При жизни его сравнивали с Прометеем, боготворили как трибуна, восхищались им и любили незабвенно. Он был олицетворением новой власти и будущей прекрасной жизни в коммунистической стране. Но он оставался тем самым скромным мальчишкой, который с восхищением вслушивался в слова олонхосута, воочию видел образы богатырей и картины дальних миров. Закрыв на мгновение глаза, он воображал себя олонхосутом, как известные исполнители из Жулейского наслега Табаахырап (Иван Николаевич Винокуров), Куохайаан (Степан Андреевич Саввин), Кылачыысап (Алексей Николаевич Харлампьев), имена которых он с уважением вспомнит в «Ньургуне Боотуре Стремительном».
Возможно, видя его интерес к древней вере и словотворению, кто-то из земляков предрекал ему будущее великого шамана или олонхосута, ведь он происходил из рода уважаемых, почитаемых народом шаманов-ойунов. В жизни все сложилось иначе. Трудно сегодня сказать, что было ему ближе: стать выразителем народной мудрости или создавать новую власть, созидать республику. Это были две стороны одной медали: основатель государственности, революционер не только в содержании стихов, но и в их форме, а с другой стороны, трагический поэт, переживший крушение своих идеалов и веры, человек, предвидевший страшные раны века, которые не обошли его стороной, философ и мыслитель, описавший все боли и беды новой эпохи. Во все периоды своего жизненного пути он всегда был полон новых замыслов и мечтаний, всегда пребывал во власти обуревавших его идей. Его поэзия сильна своим созвучием веку, в котором он жил, который он переживал как личность, как творец.
Ойунский – бесспорно выдающийся писатель и поэт. В литературе он создал свой, ни на что не похожий мир: реалистичный, с революционным накалом и при этом мифологизированный – мир олонхо и древних преданий, гармонично сочетающихся с глобальными проблемами мироустройства, политики и реалий 1920–1930-х годов. Он революционер не только потому, что использовал революционную риторику, но и в том смысле, что стал зачинателем новых литературных форм для якутской художественной словесности.
Самый идеальный перевод не может передать полноты ощущений материнского языка произведения. Мы можем говорить только об адекватности и понимании сути, смысла произведения. Строки Ойунского на родном языке звучат совершенно по-другому, его язык – это «иччилээх, хомуһуннаах тыл», что значит «вещие, проникновенные слова», имеющие «магические, колдовские, волшебные силы или чары». В чем же была сила его слова?
Очень интересное замечание по этому поводу сделал в том же Париже, на конференции, известный исследователь Борис Шишло: «Я хочу говорить об этой специфической силе якутского Слова, пытаясь внести мой скромный вклад в понимание сути якутской поэзии. Для этого я хочу прежде всего обратить внимание на несколько специфических якутских выражений, найденных в конце XIX века известным лингвистом Пекарским. Например, «сангарбыта – сата былыт буолла», что можно приблизительно перевести как «речь его стала как грозное облако Сата», или «сангатын сататын», что переводится «каков яд (буквально Сата) его речи», или еще «Аба-Сата», буквально «большая Сата», что Пекарский переводит как «сарказм, яд речи». Эти выражения трудно перевести и понять. И, чтобы раскрыть их глубокий смысл, необходимо уловить суть слова «Сата», которое является семантическим ключом к этим вербальным формулам».
Затем Борис Петрович говорит о том, что для раскрытия тайны этого слова надо обратиться к олонхо Ойунского «Ньургун Боотур Стремительный». В олонхо автор, по выражению Шишло, «реконструирует во всех деталях то, что можно назвать мифическим реализмом прародины якутов». Он описывает сотворение мира, когда в глубине долины преобразующегося хаоса находится пылающий красным цветом волшебный камень Сата. Обладатели этого камня имеют власть над миром, они всесильны, могут менять не только погоду, но и порядок вещей в природе. Б. Шишло приходит к выводу, что этот магический камень роднит якутское олонхо с другими тюрко-монгольскими эпосами.
Талант Платона Ойунского был сродни этому камню Сата, и он бросил его в жизненный водоворот, словно богатырь из олонхо, чтобы изменить свою родину, повернуть в лучшую сторону жизнь простого народа.
Ойунский вошел в историю Якутии как выдающийся писатель и поэт, как человек ренессансного типа, стоявший у истоков не только государственности автономной республики, но и научных исследований и культурного строительства. Его творческий и жизненный путь можно условно разделить на четыре этапа:
1. «Время судьбы» (до 1917 года) – становление и формирование его взглядов и жизненных принципов.
2. «Время манифестов» (1917–1926) – революционная пора, новая поэзия и постижение фольклорных традиций, государственная деятельность.
3. «Время постижения» (1927–1934) – переосмысление, творческие открытия, научно-исследовательская и организаторская деятельность в сфере просвещения, науки и культуры, отстаивание творческого, бережного отношения к фольклору как основе национальной культуры, поиски тайны олонхо.
4. «Время прощания» (1935–1938) – понимание обреченности, неминуемости нависшей над ним и его соратниками беды, сомнения в правильности избранного пути, раздумья о природе власти и государства.
Платон Ойунский был продолжателем, преемником идей таких первооткрывателей в духовной сфере, как Алексей Елисеевич Кулаковский-Ексекюлях, Василий Васильевич Никифоров-Кюлюмнюр, Анемподист Иванович Софронов-Алампа, Николай Неустроев. В свою очередь, его линию в культуре и литературе продолжают наши современники – режиссер Андрей Борисов, писатели и поэты Николай Лугинов, Василий Харысхал, Наталья Харлампьева, Елена Куорсуннаах и др.
Нельзя рассматривать историю якутской литературы в отрыве от истории русской литературы. Она доходила до Якутии не только отголосками творческих манифестов и споров, но и непосредственно через переводы произведений классиков русской литературы Александра Пушкина, Николая Гоголя, Льва Толстого, Максима Горького и др. Влияние оказали также Николай Чернышевский и Владимир Короленко, находившиеся в ссылке соответственно в городе Вилюйске в 1872–1883 годах и Амгинской слободе в 1881–1883 годах. Короленко вывел образы объякутившихся русских крестьян в своих рассказах, самый известный из которых – «Сон Макара». Все эти обстоятельства не могли не влиять на формирование взглядов якутской интеллигенции. Первые якутские профессиональные писатели видели себя, свое творчество в контексте русской литературы, русской культуры. Якутия вошла в русскую культурную сферу начиная с деятельности православных миссионеров, переводивших церковные тексты на якутский язык, ведущих службу на этом языке.
Якутия, ее языковое и фольклорное богатство раскрывались для российского читателя начиная с XIX века, отраженного в творчестве писателей-декабристов, исследователей-этнографов. Одно из самых известных произведений Александра Бестужева-Марлинского, отбывавшего ссылку в Якутске в 1827–1829 годах, баллада «Саатырь», было написано там же в 1828 году:
Не ветер вздыхает в ущелье горы,
Не камень слезится росою –
То плачет якут до далекой поры,
Склонясь над женой молодою.
Уж пятую зорю томится она,
Любви и веселья подруга,
Без капли воды, без целебного сна
На жаркой постели недуга;
С румянцем ланит луч надежды погас,
Как ворон над нею – погибели час…
Наутро, где Лена меж башнями гор
Течет под завесой туманов
И ветер, будя истлевающий бор,
Качает гробами шаманов,
При крике родных Саатырь принесли
В красивой колоде кедровой…
«Северная пчела» 25 мая 1831 года публикует первый в истории российской печати репортаж с якутского национального праздника ысыах под заголовком «Исых», принадлежащий перу того же Александра Бестужева-Марлинского. Отрывок воссоздает сцену открытия праздника: «Три шамана приближаются к огню; одежда их уже описана отлично Бардом нашим; и мне нечего прибавлять; только вместо рогатых шапок волосы их падают по плечам. Они умоляют духов не вредить их стадам, не насылать падежа и болезней. Голос их то пронзителен, то ропотен – бубны звучат повременно, и каждый из них, черпнув ложкою кумыса из огромных деревянных кубков (аах) [так написано в оригинале статьи, правильно – аях], брызжет им на огонь – это умилостивительное возлияние. Старшины подводят белую кобылицу, и старший шаман, возложа руку на ея голову, просит Небесного Бога благословить размножение стад, изобилие трав и здравость сего кумыса. Он вырывает несколько волос из гривы и бросает в огонь: с этой минуты благословенная кобылица становится неприкосновенною. Ни седло, ни удило не будет ей знакомо: никогда ножницы не уронят с нея ни волоска. Тут началось подливанье: в больших и малых чашах разносят гостям кумыс, между тем как умный расскащик говорит похвалу ему и громкие клики одобрения летят со всех сторон: оратор неистощим». В завершение автор заключает: «На это приятно взглянуть».
Судя по всему, Александр Александрович всерьез пытался понять культуру якутов и проникнуться ею. Известно, что это произведение Бестужева читал А.С. Пушкин.
А теперь перенесемся в ХХ век. От Бестужева до строк Евгения Евтушенко, сочиненных в 1967 году, пройдет немало лет. «Алмазы и слезы» – так назовет свои стихи Евгений Александрович, очарованный Якутией:
Якутская словесность явилась читающей общественности России с середины XIX века с публикацией «Воспоминаний» Афанасия Уваровского и олонхо в составе исследования академика Отто Бётлингка «О языке якутов». Но в своем истинном значении оно возникло в 1900 году, когда Алексей Елисеевич Кулаковский (Ексекюлях Елексей) написал свое первое стихотворение «Байанай алгыһа».
Имея такую богатейшую, полную глубокого философского содержания первооснову, как устное народное творчество, якутская литература развивалась по нарастающей. Большую роль сыграло появление первых газет и журналов на якутском языке в 1907–1912 годах. А в 1913 году первый якутский драматург В. Никифоров-Кюлюмнюр прочитал свою пьесу «Манчары» в оплоте Серебряного века – знаменитом петербургском арт-кафе «Бродячая собака». Кюлюмнюр показал образ Манчары как романтического героя, включая его в ряд «благородных разбойников» мировой литературы: Робин Гуда, Роб Роя и других. «Манчары» – первый пример якутской «массовой культуры» своего времени, конца XIX – начала XX века.
Время не стояло, с годами словно ускоряясь, неслось к концу ли, к началу ли. Неумолимо приближался 1917 год, перевернувший жизнь империи и ее окраины Якутии. Платон Ойунский становится главным поэтом революционной эпохи, оставаясь носителем национальной поэзии, этнического самосознания. Время вместило в свой столетний пробег его возвышение как поэта и революционера, основателя автономной республики, объявление его «врагом народа», «троцкистом», «шпионом», смерть в застенках НКВД, сжигание на костре его книг, многолетнее замалчивание и реабилитацию-воскресение… Потом его имя за семь лет до окончания этого «века-волкодава» почтут в Париже, в ЮНЕСКО, появится и планета Ойунский на звездном небосклоне…
В 2003 году, в год 110-летия П. Ойунского, комиссия Международного астрономического союза по номенклатуре малых тел утвердила присвоение его имени малой планете диаметром пять километров, зарегистрированной в каталоге под номером 16407 и являющейся частью главного пояса астероидов. Планета была открыта в Крымской астрофизической обсерватории в 1985 году крымскими астрономами, доктором физико-математических наук Николаем Черных и его супругой Людмилой.
Трагизм не только судьбы самого Платона Ойунского, но и всего его мировосприятия сквозит в его строках:
Слова сомнения о том, можно ли быть счастливым в этом мире, где «черство и глухо небо», он вложит в уста своего любимого героя – Красного Шамана.
И не зря скажет его молодой друг и сподвижник, народный писатель Якутии Дмитрий Кононович Сивцев-Суорун Омоллон: «Вся его жизнь – до конца не спетая поэма, не оконченная драма и не полностью раскрытая трагедия».
* * *
Урожденный Платон Алексеевич Слепцов вошел в историю под двумя фамилиями: своей родной и вновь приобретенной фамилией Ойунский. Фамилия Ойунский происходит от слов «ойуун» (шаман) и «уус» (род). То есть «из рода шаманов». Он начал использовать псевдоним «Ойунский», еще обучаясь в Якутском четырехклассном училище.
Так Ойунский – это только псевдоним или фамилия? Ответ требует ясности.
В 1920-е годы Платон Алексеевич принял очень важное для себя решение. Свидетельство об этом, опубликованное в тогдашней прессе, нашел писатель Николай Винокуров-Урсун, написавший статью «Ойуунускай – фамилия или псевдоним?». Газета «Ленский коммунар» в номере от 18 декабря 1920 года опубликовала небольшое извещение «О перемене фамилии», в котором сообщается следующее: «Протокол № 1. 1920 г. Ноября 29 дня. В якутский местный отдел ЗАГСа поступило от гражданина, завотсовуправ Якутгубревкома Платона Алексеевича Слепцова заявление о перемене им своей фамилии. На основании означенного заявления, в силу которой П.А. Слепцов впредь именуется фамилией Ойунский с соблюдением ст. 5-го декрета Совнаркома «О правах граждан изменять свои фамилии и прозвища». Настоящий протокол, согласно ст. 3-й вышеуказанного декрета, публикуется во всеобщее сведение. Завотзагса В. Румянцев».
С этого момента Платон Алексеевич Слепцов официально становится Ойунским. За многие годы мы привыкли к его звучной фамилии, но порой ее пишут неправильно, как псевдоним – Слепцов-Ойунский. Следует иметь в виду, что до 1925 года он продолжал и в некоторых документах и работах подписываться как Слепцов или Слепцов-Ойунский, а с 1925 года – только как Ойунский.
В настоящей книге в описании событий до 1920 года употребляется фамилия Слепцов, а с 1920 года используется Ойунский, за исключением тех цитат из документов или других публикаций, в которых он фигурировал как Слепцов или Слепцов-Ойунский (иногда фамилия пишется как Ойюнский). Все цитаты из художественных произведений подписаны вошедшим в историю литературы именем Платон Ойунский.
Почему же он решил изменить фамилию? Известно, что многие большевики меняли свои фамилии на подпольные клички. Но почему именно Ойунский – однозначного ответа нет. Может быть, это был протест против принятого весной 1920 года решения губревкома о том, что «на территории Якутской области объявляется беспощадная борьба с шаманством, профессиональными шаманами и шаманской спекуляцией». Представителям советской власти – сельским ревкомам и милиции – предписывалось «строго преследовать всех шаманов, отбирать у них шаманские костюмы, бубны и разные символические деревянные изображения – эмэгэты, а также налагать штрафы за камлание, полученное шаманами вознаграждение в двойном размере. Все железные и медные символические принадлежности шаманских костюмов употреблять на нужды общества, а бубны, былайяхи и деревянные изображения сжигать на местах».