* * *
На вокзале Аспера я встретил наконец Жан-Поля. Невысокий, крепкий – но скорее худощавый, чем плотный – мужчина семидесяти лет, он совершенно не соответствовал своему возрасту. Быстрый, внимательный, цепкий взгляд умных глаз. Его профиль великолепно смотрелся бы под капюшоном проповедника, нашел я. Обут он был в сандалии, а просторная рубашка и простецкие штаны создавали впечатление одежды ведомого на казнь. Казалось, это вновь родившийся Чистый – так называли своих священников катары – оседлал дороги своей страны, чтобы вновь покрыть ее сетью союзов, проповедей и собраний. Религией Жан-Поля была, как я быстро понял, культура. А именно три духа святых ее – музыка, литература и изображения, что бы ни подразумевалось под ними, от зданий до картин. Жан-Поль глянул мне в глаза чуть снизу – решительно, в краю горцев я начинал чувствовать себя статным – и увлек за собой, не выпуская руки и обнимая за плечи другой. Я ощущал себя ведомой стороной танца. Пройдя несколько па к дверям маленького вокзала позапрошлого века – если замки во Франции все века XII, то вокзалы прочно заняли за собой XIX, уже знал я, – мы очутились на мощенной булыжником площади. Здесь, кружа, подлетели к машине, в которую Жан-Поль заботливо меня усадил на переднее сиденье. Эльза забралась на заднее, уткнулась в телефон, и мы помчались. Жан-Поль говорил, я изредка встревал со своим уставшим после двух перелетов и одного поезда французским – боюсь, мой русский тоже оказался бы в тот день не на высоте, я слишком устал, чтобы артикулировать, – и мы неслись по каким-то ущельям, то падая, то взлетая. Иногда дорога так сужалась, что мы съезжали к обочине – пропустить встречный автомобиль. Во избежание столкновений Жан-Поль сигналил перед каждым поворотом. Постепенно я совершенно потерял представление о том, где мы находимся. Голова моя кружилась от сосен и зигзагов, скачков мысли Жан-Поля – рассказ о строении нефа современной церкви он быстро менял на объяснение особенностей французского джаза, после чего, отдав дань моим книгам, предлагал обратиться к их истокам в карнавализме голиардов, и все это на фоне постоянных звонков, распоряжений, коротких обменов мнениями с помощниками, – и я задремал. Проснулся от резкого толчка. Мы припарковались в гараже – конюшне XVII века, напоминающей американскую протестантскую церковь эпохи отцов-основателей и представлявшей собой прямоугольник из крупных камней, скрепленных раствором, покрытый острой крышей из красной черепицы. Крышу Жан-Поль настлал сам, поведал он с гордостью. Мы вышли – я, увы, согнувшись – из гаража и я увидел дом, в котором мне предстояло жить. Летний дом семьи Одо, купленный Жан-Полем некоторое время назад и превращенный им в подобие замка интеллектуалов, аббатства Рабле. Каждый получал ключи от комнаты, за столом собирались на террасе второго этажа, укрытой виноградной лозой сверху и ветвями инжира спереди. Жан-Поль показал мне огромный стол из дерева, за которым уже сидели несколько девочек – не старше Эльзы – словно окаменевшие, в разных позах. Кто на животе, на лавке, кто сидя на парапете террасы и подобрав под себя ноги. Эльза скользнула к ним и тоже замерла. И все – как одна – погружены в мобильные телефоны. Жан-Поль фыркнул, развел руками, и я на минуту решил, что хитрый сатир окружил себя нимфами не просто так, и уже представил на мгновение, что меня ждут некие волнующие вакхана… В это время из двери навстречу мне шагнула Катрин – высокая худая блондинка, жена Жан-Поля, – которую он, по ее словам, нашел в Берлине и после долгой осады взял приступом и увез сюда. Под ногами крутились несколько совсем уж детей – мальчик лет пяти, две худенькие, рослые в мать, девочки… Мое потомство, с гордостью сказал Жан-Поль.
…Катрин приготовила нам кофе и сказала вполголоса, что на деле я первый прибывший гость фестиваля. Но формально я получал серебро. Это, включая и их разговоры вполголоса, объяснялось просто: еще позавчера в Керб прибыл какой-то восточноевропейский писатель – то ли серб, то ли румын – по фамилии Лоринков. Будучи совершено пьяным уже по приезде, он первым делом в Кербе нашел на кухне арманьяк и вино и, изрядно смешав их, впал в нечто среднее между комой и блаженным неведением. Врач, которого пришлось везти для осмотра счастливца из самого Кадёнака (50 км отсюда), склонялся ко второму. Он считал, что все нужно оставить как есть, не беспокоить счастливца и предоставить тому самому заняться похоронами своих мертвецов. Так что восточноевропейца оставили в его комнате наедине с собой, и с тех пор он выходил всего раз, да и то за новой бутылкой арманьяка. Все очень беспокоились о том, чтобы он комфортно себя чувствовал и не был стеснен ни в чем – о Франция! – и потому я прослушал краткую инструкцию. Меня просили не удивляться, если я увижу в доме молчаливого типа, который пробирается из комнаты на кухню и обратно, ни с кем не здороваясь и ужасно стесняясь. Я обещал сделать вид, будто ничего не происходит. Тем более ничего и не происходило.
После того как мы обсудили преимущества и недостатки арманьяка перед коньяком и vice versa, Жан-Поль увлек меня в дом. Словно какой-то кафедральный собор, тот представлял собой разросшееся древнее строение. Комната, ставшая началом дома, была выстроена в XIII веке. В XI и XVI появились левое и правое крыло дома, в XVIII – второй этаж. Жить мне предстояло именно там. А вот и ваша комната, сказал Жан-Поль и распахнул дверь. Я увидел камин, матрас на полу и застыл в нерешительности.
Когда я понял, что буду жить здесь, а не в отеле, то испытал двоякое чувство.
С одной стороны, знал я, моя прогрессирующая социофобия как болезнь все больше требовала присутствия людей. В отелях я моментально погружался в пучину алкоголя и хандры, одиночества и меланхолии. Мог неделями не выходить из номера, чем частенько шокировал приглашающую сторону. Здесь же – в окружении зелени и старых камней, цветущего изобилия флоры и шума пожирающей ее фауны – я оставался один, но как бы под присмотром. Проще говоря, шансы утонуть в ванне пьяным или исполосовать руку ножом из-за резкой перемены настроения в Кербе уменьшались.
С другой стороны, я приближался к сорокалетию, и, как бы ни храбрился, тело мое уже сдавало. Чуть-чуть, незаметно еще, но все-таки… Я представил, как пробираюсь ночью в туалет или чувствую легкое недомогание из-за чересчур сытного, как всегда во Франции, ужина или издаю шумы, которые из-за великолепной средневековой акустики разносятся по окрестностям… Улыбаясь и глядя в переносицу хозяина, я сосредоточенно думал, не лучше ли вернуться в Аспер, чтобы переночевать в тамошней гостинице, а назавтра уехать, сославшись на сильные боли в спин…
Жан-Поль, очевидно, почувствовал мои колебания и, слегка подтолкнув меня в комнату, сказал:
– Courage, Vladimir! Il faut vivre parmi les siens!
Так я оказался в своей комнате и остался в Кербе.
Из-за скошенного потолка комната была практически треугольной формы, с большим окном на потолке. Это так напоминало средневековый замок, что я приоткрыл окно и выглянул наружу, ожидая увидеть внизу толпы штурмующих. Никого. Только маленькая отара овец чуть белела внизу, за рвом, отделявшим дом Жан-Поля от соседского. Я скинул с себя одежду, и… Чертыхнувшись, вновь оделся. Душ в доме был один на этаж, и хотя я, как заверил Жан-Поль, прибыл первым, мне не хотелось сталкиваться с кем-то в коридоре, будучи прикрытым одним лишь полотенцем. С другой стороны, именно такая неожиданная встреча – я шел в одном полотенце по коридору общежития в своем университете – и стала началом одного долгого и счастливого романа… Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Потихонечку Керб встряхивал меня, и я начинал забывать о себе и своем «я», о своих бедах, пиве и о том, какой я великий. А ведь я так давно этого не испытывал. Будь что будет. Забавляясь, я пошел на компромисс – стянул с себя майку и, голый по пояс и босой, вышел на небольшой пятачок между четырьмя комнатами второго этажа. Отсюда я вышел в ванную и заперся в душевой комнате. Судя по косметической продукции, Катрин и Жан-Поль принадлежали к тому типу современных французских интеллектуалов, которые проявляют экологическую ответственность. Мыло, шампунь, зубной порошок – все натуральное и изготовленное без ущерба для природы, о чем сообщали надписи на упаковке. Слегка сгибаясь – бок все-таки болел, – я начал намыливаться куском чего-то жирного из дегтярной золы. Попытка потереть спину закончилась, как всегда, тем, что я выронил мыло. Размеры кабинки не позволяли наклониться comme il faut – я имею в виду comme il faut человеку, который сгибается и распрямляется с некоторым напряжением сил, – так что я присел практически на одной ноге. И, не удержав равновесия, грохнулся боком прямо о край кабинки. Я надеялся, что из-за шума воды мое падение не слышно. Конечно, зря надеялся. Несколько секунд ушли на то, чтобы просто начать дышать. Потом я услышал голос Жан-Поля:
– Все в порядке, Владимир? – спросил он своим доброжелательным, спокойным, мягким, таким… вкрадчивым голосом из-за двери.
– Абсолютно, – бодро ответствовал я, тараща глаза и стараясь придать голосу естественный тон.
За дверью наступила тишина. Я, безумно дыша широко раскрытым ртом, кое-как повернулся, сгруппировался и медленно встал. Широко расставив ноги и упершись руками в стену, постоял под душем. Выключил воду. Осторожно сошел на полотенце. Пощупал бок. Как ни странно, теперь ничего не болело. Боль ушла совершенно. Кроме того, я не смог нащупать ребра. При малейшем нажатии на него я чувствовал лишь пустоту. Это меня так пугало, что я боялся нажать еще сильнее. Может быть, подсознательно я опасался того, что не найду ребра вообще. Где же мне в таком случае следовало его искать?..
Не вытираясь, я натянул свои походные штаны военного камуфляжа, и вышел в комнату, оставляя мокрые следы на деревянном полу. Это оказалось неожиданно приятно. В комнате я вывесил все свои пять рубашек и три костюма на плечики, прицепив их к ручке окна, и, нарядившись в вельветовый пиджак, свои лучшие джинсы и кожаные туфли синего цвета – я воображал себя модным университетским профессором, приехавшим читать лекции деревенским простакам, – лег на матрац. В стекло тихонечко постучал дождь, посеревшее небо спустилось и прикрыло собой окно вместо жалюзи. Я твердо решил не спать, чтобы пережить несколько часов джет-лага и пойти в постель, когда ночь наступит в Кербе, а не по монреальскому времени. Конечно, я задремал…
Проснулся я оттого, что тихий женский голос звал меня.
– Ajudar ieu… T’estimi… – говорил он.
Я сел на матраце, заполошно вздохнул, как всегда делаю, когда сплю один и пытаюсь понять, сидит ли кто у края моей кровати. Пот тек по моему лицу ручьями.
– Pardon? – сказал я.
– Владимир… – тихо сказала за дверью одна из юных помощниц Жан-Поля, – если вы не спите… Мы собираемся в Фижак… это городок километрах в двадцати… на концерт.
– Уже иду, – сказал я.
Встал, выглянул в окно. Над долиной вдали показалось заходящее солнце. Внизу, у гаража, толпились помощники. Виноград зелеными ручьями струился по черепичной крыше к моему окну, я сорвал самый зеленый отросток – кажется, их называют усики – и задумчиво пожевал. Кислота взбодрила меня. Я разделся, наскоро обтерся полотенцем и еще раз переоделся в то же самое. По узкой скрипучей лестнице спустился на кухню, оттуда вышел на террасу. В углу валялся глиняный горшок с остатками еды, которые вываливались в компостную яму. На столе стояла пара банок с джемом, крошки хлеба собирали деревенские мухи. Узкая каменная лестница, прорисованная вдоль стены дома, – и вот я уже вышагиваю по гравию дороги к гаражу, и Жан-Поль приветственно машет мне, усаживаясь в автомобиль. Я уселся спереди – по умолчанию мое право на соседство с водителем приняли как оммаж, все вассалы сеньора Одо, – и мы помчались в наступающей темноте в Фижак. Указатель первой же деревушки, которая нам повстречалась, оказался на двух языках. Французский регионализм, подумал я. Во Франции всё – не Франция, и все, что не Франция, во Франции – Франция. Я предполагал, что речь идет о местном языке, а коль скоро мы находились в Лангедоке, речь шла о языке «окс». Но пребывание в гостях требует показной вежливости.
– Почему две таблички? – спросил я с деланым интересом туриста.
Жан-Поль глянул на меня с ироничной улыбкой, и я понял, что и он все понимает. Но куртуазность – игра, требующая соблюдения правил, которые в ее случае и есть приличия.
– Местный язык… почти вымерший… язык «ок»! – сказал Жан-Поль.
– Как интересно, – сказал я вежливо.
– Чепуха… Никому не нужно… Никто не знает уже… Скорее дань традициям, – сказал он.
Мы проехали деревню – мэрия, церковь, библиотека. Девочки негромко переговаривались между собой о том, как обустроить палатку для добровольцев – они жили в кампинге – Жан-Поль отдавал распоряжения в телефон, который то и дело тренькал, и тогда одна из помощниц подносила телефон к его уху. Стемнело, и в свете фар мелькала изгородь. Внезапно мы остановились. На дороге стоял дикий кабан. Мы полюбовались животным, после чего Жан-Поль дал короткий сигнал, и кабан не спеша – Месье Буржуа возвращается с прогулки домой – удалился в изгородь. Внезапно я понял.
– Скажите, а что по-окситански значит… – сказал я.
Жан-Поль вежливо поднял брови, глядя на меня. Я понял, что он не смог разобрать мой французский.
– А что значит на языке «ок»… – сказал я медленно.
– Это к Эльзе… следующему поколению… – сказал Жан-Поль, пожимая плечами. – Уроки окситанского в школе для детей… дань традициям… дурацкая мода… мертвый язык… – сказал он, пропуская встречную машину.
Я понял, что его привычка – обозначать мысли пунктиром. Мне это нравилось, потому что не требовало следить за долгим развитием фразы, что так обессиливало в общении с другими французами. Начало их фраз я понимал к концу, и дело было не в языке, который я худо-бедно выучил. Сама мысль француза – долгий маневр в фехтовании, который до того завораживает вас, что вы и не замечаете, как он заканчивается точным уколом в ваше сердце. Окситанский язык, как вежливо объяснила Эльза, намного проще и конкретнее. По крайней мере, так она поняла из этих уроков – час в неделю, – которые им дают в рамках сохранения традиций региона. Я переспросил о значении слов, которые мне померещились. Мне казалось, что они ничего не значат и что это не больше, чем абракадабра, плод галлюцинации. Девочка, глядя на меня равнодушно и вежливо, подумала чуть, постучала пальцами по телефону – видимо, советовалась с одноклассниками – и дала ответ.
Ajudar ieu значило «спаси меня».
T’estimi – «я люблю тебя».
Я коротко кивнул. Повернулся к дороге. Поймал веселый взгляд Жан-Поля. Новые идеи, предчувствие книг, Владимир, спросил он. Мне оставалось лишь улыбнуться. Получилось криво. Мы буквально воткнулись в какую-то щель между двумя автомобилями на стоянке у заброшенного завода – теперь здесь проводят концерты, объяснил Жан-Поль, – и высыпали из машины. Высадка в Окситании прошла успешно, и мы – под перекрестным огнем взглядов собравшейся у входа толпы – ворвались в зал. Нас встретили звуки джаза.
Концерт начался.
* * *
…слегка оглушенный после двух часов музыки, я пожал ладонь мэру Аспера, невысокому крепышу с руками-окороками и татуировкой на половину шеи – борода настоящего квебекуа, серьга в ухе, простецкие джинсы… он явно представлял собой сближение народа Франции с ее политическим классом, – и обменялся с ним несколькими фразами. Речь шла о культурных мероприятиях в городках с небольшим числом жителей. Я сказал, что, должно быть, собрать здесь людей непросто. Напротив, возразил он.
– Добрые французы любят истории, – сказал он.
Именно «истории». Я кивнул, глядя на его жену, спелую даму лет сорока, в короткой юбке, больше приличествующей какому-то рок-фестивалю. Без сомнения, ее наряд – как и внешний вид ее супруга – также способствовал сближению простого люда с выбранным им представителем. В Средние века роль такой юбки – или простецких джинсов – играл перстень или плюмаж. Что же. Раньше люди предпочитали престиж. Я коротко поделился этим с Жан-Полем, тот одобрительно хохотнул, после чего без всякого перехода схватил меня за плечи и повернул от мэра.
– А это Ева… твоя чтица… актриса… Владимир… твой автор, – представил он нас друг другу.
Поначалу я ничего не увидел.
Потом догадался поднять голову. Она оказалась выше меня как раз на эту самую голову. Я запечатлел ее взглядом, представляясь. Совершенно не в моем вкусе. Нескладная. Большая. Яркий рот. Намек на второй подбородок – существенный намек, я бы сказал. Белая полупрозрачная юбка чуть выше колена. Ноги-колонны. Не очень большая – для такой крупной фигуры – грудь. Сгоревшая кожа в треугольнике декольте: красная, какой бывает очень белая кожа, отразившая солнечный приступ. Вздернутые к вискам брови, сросшиеся на переносице. Она смотрела на меня внимательно, чуть склонив голову набок и сложив руки на животе… Венера Ботичелли… а может, и праматерь человеческая… и у меня возникло ощущение, что мы с ней – наедине в большом саду. Я улыбнулся.