, например, как Парменид дошёл до странной мысли об истинном бытии, которое плотно, неподвижно и шарообразно. Но, обнаружив ошибку в его рассуждениях, перестал разбираться в выводах и читал ради стихов. А ошибка состоит в том, что Парменид отрицает существование пустоты.
— Но ведь он доказал это, — улыбнулся философ.
— А я докажу обратное, — отважно заявил ученик. — Парменид пишет, что пустота — это небытие, а небытие — это то, чего нет, значит, её не может быть. Но это рассуждение противоречит тому, что мы видим. Ведь если нет пустоты, то не может быть и движения, а поскольку движение есть, то должна быть и пустота.
— Выходит, в заполненном пространстве движение невозможно?
— Конечно. Куда же мы двигаемся, если всё забито?
— Тогда объясни, как движутся рыбы в месте, целиком заполненном водой?
— Вода... обтекает... — растерянно ответил Эпикур, поражённый этим простым доводом.
— А это значит, — подхватил Памфил, — что отсутствие пустоты не исключает движения. Пустоты действительно нет, недавно это убедительно доказал Аристотель, правда, не так, как Парменид. Кстати, Платон показал, что противопоставление бытию небытия неверно, и здесь следует говорить об «инобытии». Мы с тобой ещё доберёмся до этого.
Вообще же, друг мой, не стремись понимать элейцев буквально. И Парменид и Зенон Элейский, — ты, конечно, слышал о его парадоксах-апориях, например, о том, что Ахилл не сможет догнать черепахи, — так вот, философы элейской школы своими рассуждениями хотели только показать, как сложны на первый взгляд простые вещи — покой и движение, пустота и наполненность, прерывность и непрерывность...
Памфил одну за другой открыл дверки книжных шкафов и принялся показывать ученику свою библиотеку. Он рассказывал о любимых книгах, об их авторах или о том, с каким трудом удалось приобрести тот или другой свиток. Сотни книг, написанных давно и недавно в Элладе, на островах, в эллинских городах Азии и Эвксинского понта и в Великой Греции — Италии. Эпикур с восхищением слушал старика, предвкушая, как со временем перечитает его книги и овладеет всеми заключёнными в них богатствами. И вот, странно, он их получит, но тем не менее, перейдя к нему, они останутся и здесь. Чудесное свойство знаний, которые в отличие от прочих вещей умножаются и распространяются сами собой.
Памфил крикнул, чтобы принесли попить. Слуга внёс низкий столик с блюдом сушёных фруктов и двумя киликами — широкими чашами на ножках, полными разбавленного вина, как оказалось, очень вкусного. Учитель и ученик расположились в креслах, и Памфил, глотнув из своего килика, начал урок:
— Сперва я предложу тебе кусочек из «Государства», пожалуй, самого значительного сочинения Платона, то место, где он говорит о трудности познания и воспитания разума.
Памфил взял со стола заранее приготовленный, размотанный до нужного места свиток, передал Эпикуру и показал, откуда читать.
— «Ты можешь сравнить природу в отношении знания и незнания, — прочёл Эпикур, — вот с каким состоянием: посмотри-ка — ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит дорога, ограждённая невысокой стеной, вроде той ширмы, из-за которой фокусники показывают кукол. А за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены...»
— Понятен ли тебе этот образ? — прервал Эпикура Памфил. — Узники, которые могут видеть только тени на стене и от рождения не знают ничего другого, неизбежно должны считать их истинными вещами. Согласен?
— Пожалуй, — кивнул Эпикур, — если только можно вообразить таких странных узников.
— Не стремись всё понимать буквально, — нахмурился Памфил. — Но подумай, как будет чувствовать себя наш узник, узнавший правду? Читай дальше.
— «Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, — продолжал чтение Эпикур, — заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх в сторону света, ему будет мучительно выполнять всё это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тени которых он видел раньше. Что же он скажет, когда ему объяснят, что раньше он видел пустяки, а теперь приблизился к бытию и имеет более правильный взгляд? Всё это очень его затруднит, и он подумает, что гораздо больше правды в том, что он видел раньше».
— Для начала хватит, — сказал Памфил, — Положи книгу и давай подумаем, о чём здесь говорится. Платон хочет сказать, что обыденный взгляд на мир далеко не полон, что очевидное не всегда очевидно и, чтобы найти истину, нужны большие усилия души и разума. Начнём с простого. Скажи, можно ли полностью познать с помощью чувства даже самую обыкновенную вещь?
— Наверно, — ответил Эпикур, предполагая подвох, но не представляя, куда клонит Памфил.
— Нет, мой друг, ты ошибся. На самом деле ничто чувственно воспринимаемое не пребывает в своём качестве и количестве, а постоянно течёт и меняется, об этом говорил ещё Гераклит Эфесский. Поэтому, пока мы будем изучать вещь чувствами, она хоть немного успеет измениться, и истинного знания не получится.
— Но как же, — возразил Эпикур, — разве эта книга, кресло, чашка меняются?
— Конечно. Или, может быть, ты захочешь утверждать, что они останутся неизменными вечно? Что папирус не раскрошится, дерево не превратится в труху, а чашка не потрескается? Или ты способен указать момент, когда новая вещь превращается в старую? Тем более это относится к животным и людям. Ты, конечно, заметил, что я применяю слово «вещь» в очень широком смысле.
— Кажется, понял, — кивнул Эпикур.
— Так вот, кроме изменчивого мира вещей есть умопостигаемые сущности, которые покоятся и пребывают.
Это идеи. Ведь от них ничего невозможно отнять и к ним ничего нельзя прибавить. Идеи вечны, умственны и чужды страдания. Есть области, где они вовсе не связаны с миром вещей, как, например, геометрия, но есть и идеи, к которым вещи причастны. Ну, подумай, мой друг, какую общую идею ты можешь заметить, скажем, в чашке, не в этом килике, а во всех сосудах вообще?
Эпикур задумался:
— Наверно, идея в том, что в них можно что-нибудь налить...
— Неплохо, — согласился Памфил. — Выразим это так: сосуд есть предмет, имеющий полость и открытый сверху. А килику можно дать более узкое описание — широкий сосуд, имеющий ножку и ручки по бокам. Если я разобью его, то, зная идею, гончар сумеет сделать точно такой же.
Понимаешь, всякая чувственная вещь связана со своей идеей-первообразом. Она есть сплав косной бесформенной материи и некоего организующего начала, которое есть её идея. Идея — это устройство вещи, от которого зависят её свойства и качества. Из той же самой глины состоит и вот эта огромная ваза, и эта тарелка, статуэтка, черепица и кухонный горшок. Из одинакового мяса созданы мышь и лев, собака и человек, но разве они похожи? Изменчивую, находящуюся в становлении материю организуют и одухотворяют вечные покоящиеся идеи, постигаемые лишь разумом.
— А может ли человек создать новую идею? — спросил Эпикур.
— Конечно нет. Ведь они вечны и, значит, существовали всегда. Но человек способен черпать из бездонного океана умопостигаемых сущностей, который, если хочешь, можно назвать Зевсом. Давай я покажу тебе замечательную вещь, идею которой нашёл Платон. Это... будильник.
Философ подвёл ученика к плоскому шкафу с массой дверок и позолоченных украшений, стоявшему у боковой стены справа от входа. Эпикур с любопытством осмотрел таинственный прибор. В передней стенке находилось высокое окно, в котором белела линейка с обозначениями часов дня и ночи. Около середины окошка располагался в грозной позе бог времени Крон, младший из титанов, отец Зевса и других богов. В его вытянутой руке блестел серебряный серп, который, по-видимому, служил указателем. Памфил объяснил, что линейка стоит на поплавке в ведёрке, из которого, как в обычных водяных часах, потихоньку вытекает вода. Поэтому линейка опускается и показывает время. Но здесь есть и замечательное дополнение.