За дверью было слышно, как шумно выворачивается ткань и рассыпаются по ткани пуговицы. «Все кошечки уже уснули, все собачки уже спят, все зайцы, все медведи, солнышко уже спит, а ты всё не засыпаешь», – шептала я, отталкивая от себя край люльки. Люлька качалась мерно, как качели… «Надо тебе закрыть глазки… Закрывай», – я подула малышу на глаза… Реснички опускались и снова поднимались, синие глаза смотрели на меня сердито. «Нет-нет… Глазки открывать нельзя… Давай мы их тоже запеленаем», – и я положила клеёнку малышу на лицо… Люлька продолжала качаться. Полиэтилен то прижимался, то отходил от носа. Личико у малыша порозовело… Глазки он больше не открывал…
Через несколько минут я перестала качать. И скорее побежала смотреть на платье. Мама сидела ко мне спиной за машинкой и заправляла нитку в челнок.
– Мама, мама, я нашла новый способ усыплять ребёнка!
Мама не слушала, она продолжала крутить челнок и выводить нить. Белый лён, похожий на будущее платье и наживлённый иголками, лежал на диване.
– Я положила клеёнку ему на лицо…
Мама закричала… Она подскочила, снова присела, стул из-под неё выскользнул… Челнок полетел на пол… Швейная коробка опрокинулась… С трудом мама поднялась, развернулась и с искажённым лицом, задыхаясь, побежала к двери… Я хотела её задержать, но была отброшена к шифоньеру. Пытаясь защитить ухо, вывернулась и, падая, ударилась о шифоньер лицом…
Крик продолжал звенеть в ниточках-струнах… На полу лежал пустой челнок, катушка из него выскочила и закатилась под стол… Белый лён отражался в полированной стенке шкафа. Я нащупала рядом с собой перламутровую пуговицу и сжала её в руке… Швейная машинка молчала и больше не стучала своим колесом.
Долготерпение
Рассказ
Сначала идёт Ютаза, через десять минут – Уруссу. Крохотные станции, где поезд останавливается всего лишь на две минуты. Ютаза по-татарски означает «поселение чужаков», а Уруссу – это «русская вода». От Уруссу рукой подать до ковыльного и чертоположного Шайтан-поля – места, где я родилась. Меж четырьмя деревнями – Муллино, Туркменево, Нарышево и Заитово, – где бугры да воронки, полынь, тысячелистник да колючий скуластый татарник с его пушистыми сиреневыми головками, раскинулось ветристое подковообразное поле – со своей легендой и своими неразгаданными тайнами, поле, где исчезали лошади и овцы, терялись люди, бродила нечистая сила… Где с самых древних времён из расщелин местных склонов и оврагов сочилось вязкое и чёрное «земляное масло».
А в начале прошлого века цивилизация, свободная от суеверий и страхов, смело и ловко спустилась к девонским пластам и освоила здесь месторождение нефти. Был заложен посёлок нефтяников, в который потянулись из самых разных уголков страны молодые романтики, первооткрыватели, специалисты, рабочие, колхозники и конвоируемые переселенцы. Устав от послевоенной деревенской нищеты, сюда приехали на заработки и мои бабушка и дедушка. А в пятьдесят седьмом году в ветхом и тесном бараке у них родилась моя мама. А двадцать лет спустя, совершая закономерный круговорот поколений, у моей мамы родилась я. И жили мы долгие годы на заитовской горе на пятидесяти квадратных метрах щитового дома: бабушка, дедушка, мама, папа, я и мамин брат. Газ и печка. Огород, баня, сарай. Коровы, куры, кролики. Яблоня, клубника, редиска.
Где-то неумолимо отщёлкивают часы, минуты и секунды. А заитовская гора – место вне времени, место паломничества и благодати – и Мекка, и Медина, и камень святой Каабы… В эпоху моего детства она была сплошь усыпана душицей и лютиками. Душицу мы собирали, сушили на солнце и заваривали в чай. Бабушка белила чай молоком, вынимала из печи горячие капустные пироги…
На самой вершине заитовской горы было несколько колец – обводные тропинки захоронений безымянных немецких военнопленных. Вечерами мы с Алёнкой бегали по ним, играли в салки и ожидали, когда возвратится с пастбища табун. Коровы приходили к закату, тыкались мордами в калитки, болезненно и жалобно мычали. Солнце садилось под ритмичное и тёплое журчание парного молока, струящегося в железное ведро. А потом мы с Алёнкой пили молоко, жадно, наперегонки.
Собственно, гора эта – ещё не Заитово, а только его начало, старый Первомайский посёлок. До моего рождения гора была пологой, и по её западному краю проходила Дорога Плача – на кладбище. В семидесятые годы западную сторону срезали, и мы с мальчишками радостно бегали по опасному отвесному краю, прятались под обрывом. А на Дороге Плача выстроили новый микрорайон.
С этой горы хорошо видно, как встаёт и опускается солнце. Летом – красным пылающим диском. Зимой – мёрзлым, взъерошенным комом. Подъём и спуск тут можно совершать бесконечно – и даже босиком. Как в то трагическое утро: пылающий диск на востоке и шорох камушков под бабушкиными галошами. Я бежала в них с горы – вниз по Краснодонской улице. Бежала и исчезала без оглядки душа. Тяжко и медленно перемещалось тело – вдоль осевших и полинялых деревянных домов. Четыре часа утра. Только что ушла тёмная и тихая августовская ночь, когда неистово блистали звёзды и ильинский месяц. Ещё не проснулись петухи, ещё не раскрылись цветки чистотела. Тишина – и шорох дорожных камней. И каждый шаг вниз – как будто бы целый год моей ещё не растраченной жизни. А впереди – вечный огонь. Факел нефтегазодобытчиков.
В то утро смерть так близко коснулась меня, сидела рядышком, вопросительно заглядывала в глаза, холодным безмолвием проходила мимо. И уводила жизнь. Жизнь, которой уже никогда не понадобятся ни галоши, ни грабли, ни гребень…
Бабушка умела красиво плести косы, и женщины ходили к ней заплетаться после бани. Она умела добротно прясть и вязать. Она могла в одиночку перекопать огород и засадить его овощами. Она работала на полях и на стройках. Она умела доить и принимать телят. Она умела косить и метать стог. Она умела верить и терпеть. Долготерпение до надрыва – это про неё. Молчать и никогда не жаловаться на жестокую, немилостивую судьбу. Это где-то в других параллелях существовали кавалеры, мороженое, кино. Это где-то за морями и океанами пили шампанское и говорили друг другу комплименты. Там – душились, рядились, влюблялись. Здесь же – чёрная работа в две смены. Четыре класса образования, трудное чтение и письмо. Скорый на расправу дед. Коровы, огород да кухня. Скомканное, изувеченное, изношенное существование. Это снаружи. А внутри – и разнотравье, и овечья шерсть. Она – это чай с душицей и волосы, выполаскиваемые ромашкой. Это мельница, это журчание воды в жерновах. Это милые жёлтые цыплятки, для которых так отрадно рубить и истончать ножом варёное яйцо…
Помнишь нашу последнюю зимнюю встречу? Мы шли с тобою тротуаром. На перекрёстке затихли машины. Скрипел под подошвами свежий и хрусткий январский снег. И в этот миг хлынула близкая и яркая волна воспоминаний – воспоминаний августовского утра. Красный свет светофора – как красный диск солнца, красный свет пешехода – как вечный огонь. Ты говорил что-то привычное о расхождении в разные стороны. Я не могла подобрать ни слова в ответ. И этот путь для меня – как краснодонский спуск. Каждый шаг – это день нерастраченной жизни. А рядом, за спиной проходила смерть, косила луга и долины в нашем давно уже выжженном мире. Метала в стог – и бросала в геенну огненную. И всё это – спуск…
А краснодонский подъём – невелик и недолог. Шесть домов от Первомайского перекрёстка. Восхождение к истокам и собирание сил от притоков. Как будто бабушка отправила меня в магазин, и я возвращаюсь обратно – с барбарисовыми леденцами. Или петушками за пять копеек, среди которых таким редким счастьем было найти и купить зелёный…
Мои родители построили дом на границе Зелёного посёлка и Муллино. Это всё тот же город – и до центра пятнадцать минут пешком. Законные шесть соток для одноэтажного кирпичного жилища. Три комнаты и веранда. В четырнадцать лет в пылу ссоры с матерью я сбегу отсюда в ночной город. Пустыми и хищными закоулками доберусь до магазина «Уют», а оттуда – по проспекту до кладбища и – в гору. Шесть километров до бабушки. Она меня ни о чём не спросит, но всё поймёт. Бестелефонное и бессвязное время. Родители долго будут искать меня по подругам и только позже приедут сюда. Я буду уже спать. Своеволие – живой, узнаваемый сюжет.
И нет такой силы, чтобы вычеркнуть последние годы моей жизни. Вычеркнуть и поставить точку. Мы теперь так далеки друг от друга, что это не просто разные стороны, а разные смертные жизни. И вечный огонь – как факел нефтегазодобытчиков. Как вечная память.
Мне будет пятнадцать, когда наступит зарничное и заресничное августовское утро. Красивое, бессонное утро.
И будут шуршать камушки под подошвами резиновых галош. Я буду бежать вниз, а рядом будет скользить освобождённая, вольноотпущенная женская душа. Пахнущая ромашкой и душицей…
А накануне… Накануне ей приснилась первая любовь. Любимый, давно уже умерший, пришёл к ней, стоял у забора, улыбался и звал: «Я же говорил тебе, Лена, ты всё равно станешь моей…»
Легко скользит и ускользает вольноотпущенная женская душа… Что ещё я не видела в этой жизни? Что держит так меня здесь? Я видела смерть и сотворила рождение. Дважды лежала под ножом хирурга. Видела и красоту, и безобразие. Сама создавала и то, и другое. Любила. Любила сильно. Ненавидела. Столкнулась с предательством, но знала и преданность. Разве я увидела не все грехи человеческие, а некоторые из них и познала? Что удерживает меня в этой жизни? Что сковывает и оковывает душу, заставляя её выполнять несправедливую повинность, вынашивая и изнашивая тело? Мне ли делать, что должно? Пусть ли будет что будет?
Но я знаю, что нужно терпеть. И научиться ждать. Ждать долго и ждать упорно. Мига, момента, когда мелькнёт в воздухе коса и упадёт иссохшая былинка. А накануне… Я знаю и верю, что мне приснишься ты… Будешь стоять у забора, улыбаться и звать… И скажешь: «Пора…» Тогда я буду точно знать… Тогда так легко будет скользнуть вольноотпущенной женской душой… Плыть под шорох камушков… Рядом с маленькой девочкой, которая век спустя будет так же долго ждать сочельника, ждать кануна, ждать такого же сна, чтобы высвободиться, и чтобы тоже плыть… Под шорох камушков, к восходу солнца, исчезая в слоистом течении вечного огня… Всё будет так непременно: и красный диск, и шуршание дорожного гравия, и вечный факел… Я буду ждать… Долготерпением до надрыва… Терпеть и ждать…
Полина Гордиенко
Родилась и живёт в Москве. Закончила МГУ им. М. В. Ломоносова по специальности психология.
Работала детским психологом в Центре лечебной педагогики, теперь уже 7 лет преподаёт в школе № 179 при МИОО английский язык. С детства активно писала стихи и рассказы. С 2016 года посещает курсы литературного мастерства у А. В. Воронцова. В «Точках» публикуется впервые.
Пестробородый
Рассказ
– «…Они копались в коробках и ящиках, и вдруг котёнку на глаза попался необычный предмет. Большой свёрток в зелёном чехле…» – я перевернула страницу и замолчала.
– Читай дальше! – потребовала дочка.
Вместо этого я спросила:
– Что ты видишь на этой картинке?
– Глаза, вот здесь и здесь, – стала тыкать малышка пальчиком, – палатка, котёнок залез.
– А ещё?
– Червяки в банке.
Я перевернула ещё одну страницу, потом вернулась обратно. Но картинка оставалась прежней и вовсе не такой, как её описала дочка.
– Все, – я решительно захлопнула книгу, – завтра дочитаем, беги в кровать. Папа сейчас придёт тебя поцеловать.
Уже несколько месяцев я видела пейзаж, который не видел никто. То промелькнёт отражением в луже, то появится и исчезнет в проёме арки, а иногда подолгу виднеется из окна моего дома. Теперь же выступил на страницах детской книги.
Эти видения начались после той самой встречи.
Был конец октября, я проводила дочку к бабушке и возвращалась по желтеющим аллеям домой, спешить было некуда. На улицах безлюдно, только что прошёл дождь. Словно сквозь влажную пелену доносились приглушенные вскрики детей, лай собаки, шум проезжающих машин. Со всех сторон меня обступил терпкий запах диких яблок и аромат сырой земли. Хотелось дышать полной грудью, наслаждаясь каждым вдохом и выдохом. Ощущения так поглотили всё моё естество, что тревоги и заботы на какое-то время отступили.
Опавшие красавцы манили и влекли к себе. Вспомнив детство, я начала собирать мокрые листья, разглядывая их форму и невообразимые оттенки: апельсиново-оранжевые, сочно-красные и песочно-жёлтые в серебристую крапинку. О боже, как прекрасно может выглядеть смерть! И тут же гнетущие мысли стали пробираться в сознание.
Почему мне не удавалось, подобно другим, отрешиться от неминуемого конца? Уже сколько лет я просыпалась, завтракала, ходила на любимую работу, общалась с друзьями и семьёй, свободное время проводила за приятной книжкой или рукоделием. И такая жизнь мне очень нравилась! Но ведь в конце концов от меня ничего не останется, всё поглотит небытие. Это как рисовать картину и знать, что она будет сожжена через несколько минут после завершения. Как рожать ребёнка и понимать, что он не проживёт и года. Зачем я готовлю обед, зачем иду в кино или строю планы на отпуск? Зачем всё это, если когда-нибудь я сгину и превращусь в прах? За любым предметом и живым существом чувствовалась тень смерти. И она обесценивала любые мои порывы и действия, превращая их в рассыпающийся на ветру песок. Всё в мире временно и потому бессмысленно…
Грустные размышления настолько овладели мной, что я и не заметила, как рядом появился старик. Я сделала шаг назад от неожиданности и тут же смутилась. Незнакомец выглядел дружелюбно и вместе с тем необычно. Яркие рыжие волосы торчали взъерошенной кочкой. А густая борода пестрела всеми оттенками осени: от малиново-бордовых до кирпично-оранжевых. Человек походил на выходца из старой доброй сказки.
– Чудесная работа, – указал старик на листья в моих руках. От добродушной улыбки его лицо покрылось сотней морщинок и сделалось ещё чуднее. Незнакомец весело прищурился, глядя на меня как на старую знакомую.
– Все листья подобраны не случайно и удивительно гармонируют друг с другом, – продолжал он. – Только тонкие ценители способны найти истинную красоту в увядании. И мы с вами одни из них. Верно, милая? – я как заворожённая слушала Пестробородого, чьи вкрадчивые слова обволакивали, а золотистые глаза смотрели в самую душу. – Пока листья были живыми и впитывали солнечные лучи, они все росли как один: зелёные, сочные и молодые. Но когда их вены стали сохнуть, каждый преобразился по-своему, – старик с торжественным видом провёл кончиком пальца по краю кленового листа, который я держала в руках. – Именно для своего последнего полёта к земле листья приобрели неповторимую индивидуальность. С людьми всё иначе. Смерть уничтожает мысли и чувства, тело становится омерзительным. А гибель листа раскрывает его с новой чудесной стороны. Не так ли, милая?
– И всё равно они скоро рассыплются в пыль, – тихо заметила я.
– Подарите мне ваш букет, – попросил Пестробородый, – в моих руках, даю вам слово, он останется нетленным навсегда.
Я не понимала, шутит незнакомец или говорит всерьёз, и потому застыла в нерешительности.
– Всё в мире временно и потому бессмысленно, правда, милая? – Пестробородый лукаво улыбнулся. – Но стоит лишь переступить порог в мир вечности, и старуха-смерть останется ни с чем. Я знаю путь и открываю его тем, кто не хочет мириться с конечностью бытия.