Из третьего вагона выводили бледную, испуганную Тредиаковскую и японца – невысокого человечка с плоским, как сковорода, лицом, со сломанным и без того небольшим носом, бритого наголо. Одет японец был в шаровары с короткими сапогами и рубашку, подпоясанную кавказским ремешком, – ни дать, ни взять сотрудник какого-нибудь московского треста. Начальник отдела, успокоившись, проследил за тем, как их посадили в машины, мельком оглядел изъятый багаж. Удовлетворенно кивнул – грузите, спросил документы задержанных. Достал паспорт Тредиаковской, также мельком глянул в него, перебрал пальцами профсоюзную книжку, пачку каких-то квитанций, членское удостоверение общества «Осоавиахим», взял второй паспорт, раскрыл. «Гражданин Союза ССР Чжоу Юнь Фат. Место рождения: город Харбин»… Китаец? Не японец, а китаец? Москва ориентировала на японца. Перепутали? Да кто их этих, косорылых, разберет! Главное – взяли. Молодцы. Вот только где Макин?
Москва, Лубянка, ночь после задержания в Свердловске
– Кто-нибудь мне может объяснить, где Профессор и что вообще происходит? – заместитель начальника контрразведки пытался сдерживаться из последних сил, но уже не очень получалось. Перед ним сидели Марейкис и следователь Юдин. С торца стола притулился командир группы наружного наблюдения Миронов.
– Простите, результаты обыска и досмотра личных вещей есть? – спокойно вопросом на вопрос ответил Марейкис.
– Есть. Все чисто.
– А что за китаец?
– Устанавливаем, – начальник, единственный из всех присутствовавших обладавший полной информацией по делу, вынужден был не столько спрашивать, сколько докладывал сам, ожидая мнения чекистов, вовлеченных в дело Профессора. – Говорит, что повар Макина с харбинских времен, с середины двадцатых. Там у многих были китайские повара. Приехал вместе с ним во Владивосток, получил гражданство. Переехал в Москву, а тут Макин его уволил. Внезапно, прошу заметить. Хотел открыть свой ресторан, да прогорел. Решил вернуться во Владивосток. Билеты брал заранее – на себя и на компаньона. Тот в последний момент отказался. Китаец пришел попрощаться с Макиным. Вроде как старый хозяин, поблагодарить… А тут эта Тредиаковская. У них ночью снова ссора была с женой Макина, и она решилась уехать. Профессор повез их на вокзал провожать, да то ли взревновал, то ли никак расстаться не мог с любовницей своей, но купил еще один билет и поехал с ними.
– Эрнестина Жоффруа знает что-то о местонахождении мужа? – подал голос следователь Юдин.
– Нет, беседа с ней проведена, пост наблюдения оставлен, телефон слушаем, – четко доложил Миронов.
– А когда сошел Макин? – продолжил Юдин.
– Видимо, в Вятке. Китаец этот несколько раз ходил в третий вагон, а потом они поменялись.
– Значит, если он вернулся в Москву, а не пересел на другой поезд куда-то на восток, он должен быть дома?
– Сразу бы доложили, Василий Иванович, обижаете! – заерзал на стуле Миронов.
– Вас обидишь… Квартиру китайца проверяли?
– Комнату. Живет через улицу от Профессора, там же, в Марьиной Роще. Снимает комнату в общежитии. Там этих китайцев – видимо-невидимо. И на рожу все одинаковые. Пытались проверить вещи – не оставил ли чего. Говорят, нет, все взял с собой. Но койку при этом никто не занимает.
– Вот как? Любопытно! – впервые заметно оживился Марейкис. – Вещей нет. Но место никому не уступают? Для разорившегося ресторатора держат? Василий Иванович, Иван Федорович, мне кажется, надо посылать людей на квартиру Макина. Я его давно знаю. Он способен на резкие поступки, но он слабый человек, не одиночка. Не сможет жить без поддержки. Тредиаковская уехала. Китаец, который нам совсем непонятен, тоже. Жена спокойно ждет дома. Вещей не брал. Что-то тут не так, товарищи! Не думаю, что он двинется куда-то на восток. Если, конечно, все это не спектакль, талантливо разыгранный для нас японской разведкой с целью увести Профессора из-под нашей опеки!
«И не дать возможности реализовать операцию «Меморандум», – хотел договорить Чен, но вовремя вспомнил, что Миронов не был допущен по своему служебному положению к особо секретному «Меморандуму», и осекся.
– Все указывает как раз на это, – заметил начальник контрразведки.
– В целом да, но меня сильно смущает этот китаец. По моим данным, никто из сотрудников японской разведки из Москвы в эти дни не выезжал. Тем более, законным путем – заявок в Наркоминдел на выезд из Москвы не было. Словесный портрет, переданный свердловскими товарищами, мне совершенно не знаком. Я такого человека не знаю. Паспорт у него настоящий. Жил он среди китайцев, а значит – носитель языка. Давно внедренный и хорошо законспирированный агент японцев? Слишком большой риск. Сейчас не девятьсот четвертый год. Да и китайцев в Москве не так много, как их было при царе на Дальнем Востоке. Они все друг друга знают. И так глупо попасться? Нет, вряд ли это агент. А уж если он действительно китаец, то японцы тут точно ни при чем. Они друг друга ненавидят, как… японцы и корейцы.
– А кто вам сказал, что он попался? – ответил Юдин. – У нас к нему ничего нет, кроме того, что он совершенно законным способом ехал во Владивосток по законно купленному в кассе билету. Завтра отпустим, и поедет дальше.
– И в вещах ничего такого? Есть список?
– Пожалуйста. – Юдин придвинул Чену несколько листков исписанной бумаги.
– Так, – несколько минут Марейкис внимательно изучал протокол обыска. Остальные курили.
– Смотрите: серебряный набор для бритья. Этот гражданин Чжоу, судя по словесному портрету, лыс и безбород. Бреется наголо? Тогда логично – вот есть у него бритвенный набор «Жиллет» с лезвиями в кожаном футляре. Но не слишком ли хорош для бывшего повара, а ныне безработного? В кожаном футляре… Иван Федорович, а второе дно, вторые подкладки в вещах проверяли?
– Естественно. Ты же знаешь, ребята не впервые работают с такими «гастролерами».
– Пусть посмотрят еще раз, а? Иван Федорович! Последняя надежда наша! И вот этот футляр недешевый пусть особо проверят, прошу вас! Приметная, должно быть, вещица – странно для безработного китайского повара из общежития.
Замначальника контрразведки снял трубку и через минуту уже разговаривал с начальником отдела, руководившим задержанием «гастролеров». Еще некоторое время все сидели молча. Чен и вовсе прикрыл глаза и снова стал похож на Будду, только молодого и очень красивого. Спит не спит, и не поймешь даже. Иван Федорович держал трубку около уха, но молчал. Вдруг он побагровел, стукнул кулаком по столу и взревел:
– Вы что там охренели в своих лесах?! Вы обыск не в состоянии сделать?! Что не подумали? О чем вы не подумали?! Это я о вас не подумаю, когда докладывать наверх стану! Задержанным оформить арест и немедленно, слышишь меня, немедленно в Москву под самым строгим конвоем! И если твои бойцы опять чего-то недоглядят, пеняй на себя! Всё!
Бросив трубку, начальник контрразведки обвел всех тяжелым взглядом, но, так ничего и не сказав, снова взялся за телефон:
– Начальника транспортного отдела! Марк Исаакович, позавчера пассажирским поездом номер 28 в направлении Владивостока почтовым грузом был отправлен черный кожаный чемодан весом около 20 килограммов. Квитанция выписана на некоего Чжоу Юнь Фата. Да, китаец, да. Пассажирский ведь медленно тащится? Ну, что значит – относительно? Мне надо, чтобы медленно! Мне позарез нужно, чтобы этот чемодан сняли на ближайшей станции, проверили на взрывчатку или что там еще может быть, составили акт и срочно, курьерским сюда, в Москву, мне! Сделаешь? Где? В Ачинске? Через час? Снимай, снимай, Марк Исаакович! Спасибо, дорогой. Жду звонка. Спасибо.
Иван Федорович откинулся в кресле и посмотрел на Марейкиса:
– Квитанция на еще один чемодан была спрятана в подкладку футляра от бритвы.
– Надо ехать домой к Профессору. Китаец ненастоящий, японский шпион, Макин может оказаться настоящим. С чемоданом завтра разберемся. Наверняка шпионская корреспонденция. Надежда есть, – уверенно ответил Чен, а следователь Юдин согласно кивнул: – Шанс есть. Надо ехать. Возьмем пару человек и будем ждать Профессора.
Глава 3. «Золото, брильянты…»
Следующие сутки, станция Ачинск
Когда ранним утром в далеком Ачинске местные чекисты, позевывая, несли тяжеленный кожаный чемодан в станционное отделение милиции, им было скучно. Солнце еще не встало, над городишком висела тяжелая темно-серая туча, и даже паровоз, казалось, приближался к вокзалу нехотя, засыпая на ходу. Но, когда поезд, выждав положенное время, потянул свой состав дальше по бесконечной Сибири, оперативники, забыв про только что одолевавшую их зевоту, лихорадочно выясняли, кто из них самый грамотный, чтобы заполнить протокол, копия которого должна быть немедленно отправлена в Москву телеграфом. Начальник городского отделения ОГПУ уже связывался с начальством, а рядовые оперуполномоченные – двое, оба в старом и застиранном обмундировании, в фуражках на разом взмокших от страха и волнения стриженных под машинку круглых крестьянских головах – снова и снова путались в подсчетах. То один, то другой хватались за огромные бухгалтерские счеты, только усиливая этим неразбериху.
Чемодан, из-за которого сотворилась вся эта суматоха, лежал на столе. Вокруг сгрудились все принимавшие участие в изъятии сотрудники. Двое понятых, старавшихся, чтобы их не заметили, сидели на колченогих стульях в углу – изъятие проводилось строго по закону. Нутро чемодана им было видно плохо, но они – приглашенные в отдел кассир и начальник почты – еще и втягивали голову, чтобы ненароком не увидеть лишнего: меньше знаешь – крепче спишь. Особенно, если имеешь дело с ОГПУ и больше не хочешь его иметь. И все же понятые время от времени постреливали острыми взглядами на стол. А там было на что посмотреть. На чистую газету уже было вывернуто содержимое чемодана, но его, это необыкновенное содержимое, снова и снова перекладывали то туда, то обратно, тщетно пытаясь оформить опись по всем правилам. Наконец после долгих и утомительных переписываний, показавшихся понятым бесконечными и непонятными, протокол был составлен, а в Москву, в транспортный отдел ОГПУ полетела телеграмма для передачи ее начальнику отдела контрразведки. Помимо содержательной части (где, как обычно, было указано, по чьему приказанию, когда и кто именно производил обыск вещей) телеграмма содержала ту самую многострадальную опись, начисто лишившую ачинских чекистов желания поспать, и доклад о срочно проведенных оперативных мероприятиях, мгновенно сделавших версию Марейкиса о шпионских сообщениях несостоятельной:
«При досмотре чемодана выявлено его содержимое:
Белье нательное белого цвета (чистое) – 2 пары (уложено сверху).
Газета «Известия» от 8 августа – 1 шт., уложена сверху в развернутом виде.
Шкатулка с цветными драгоценными камнями (предположительно – брильянтами, 3 ожерелья, 8 браслетов и кисет с камнями, россыпью) – 1 шт.
Золотые червонцы царской чеканки – 750 шт. на общую сумму 7500 рублей золотом.
Иностранная валюта (американские доллары в купюрах разного достоинства) – на общую сумму 12 375 долларов.
Газета «Известия» от 9 августа – 1 шт. (уложена снизу).
При вскрытии чемодана второго дна, дополнительных подкладок, равно как и каких-либо документов, записок и др. подобных материалов не обнаружено.
Чемодан, копии протоколов задержания и осмотра груза, а также сам груз, включая белье и газеты (на предмет содержания зашифрованных записей), немедленно высылаются ближайшим курьерским поездом в Москву в сопровождении оперуполномоченного Ачинского ОГПУ Н. Н. Моисеенко и агента С. Д. Лиходеева.
В адрес полпреда ОГПУ на Дальнем Востоке выслана телеграмма с сообщением о крайней важности изъятого груза и предложением об оперативной фиксации встречающих его граждан».
Телеграмма пришла на Лубянку уже после того, как опергруппа, к которой присоединились следователь Юдин и агент Марейкис, приехала в пыльную и грязную, похожую на заброшенную деревню, Марьину Рощу и отыскала нужный двухэтажный дом под номером 43. Из двух квартир на втором этаже первого подъезда одну – в пять больших и маленьких комнат – занимал профессор Московского института востоковедения Петр Николаевич Макин с женой – француженкой, гражданкой Союза ССР, Эрнестиной Жоффруа. На подходе к дому к руководившему наблюдением Миронову вывернулся из подворотни подозрительного вида субъект в тельнике под расстегнутой до пупа рубахой, в полуспущенных штанах, кое-как заправленных в разбитые кирзовые сапоги, и в морской офицерской фуражке старого образца со сломанным козырьком. От субъекта сильно несло каким-то пойлом вроде самогона, но почему-то с явственной отдушкой керосина.
– Товарищ Миронов, только что в дом вошел подозреваемый! Свет пока горит только на кухне… Нет, вот сами гляньте – в комнатах зажегся, – и вонючий «матросик» ткнул грязным пальцем в сторону светившихся окон на втором этаже. Группа подходила к нужному дому.
Марейкис, облаченный в свой прекрасный серый костюм, брезгливо, но с интересом посмотрел на агента наружного наблюдения:
– Не переигрываете? И чем воняет так?
– Никак нет, – с достоинством ответил «матросик», – тут место соответственное, товарищ, не Красная площадь. А сидеть долго приходится. Как не таись, а все заметно. Вот легенду и разработали с товарищем Мироновым, чтобы для долгого залегания.
Миронов, не глядя на разговаривающих, а только пристально всматриваясь в освещенные окна, одобрительно покачал головой: мол, да, разработали.
– И воняет неспроста. Чтобы поменьше лезли. Я, как народ вечером с работы начал стягиваться по домам, драку затеял у керосиновой лавки. Мне по роже дали, я, конечно, специально подставился, и полбидона керосина на рубаху вылили. Все видели, все натуральненько. А потом как пострадавшему, народ тут душевный, – усмехнулся агент, – еще и стакан поднесли. Я его, понятное дело, пить не стал, сыграл, что в припадке еще, и его тоже на себя опрокинул. Так что теперь меня тут вроде как все знают, а из-за вони даже собаки шарахаются. Для работы – исключительно удобно.
– Здорово, – с искренним восхищением похвалил наружника франтоватый Чен, а тот в ответ внимательно посмотрел ему в лицо очень ясными глазами и ответил неожиданно совсем другим голосом, без пьяного сюсюканья и совсем избавившись от просторечных оборотов:
– Благодарю вас, коллега. Я в молодости, знаете ли, мечтал в театре играть, в оперетте, да не пришлось. Сначала маман не пускала – недостойно дворянина. Потом революция, Гражданская… Вторую студию МХАТ окончил. Сейчас однокурсники мои в театре все – Миша Яншин, Коля Баталов. Но мне, знаете ли, скучно стало. Ставка не та. Там – аплодисменты или яйца тухлые в случае провала. Если, конечно, публика с голодухи их во время спектакля не сожрет. Здесь – жизнь. Коли они, – тут агент слегка кивнул в сторону окон Макина, – никогда не узнают, кто я на самом деле, значит, науку Константина Сергеевича я лучше мхатовских стариков преуспел. Вот так-то. Вы, я вижу, должны меня понимать…
– Какого Константина Сергеевича? – опешил не ожидавший такого поворота Чен. – Станиславского?
– А вы еще у кого-то изволили искусству перевоплощения учиться? – с легкой насмешкой переспросил совсем не пьяный и оказавшийся таким непростым «матросик» и снова поддавил Чена. – У него, разумеется. Я вижу, вы тоже человек не самый обычный.
– Товарищи чекисты, разговор о театре можно считать оконченным? – ехидно поинтересовался Юдин. – Или мы зайдем к фигуранту, расскажем о наших предпочтениях в этом сезоне? Устроим пролетарский диспут, как товарищ Луначарский с попом-патриархом Тихоном?
Оперативники притихли, приглядываясь к освещенным окнам. Ни шума ссоры, ни каких-либо других звуков на улицу не долетало. Юдин задумался на миг, поправил кобуру с наганом и скомандовал:
– Иван Федорович приказал действовать по обстановке. Как старший по званию и должности, принимаю командование на себя. Миронов, будете руководить группой непосредственно во время задержания и обыска. Ваши пусть не высовываются. Включая ученика Станиславского, – усмехнулся беззлобно следователь, – Марейкис, вы остаетесь с группой наблюдения. Пупков, найдите дворника и еще кого-нибудь, будут понятыми.