– Почему бы матери не остаться, а эти двое пусть летят?
– Толстушка вовсе не мать ей. Она мачеха, и как раз на ее деньги Мануэла здесь живет. Да и оставаться никто из них не хочет, даже отец. Там, у себя, они про девчонку считай что забыли. Ну, посылали регулярно чек и жили себе в своей Боготе, а Мануэла была здесь, раз в месяц писала им письмо, и так уже пять лет. А у отца с мачехой уже свои дети, Мануэла их даже не видела. Все было замечательно – покуда ей умирать не приспичило. Тут, конечно, им пришлось срочно сюда отправляться, хотя бы приличия ради. Отпускать отца одного мачеха ни в какую не хотела – она старше мужа, ревнива и понимает, что стала толстухой. На всякий случай взяла с собой в подмогу брата. В Боготе и так уже пошел слушок, что она выжила падчерицу из дома; вот она и решила показать, как она Мануэлу любит. Так что тут не только ревность, тут еще и показуха. Улети она сейчас одна – сплетни разгорятся с новой силой. И теперь они все трое сидят и ждут.
– А Мануэла?
– Ну, поначалу-то, когда она с часу на час должна была богу душу отдать, отец с мачехой в ней души не чаяли. И бедняжка Мануэла, которую никто никогда не любил, от счастья настолько одурела, что стала идти на поправку. Теперь ее родичи уже проявляют нетерпение. И день ото дня все больше толстеют, это у них нервное, ведь они то и дело заедают свою кручину знаменитыми здешними конфетами. Еще неделя – и они, пожалуй, Мануэлу возненавидят: сколько же можно тянуть с кончиной!
– Или мало-помалу пообвыкнут в деревне, откупят у хозяев кондитерскую и останутся здесь жить, – заметил Клерфэ.
Хольман рассмеялся:
– Прихотливые же, однако, у тебя фантазии.
– Это не фантазии. Только прихотливый жизненный опыт. Но откуда тебе все это известно?
– Говорю же тебе: здесь все тайное становится явным. Медсестра Корнелия Вюрли говорит по-испански, вот мачеха ей все и рассказывает.
Три фигуры в черном поднялись из-за стола. Ни слова не сказав друг другу, они торжественно прошествовали к дверям.
В дверях они едва не столкнулись с Лилиан Дюнкерк, которая вошла столь стремительно, что толстуха едва успела отпрянуть, издав испуганный птичий вскрик.
– С чего это она шарахается? – прошептала Лилиан. – Как от привидения! Неужто от меня? Уже? – Она торопливо достала зеркальце. – Нынче вечером, похоже, я пугаю каждого встречного.
– Кого еще?
– Лакея на этаже.
– Что? Йозефа?
– Да нет, второго, его напарника. Ну, вы знаете…
Хольман кивнул:
– Нас, Лилиан, вы не испугали.
Она спрятала зеркальце.
– Крокодил уже была здесь?
– Нет. Но с минуты на минуту появится, чтобы загнать нас наверх. Она пунктуальна, как прусский фельдфебель.
– Я узнавала: сегодня ночью на дверях Йозеф. Можно смыться. Пойдете с нами?
– Куда? В Палас-бар?
– Конечно, куда же еще?
– Что там хорошего, в этом Палас-баре? – изумился Клерфэ. – Я только что оттуда.
Хольман рассмеялся:
– Нам везде хорошо. Даже там, где нет ни души. Лишь бы не в больничных стенах. В неволе привыкаешь довольствоваться малым.
– Сейчас как раз можно смыться, – торопила Лилиан. – Кроме Йозефа на дверях никого. Второй швейцар ушел куда-то.
Хольман замялся:
– Лилиан, у меня температурка. Черт его знает, с чего вдруг, нынче вечером взяла и подскочила. Может, от того, что Клерфэ пригнал сюда нашу старушку, такую родную, такую грязную…
Вошла уборщица, начала составлять стулья на столы, готовясь мыть пол.
– Нам и с температурой случалось удирать, – заметила Лилиан.
Хольман смущенно поднял на нее глаза.
– Конечно. Но не сегодня, Лилиан.
– И все это из-за грязной гоночной машины?
– Наверно. А где Борис? Он разве не идет?
– Борис уверен, что я сплю. Я уже сегодня после обеда заставила его вывезти меня на прогулку. Второй раз он ни за что не согласится.
Уборщица раздвинула занавески. И в окне вдруг всею угрюмой мощью воздвигся горный пейзаж – залитые лунным сиянием склоны, черный лес, снега. На этом фоне трое людей за столиком выглядели жалкими букашками. Уборщица меж тем по очереди гасила светильники на стенах. И с каждой погашенной лампой грозный ландшафт, казалось, все неумолимей вдвигается в комнату, тесня беспомощных людишек.
– А вот и Крокодил, – проронил Хольман.
Старшая сестра и вправду стояла в дверях. Мощные челюсти, крокодилья улыбка во всю пасть и холодные глаза.
– А-а, наши полуночники тут как тут! Отбой, господа! – Впрочем, по поводу того, что Лилиан все еще на ногах, она не обмолвилась ни словом. – Спать пора! Спать! Завтра тоже будет день.
Лилиан неохотно встала.
– Вы уверены?
– Совершенно уверена, – с непрошибаемым оптимизмом отозвалась старшая. – А для вас, госпожа Дюнкерк, на ночном столике уже приготовлено снотворное. Будете почивать, как в объятиях Морфея.
– В объятиях Морфея! – с отвращением передразнил Хольман, едва медсестра удалилась. – Наш Крокодил – ходячий кладезь банальностей. Сегодня-то она нас еще считай что пощадила. Ну почему, стоит тебе оказаться в больнице, эти церберы здравоохранения начинают обходиться с тобой с этаким ангельским терпением, словно с несмышленым дитятей или слабоумным?
– Это их отместка за свою работу, – с досадой пояснила Лилиан. – Отними у медсестер и официантов возможность вымещать зло на клиентах – они просто умрут от комплекса неполноценности.
Они уже стояли возле лифта.
– А вы куда направитесь? – спросила Лилиан у Клерфэ.
– В Палас-бар.
– Меня не захватите?
Он замешкался лишь на секунду. Навидался он этих экстравагантных русских дамочек. И наполовину русских тоже. Но тут ему вспомнился сегодняшний случай с санями и высокомерный, неприязненный взгляд Волкова.
– Почему бы и нет? – отозвался он.
Она улыбнулась смущенной, беспомощной улыбкой.
– Ну разве это не унизительно? Клянчить крохи свободы, словно отпетый пьяница, умоляющий бармена о последней выпивке? Разве это не позор?
Клерфэ покачал головой:
– Я сам клянчил, и не раз.
Она впервые посмотрела на него во все глаза.
– Вы? – переспросила она. – Но вы-то почему?
– Причина всегда найдется. Не только у человека, даже у камня. Где мне вас забрать? Или сразу пойдете?
– Нет. Вам надо выйти через главный вход. Крокодил уже там караулит. Вы спуститесь по первой дорожке, на площадке возьмите сани и подъезжайте к служебному входу, обогнув корпус справа. А я там выйду.
– Хорошо.
Лилиан вошла в лифт.
– Ты не в обиде, что я с вами не еду? – спросил Хольман.
– Да ничуть. Я ведь не завтра уезжаю.
Хольман смотрел на него испытующе.
– А Лилиан? Может, ты хотел побыть один?
– Вот уж нет. Какая радость оставаться одному?
Через опустевший вестибюль он шел к выходу. Там, над дверью, тускло мерцала одна-единственная слабенькая лампочка. В широкие окна заглядывала луна, выстелив пол залы золотистыми ромбами. В дверях и вправду стояла Крокодил.
– Спокойной ночи, – пожелал Клерфэ.
– Good night3 – откликнулась та. Он так и не понял, с какой стати она вздумала попрощаться с ним по-английски.
Петляя серпантином аллеи, он спустился вниз, покуда не дошел до саней.
– Верх поднять можете? – спросил он у кучера.
– В такую темень? Вроде совсем не холодно.
Клерфэ не хотел везти Лилиан в открытых санях, но не объяснять же это кучеру?
– Вам, может, не холодно, а я мерзну. Из Африки приехал, – буркнул он. – Так вы верх поднимете или как?
– Из Африки – это другое дело. – Кучер не торопясь слез с облучка и растянул над санями гармошку кабинки. – Так пойдет?
– Вполне. К санаторию «Белла Виста», к служебному входу, – распорядился он.
Лилиан Дюнкерк уже ждала, небрежно накинув на плечи легкий жакет из каракульчи. Впрочем, выйди она вообще в одном вечернем платье, Клерфэ и тут бы не удивился.
– Все удалось в лучшем виде, – прошептала она. – У меня ключ Йозефа. В награду он получит бутылку вишневки.
Клерфэ усадил ее в сани.
– А машина ваша где? – поинтересовалась она.
– Отдал помыть.
Когда сани, развернувшись, проезжали мимо главного входа, она откинулась назад, прячась в кабинке.
– Это вы из-за Хольмана сегодня на машине не приехали? – спросила она немного погодя.
Он глянул на нее мельком.
– Из-за Хольмана? С какой стати?
– Чтобы он ее не видел. Чтобы его поберечь.
А ведь она угадала. Клерфэ заметил: что-то уж больно Хольман возбуждается от одного вида «Джузеппе».
– Нет, – ответил он. – Просто машину давно пора помыть.
Он достал из кармана пачку сигарет.
– Дайте и мне одну, – попросила Лилиан.
– А вам разве можно?
– Конечно, – ответила она столь поспешно и уверенно, что он сразу понял: нельзя.
– У меня только «галуаз». Это черный, крепкий табак, курево для солдатни из иностранного легиона.
– Я знаю. Мы их курили, когда жили в оккупации.
– В Париже?
– В подвале в Париже.
Он поднес ей огня.
– Так откуда вы сегодня приехали? – спросила она. – Из Монте-Карло?
– Нет. Из Вьена.
– Из Вены? Из Австрии?
– Из Вьена. Это под Лионом. Вы наверняка не знаете. Сонный такой городишко, известный только одним из лучших во Франции ресторанов – «Отель де Пирамид».
– А сюда через Париж добирались?
– Это был бы слишком большой крюк. Париж много севернее.
– Тогда как?
Клерфэ удивился: с какой стати ей эти подробности?
– Да обычным путем, – ответил он. – Через Бельфор и Базель. У меня в Базеле были кое-какие дела.
Лилиан помолчала.
– Ну и как это было? – вдруг спросила она.
– Что? В дороге? Скучно. Серое небо, все плоско, потом Альпы.
В сумраке кабинки он слышал, как она дышит. Потом, в свете промелькнувшей витрины очередного часовщика, увидел ее лицо. На нем застыло странное выражение: смесь удивления, насмешки и боли.
– Скучно? – переспросила она. – Плоско? Господи, чего бы я только не отдала, лишь бы не глазеть на эти горы.
Только тут он понял, почему она его так расспрашивает. Для них, пациентов, горы все равно что тюремные стены, за которыми совсем другой мир, воля. Да, горы дарят им легкость дыхания и толику надежды, но они же держат этих людей взаперти. Вся жизнь оказывается замкнута на пятачке альпийского курорта, и всякая новость «оттуда», снизу, становится для них весточкой из потерянного рая.
– И давно вы здесь? – спросил он.
– Четыре года.
– А вниз когда вас отпустят?
– Спросите у Далай-ламы, – проронила она с горечью. – Он кормит меня обещаниями, как обанкротившееся правительство, каждые три месяца сулящее народу новый квартальный план спасения нации.
При выезде на шоссе сани остановились. Мимо гуськом тянулась веселая группа туристов в лыжных костюмах. Подозрительно белокурая блондинка в голубом свитере вздумала обнять их лошадь. Та испуганно фыркнула.
– Come, Daisy, darling4, – нетерпеливо позвал блондинку один из туристов.
Лилиан раздраженно бросила в снег сигарету.
– Люди платят сумасшедшие деньги, чтобы сюда вскарабкаться, а мы все бы отдали, лишь бы спуститься обратно вниз, – умора, правда?
– Нет, – невозмутимо отозвался Клерфэ.
Сани снова тронулись.
– Дайте мне еще сигарету, – попросила Лилиан.
Клерфэ протянул ей пачку.
– Вам этого не понять, – пробормотала она. – Не понять, что здесь чувствуешь себя как в лагере военнопленных. Именно в плену, не в тюрьме. В тюрьме по крайней мере знаешь, когда выйдешь. А вот в плену, где ни срока, ни приговора…
– Понимаю, – проронил Клерфэ. – Сам бывал.
– Вы? В санатории?
– В лагере. Для военнопленных. В войну. Но у нас-то все наоборот было. Мы куковали в низине, на болотах, и Швейцарские Альпы казались нам вратами свободы. Тем более что из лагеря их было хорошо видно. А один из нас и вовсе был родом отсюда, так он нас своими рассказами чуть с ума не свел. Предложи нам тогда кто-нибудь освободиться, но с условием несколько лет прожить в горах, многие, думаю, согласились бы. Тоже умора, правда?
– Нет. А вы, вы бы согласились?
– Я бежать задумал.
– Кто же этого не задумывает? И что – бежали?
– Да.
Лилиан вся подалась вперед.
– И вам удалось уйти? Или вас поймали?
– Удалось. Иначе мы бы с вами сейчас не беседовали. Там все было без вариантов.
– А тот, другой? – спросила она немного погодя. – Ну, который про здешние горы рассказывал.
– Умер в лагере. От тифа. За неделю до освобождения.
Сани остановились перед отелем. Лишь тут Клерфэ заметил, что на Лилиан только легкие домашние туфельки. Он подхватил ее на руки, перенес через сугробы и перед входом снова поставил на ноги.
– Побережем атласные туфельки, – буркнул он. – Вы правда хотите в бар?
– Да. Мне надо чего-нибудь выпить.
В баре, топоча тяжеленными ботинками, лыжники танцевали с лыжницами. Официант предупредительно отвел их в угол, протер столик.
– Водки? – спросил он у Клерфэ.
– Нет. Чего-нибудь горячего. Глинтвейна или грога. – Клерфэ глянул на Лилиан. – Вы что из этого предпочитаете?
– Мне – водки. Разве сегодня, у нас, вы не водку пили?
– Да, но до еды. Давайте сойдемся на компромиссе, который французы величают «добрым боженькой в замшевых штанишках». Бордо.
Заметив, что она смотрит на него с недоверием, он понял: она считает, что он обходится с ней как с болящей, беречь ее вздумал.
– Я вас не дурачу, – успокоил он. – Будь я здесь один, я бы тоже заказал вино. Водки можно будет выпить завтра перед обедом сколько хотите. Сегодня же контрабандой прихватите с собой в санаторий бутылку.
– Хорошо. Тогда давайте пить то, что вы вчера пили во Франции – во Вьене, в «Отель де Пирамид».
Клерфэ про себя изумился: она запомнила оба названия. С ней, пожалуй, надо держать ухо востро: этак она не только названия на заметку будет брать.
– Это было бордо, – сказал он. – Лафит Ротшильд.
Соврал, конечно. Во Вьене он пил легонькое местное винцо, такое нигде больше не закажешь, его не вывозят, но сейчас не стоило всего этого объяснять.
– Принесите нам Шато Лафит тридцать седьмого года, если у вас есть, – попросил он официанта. – Только не согревайте его горячей салфеткой. Несите как есть, прямо из подвала.
– Оно у нас хранится наверху, сударь, при комнатной температуре.
– Какое счастье!
Официант удалился в сторону бара, но тут же вернулся.
– Вас к телефону, господин Клерфэ!
– Кто?
– Не знаю. Спросить?
– Это из санатория! – нервно прошептала Лилиан. – Крокодил!
– Сейчас выясним. – Клерфэ встал. – Где кабинка?
– Сразу за входной дверью, справа.
– Можете подавать вино. Откупорьте бутылку, пусть подышит.
– Неужели Крокодил? – спросила Лилиан, когда он вернулся.
– Нет. Это был звонок из Монте-Карло. – Он замялся на секунду, но, увидев, как просветлело от облегчения ее лицо, решил: ей вовсе не помешает узнать, что еще где-то тоже умирают люди. – Из госпиталя в Монте-Карло, – добавил он. – Один мой знакомый там умер.
– Вам надо возвращаться?
– Нет. Там уже ничем не поможешь. К тому же для него, по-моему, это было счастье.
– Счастье?
– Да. Он разбился в гонке и, если бы выжил, остался калекой.
Лилиан смотрела на него в упор. Уж не ослышалась ли она? Что он городит, этот самоуверенный здоровяк, заявившийся сюда из совсем другой, благополучной жизни?
– Вам не кажется, что и калеке иногда тоже жить хочется? – тихо прошипела она в приступе внезапной ненависти.
Клерфэ ответил не сразу. В ушах у него все еще металлом звенел резкий, полный отчаяния голос другой женщины: «Мне-то что делать? Феррер ничего мне не оставил! Ни гроша! Приезжайте! Помогите мне! Я совсем на мели! А все по вашей вине! Это вы, вы все виноваты! Вы и ваши гонки проклятые!»