Все в целом правда было грандиозно. И сцена, превращенная в стадион, – каким-то чудом художник Петрицкий визуально увеличил пространство раз в пять. И чарльстон отрицательных героев – Николай на нем так оживился, что стало страшно: не уйдет ли в подтанцовку. И все эксперименты с освещением – до этого все в Харькове привыкли, что есть всего два театральных спецэффекта (зеленая подсветка для обозначения ночи и красная – для вечера), а в «Футболисте» свет, как в добалетных цветомузыкальных представлениях XVIII века, был полноправным действующим лицом.
Но – увы и ах! – все вместе это было не спектаклем, а распадающимся на куски набором из концертных номеров. Из-за кулис отчетливо веяло киевскими каштанами: то есть тем временем, когда Фореггер только начинал и ставил в Киеве в своем первом театре, именуемом «Интимный театр», прекрасные концерты из миниатюр. Большие полотна требуют совсем другой работы… Быть может, стоило плюнуть на соревнование и прорепетировать еще пару месяцев? И, кстати, хваленая революционность подхода пошла во вред: убрали привычную для балетного спектакля структуру – сюжет рассыпался, запретили главной героине танцевать классические па – артистка потеряла в технике, которой славилась и которой могла бы поразить…
О главной героине – речь особая. Сюжет спектакля был нарочито примитивен: юные Метельщица и Футболист чуть не расстались из-за козней нэпмановских франта и дамы. Ситуация понятна для простого зрителя и, главное, в достаточной степени смешна, чтобы было что играть. Увы, Уборщица-Метельщица, а точнее исполнительница этой роли Ирина Онуфриева, смеяться была не намерена. Она как королева – горда и полна внутренних трагических переживаний. Красивая? Да, глаз не оторвать. Точеные черты, ресницы-крылья… Но тут же не обложка журнала, тут театр! Уборщица с «лица нездешним выраженьем» смотрелась абсурдно. Неясно, отчего же Футболист предпочитает эту хладную Жизель заводной и полной западного шика Даме – в исполнении характерной прима-балерины Дуленко образ вышел более чем привлекательный.
Известно, что на премьере Метельщицей должна была быть Галина Лерхе, специально выписанная режиссером из Ленинграда. Но все произошло, как когда-то в 1877-м, – при первой постановке никому еще не известного, пробного для композитора Чайковского балета «Лебединое озеро»: прима повздорила с режиссером, и он назло ей наскоро ввел в спектакль первую попавшуюся замену, которая неожиданно оказалась так хороша, что танцевала на премьере, несмотря на готовность раскаявшейся звезды вернуться в труппу. В случае с «Лебединым озером» была Полина Карпакова, станцевавшая Одиллию, которую писали для прославленной Анны Собещанской. В случае с «Футболистом» вместо репетировавшей в первом и основном составе Галины Лерхе премьеру отдали харьковчанке Ирине Онуфриевой.
Морской про все это думал-думал-думал. И утешал себя, что все равно спектакль вышел яркий и масштабный. Действительно про быт советских граждан, про спорт, про дружбу… И все равно во всех энциклопедиях запишут, что Харьков первый в мире его поставил. Припишут, ясное дело, мол, неудачно. А сам Морской корректно промолчит: его положение осложнялось тем, что исполнительница роли Метельщицы, та самая Ирина Онуфриева, уже три года как была его женой.
– А что? Мне нравится! – перекрикивая овации, выпалил Николай, когда украшенный странным узором из серебристых серпов и молотов, занавес харьковской оперы начали опускать, чтобы подготовить сцену для второго акта. – Футбольная команда у них, конечно, никуда не годится. Мы бы такую и школьным классом вздули бы. Но зато пляшут хорошо. А про Привидение и говорить нечего. Повезло вам с женой, товарищ Морской! Такая красавица! Только я не понял, призрак кого она изображает?
– Какое Привидение? – Ларочка первой догадалась, что Николай не шутит. – Ты что, либретто не читал?
– М-м, – Николай отрицательно помотал головой, похлестав себя челкой по вискам. – Из всего театрального я читал только немного Шекспира. До Либретто пока руки не дошли.
– Ооох! – Ларочка спешно кинулась образовывать нового знакомого.
– Товарищи! Товарищи, уймитесь! – Дама со второго ряда снова была недовольна. – Вы же в театре! Тут нельзя шуметь! Вы мешаете мне насладиться антрактом…
– Пойдемте! – громко зашептал Морской сквозь смех. – Тут люди наслаждаются антрактом, а сам спектакль для них повинность, на которую надо настраиваться. Нам здесь не место! Перейдем в буфет! Я, Николай, вас угощу! Я ваш должник.
– Он – «ты»! – поправила Лариса тоже громким шепотом.
– Ребенок дело говорит! – зашипел и Николай. – Но только это, угощать не надо. Я угощенья очень не люблю! Чай, не бездельник, стало быть, накормлен. – В животе его именно в этот момент предательски громко заурчало. Парень покраснел и объяснился уже менее строго: – Я не за угощения ведь выполнял задание, товарищ Морской! И вообще мне вот только глаза на театр открывать начали, а вы увести меня хотите. Рассказывай, ребенок! Я внимаю!
– Да! Слушай, значит, про либретто! – торопилась Лариса. – Пап, а сколько будет длится антракт? О! Я еще про вариации успею рассказать!
«Что ж, дети явно спелись!» – хмыкнул про себя Морской. Он с удовольствием остался бы послушать Ларочкино понимание балетных терминов, но обещание, данное жене и редакции, обязывало проследовать в фойе и буфет, чтобы прочувствовать атмосферу и отследить реакцию публики по свежим следам.
* * *
Пробираясь к выходу из зала, Морской то и дело оглядывался. Лариса с явным энтузиазмом что-то говорила Николаю, а тот смиренно слушал. Странно, но Морской с первой же встречи умудрился испытать к этому забавному парню дружеское расположение. Весь этот неподдельный интерес к миру, энергия молодости, цитаты современников не к месту и полное незнание классики, смех над собой… Все это Морского не раздражало, а забавляло. Даже несмотря на весьма красноречивые обстоятельства знакомства.
Появился Николай в жизни Морского неделю назад, когда в редакцию внезапно позвонили. В редакцию! Внештатному сотруднику, имеющему возможность теоретически находиться где угодно, позвонили именно в ту газету, в которую он без всякой предварительной договоренности решил зайти. Телефонировал Илья Семенович – улыбчивый, смешной чернобровый и лысый высоченный детина, не слишком значимый начальник в кожаной куртке, который 10 лет назад с шутливой грозностью распекал за излишнюю, по его мнению, грамотность Морского, служившего тогда писарем (Илья с издевкой называл его «товарищ писа́рь») при секретариате наркомфина. «Диктую: «ихний», значит, так пиши! Говорю: «стулка» – значит, так и надо. Мне важно мысль передать, а не в бирюльки про правила языка играться. И поправлять не надо – не дорос еще. Ты мысль испортишь, кто за это сядет?» Морской мысленно хихикал и исправно записывал все эти «изъяв со склада задержанное, к удовольствию трудящихся, мы обули две бригады». На удивление, не сел тогда никто.
Илья не появлялся много лет, а теперь оказался в рядах НКВД на какой-то сложновыговариваемой, но явно начальственной должности. Представившись по всей форме (звучало что-то про активный отдел уголовного розыска НКВД), Илья заставил Морского испытать омерзительный приступ неоправданного страха, явно насладился произведенным впечатлением, а потом очень вежливо и на «вы» попросил об услуге. О глупейшей услуге:
– Племянник у меня, понимаете ли, стихи пишет. Устроится со временем в газете. В какой? Да я еще не думал. В какой-нибудь. Ну а пока пусть учится у вас. Чему? Да вот всему, что вам знакомо. Вы сделали хорошую карьеру. Уверен, мальчишке ваше шефство будет в пользу.
По всему выходило, что к свободолюбивому Морскому, замеченному в нетипичных методах работы и интересных связях, решили, даже не слишком-то таясь, приставить соглядатая. Но, вопреки всякому рационализму, Морской действительно проникся к Николаю симпатией. И Лара явно тоже.
Морской еще раз обернулся на дочь, а потом, устав аморфно болтаться в едва движущемся потоке выходящих из зала зрителей, он рванул к выходу.
– Простите-извините-очень надо! Фуух!
По коридору и фойе фланировала оживленная публика. Из-за наплыва зрителей в основном буфете площадки для продажи лимонада и конфет расставили и между этажами. А места все равно не хватало. Несмотря на все достройки и реконструкции театра было видно, что по своему первичному предназначению это был вовсе не театр, а зала «коммерческого клуба», в которой иногда давались представления.
Морской свернул в закуток, занимаемый главным театральным буфетом, и сощурился. Вот уже действительно как у Маяковского: «Дым табачный воздух выел». Вентиляция тут работала странным образом: самопроизвольно копила дым в буфетном закутке, не выпуская его дальше в фойе. Несмотря на невозможность дышать, у каждого круглого столика стояла целая толпа, а вокруг двух прямоугольных столов с сидячими местами собралась двурядная очередь. Граждане, тем не менее, вели себя спокойно и раскованно.
– Как хорошо, что у нас есть балет! – оглядывая со всех сторон песочное пирожное с зеленым кремом, басила дама с короткой стрижкой, восседающая за столиком, во вторую или третью очередь к которому пристроился Морской со своей пол-литровой бутылкой лимонада. Хотелось не столько посидеть, сколько послушать, поэтому он и выбрал самый людный стол. – А то ведь в драме – ужас, что творится! – продолжила гражданка. – Ни одного русскоязычного театра в таком большом городе! Подумать только! Принципиально не хожу на драмспектакли с тех пор, как у нас закрыли русскую драму.
– Закрыли? Ах! – перепугалась спутница рассказчицы. – Я и не знала. Что? Уже давно?
– Совсем не стыдно это не заметить, – вмешался седовласый мужчина в хорошо сохранившемся фраке явно с чужого плеча. – Нет русских театров? Верно! С сентября по апрель. А с апреля по сентябрь – в период гастролей – только русские театры и есть! Я лично видел в Малом театре Мейерхольда. А в «Березиле» летом был с гастролями Вахтангов.
– Вахтангов умер восемь лет назад, – поставила обидчика на место стриженая гражданка.
– Вахтангов-театр, я имел в виду….
– Гастроли ни о чем не говорят! – Женщина вернула разговор в свои руки. – Русские театры закрыты – это непреложный факт и перегибы националистов. Балет – вот место всей прогрессивной общественности. Тут уж ничего не украинизируют! Зоологическое русофобство тут не разведешь, не накурбалесишь!
Последние предложения – слово в слово – Морской совсем недавно читал в каком-то журнале. К счастью, рядом – как всегда вовремя – оказался Гриша Гельдфайбен – замзава по культуре. В подобных случаях он всегда бывал великолепен:
– Неправильной дорогой идете, гражданочка! – громко чеканя слова, проговорил Гриша. – Я тоже это читал. Да вот эту статью, которую вы нам тут сейчас процитировали. Так вот, ошибочка вышла. Микитенко в «Гарте» уже дал опровержение. Разъяснил, что товарищи погорячились, спорить с намеченной товарищем Сталиным политикой коренизации не хотят и верят в светлое будущее украинских театров.
– Я думала, ты сама такая умная, а ты цитируешь «Гарт»? – Спутница стриженой гражданки расплылась в широченной улыбке. – Слава октябрю! А то я уж совсем идиоткой себя чувствовала. А ты, выходит, слова запомнила, а опровержение не углядела? Ха-ха-ха! Дезинформатор!
Скорее всего, опровержения в «Гарт» никто не давал – такой поворот Морской не пропустил бы. Но, как известно, на войне все средства хороши, а долг каждого порядочного человека защищать «Березиль» от мещанства. Пока Морской мысленно аплодировал Гельдфайбену, Григорий уже умчался. А жаль – вот чье мнение про «Футболиста» действительно интересно. Гриша, хоть и вошел в профессию лет на пять позже Морского, успел уже стать профи и вдобавок ненавидел формальный подход, всегда стараясь докопаться до сути. Многих это обескураживало. На вопрос «Как дела?», например, Гриша часто отвечал: «Да что-то не очень» и с явной издевкой смотрел на сбитого с толку собеседника, собиравшегося услышать положенное «Не дождетесь» и промчаться мимо.
Морской хотел разыскать приятеля, но тут неподалеку от стола прогремело чье-то развязное:
– Да ладно! Вся эта коренизация – неловкая подачка для народа и западных газет. Их украинизация – лишь способ выявить всех нас, украинцев, а потом уничтожить всех вместе, чтобы и духа нашего на земле не осталось. Предупреждаю!
На миг в буфете повисла тишина, а потом все, резко вспомнив о делах, куда-то испарились.
– Ба! Саенко! – Морской не ушел только потому, что лично знал говорящего. Степан Афанасьевич Саенко, в хорошем костюме и с зализанной на бок челкой, по-хозяйски расставлял салфеточки с конфетами на освободившемся столе и жестом предлагал Морскому присесть.
– Здравия желаю, товарищ Морской! – хмыкнул он в усы.
– Вы провокатор, Саенко! Распугали всех! И чем? Цитатой из кулишовской пьесы. Это мы с вами знаем, что «Мина Мазайло» – вещь правильных взглядов, разрешенная к постановке без всяких претензий и лишенная всякого злого умысла. Мы знаем. А люди?
– Это называется – зачистил территорию, – подмигнул Саенко. – Безотказный прием. В трамвае тоже действует. Как начнешь какую-нибудь антисоветчину вслух бубнить – глядь, а уже и давки нет, и места вокруг освободились. И ни одна зараза не доносит! – На этот факт он вроде даже обижался. – На кого угодно строчат, а на меня – ни строчечки. Не знаю уж, что у меня такого на лбу написано, но не доносят гады. Не тот нынче народ пошел! Не та нынче бдительность! Даже вот цитату из спектакля не узнали. Ишь, театралы!
Степан Саенко был головной болью и, в то же время, воплощением кое-каких надежд Морского. Знаменитый герой военного Харькова. Настоящая легенда! Чекист, в одиночку спасший город от бандитизма в лихие послевоенные годы. В 1924-м он заявил, что Харьков от контры и бандитов очищен, а значит лично он, Саенко, может жить, как обычный простой человек. И исчез. Газеты быстро забыли про героя, а Морской, одержимый идеей очерков о выдающихся харьковчанах и знаменитых гостях города, конечно, не забыл. Он отыскал Саенко на заводе «Серп и Молот». Герой революции превратился в героя труда и делал вид, что лишился памяти. На все вопросы Морского Саенко отвечал, мол, вы, товарищ, навыдумывали себе невесть чего. «Я простой однофамилец. Ни о каком ЧК и не мечтал. Всю жизнь трудился в Кривом Рогу забойщиком, а сейчас вот подался в Харьков. Для улучшения собственной матбазы». И как Морской ни строил разговор, с какой бы стороны ни цеплялся, все равно Саенко делал вид, что он – не он. Журналист даже подумывал уже, что и впрямь ошибся, но все равно не упускал случая, чтобы не поставить рабочего Саенко в положение, где тот может раскрыться. Например, вчера Морской вручил ему контрамарку на премьеру и на открытые танцклассы перед ней. Не всякий пролетарий оценил бы и далеко не всякий бы пошел. А вот известный всему Харькову слабостью к театрам чекист Саенко – другое дело. Соответственно, то, что хитрющий Степан Афанасьевич сидел сейчас перед Морским и прихихикивал, можно было назвать выходом из подполья. В конце концов, кто, как не прославленный чекист, может позволить себе столь вызывающие разговоры?
– Ты на меня так даже не смотри! – не оправдал доверия собеседник. – За контрамарочки спасибо, я в долгу! Я театр с детства ужас как люблю. И даже в самодеятельности участвовал у нас в Кривом Рогу. Но и не думай даже, что это значит, будто я твои сказки про войну поддерживать стану. Не был я в те годы в вашем Харькове. Спроси у кого хочешь на моей шахте в Кривом Рогу. Или, вон, Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники. Она одна знает про мою грыжу криворожскую, в юности приобретенную. Такие грыжи в вашем ЧК не заработаешь.
Ну что ты будешь делать? Морской снова почувствовал, что рыба ускользает. Больше из упрямства, чем ожидая результат, он дежурно предложил выпить:
– А может, коньячку? Тут на витрине нет, но если попросить…
– Вот ты зверь-человек, – возмутился Саенко. – Не пью я! Сколько тебе говорить? Лечился я, и с тех пор, того-этого, ничего такого не употребляю ни капли и ни грамма! Нельзя мне! Гробом это пахнет! Не веришь? Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники.