– Mais bonjour, Vladimir, – сказала она.
Жан-Поль объяснил, что нам с Евой необходимо встретиться несколько раз, потому что у нее есть ряд вопросов к моим текстам. В частности, произношение имен и фамилий. Это неважно, чертовски неважно, быстро возразил я, в Молдавии произношение имени зависит от языка, на котором оно произно… Тем не менее, возразил Жан-Поль. Удивительно, но говорил все время он, оказываясь то справа от нас, то слева. Складывалось впечатление, что он каким-то образом исчезает и появляется. Этому способствовали шум и толчея в зале – народ постепенно разбредался после концерта по фойе со стаканчиками с вином в руках.
– Немного красного, Владимир, – сказал Жан-Поль и исчез.
Мы молчали. Требовалось сказать что-то. Я застыл с раскрытым ртом. Прокашлялся. Глубоко вдохнул. Сглотнул. Снова откашлялся.
– Не хотели бы вы немного ви… – начал я.
– Ваше вино, друг мой, – сказал из-за плеча Жан-Поль, всовывая мне в руку стаканчик. – И твое, моя милая.
Ева, просто улыбнувшись, приняла вино так, как приняла бы причастие перед смертью Жанна д’Арк. Мы отпили, глядя друг на друга. Жан-Поль снова исчез, зато появился вихрь. Он пронесся по залу, кое-где потушив свечи, а потом вздернул юбку Евы. Она не испугалась и не стеснялась, просто опустила левую руку – правой все так же держа свое вино, – благодаря чему юбка не вздернулась выше пояса. Я увидел ноги. Крупные… слишком большие… мраморные… К каждой из них можно было бы пририсовать отдельное тело, после чего выпустить на поля рукописи о путешествиях Поло, там, где он повествует о людях с одной большой ногой. Да и голова ее смахивала чем-то на песью. Странная помесь древнеегипетской богини и никогда не существовавшего антропофага, Ева улыбнулась мне своими красными губами, и я вдруг понял, что она очень – невероятно – красива. И вспомнил, где видел ее раньше.
– Откуда у вас синяк на руке? – спросил я.
Она недоуменно глянула на обнаженное предплечье, пожала плечами. Qui sait, Владимир. Я сделал шаг назад. Она коротко оглянулась. Я впился взглядом в ноги. На левой, над коленом, тоже темнел синяк. У Евы, должно быть, чувствительная кожа, решил я. Она повернулась ко мне вновь, и я, как вор, поспешил скользнуть от ног к лицу. Но по глазам я понял, что то, как я обшаривал взглядом ее тело, не осталось незамеченным.
– Итак, Владимир, мы увидимся с вами завтра? – спросила она.
– Разумеется, – сказал я, – только я не помню, где чтения.
– В саду, – ответила она.
– Вы говорите по-окситански? – спросил я.
– Mais si, – сказала она, без всякого, впрочем, удивления.
– Мы виделись раньше, – сказал я.
– Мais si, – повторила она, все так же не выказывая эмоций.
Я сделал шаг вперед, и она заполонила мой мир. В зале шумели, требовали от музыкантов сыграть что-то еще. Артисты вышли на сцену и исполнили на бис мелодию из африканских мотивов. Затем от микрофона донеслись слова о разнообразии и о том, как благотворные воздействия континентов сталкиваются в Европе, производя настоящий культурный взрыв… Мы молча смотрели друг на друга и не отводили взглядов. Я бросал вызов. Она же… Я так и не понял, что она чувствовала в тот момент. Одно ясно точно, Ева не отводила взгляда не из упрямства и желания поставить меня на место и не рассматривала меня. Она просто смотрела… принимала меня как часть пейзажа… как глядит на мир животное. Постепенно Ева стала уменьшаться. Это Жан-Поль – второй час ночи, друзья, завтра у нас насыщенная программа – тащил меня к выходу. Я не отводил взгляда и, должно быть, даже не шел, меня просто тащили. Я глядел в сторону Евы. Она все так же смотрела на меня. Потом я потерял ее – белое пятно юбки внизу, алая точка рта вверху – в толпе. Мы уселись в машину. Я привалился головой к боковому стеклу и понял, что мне совсем не хочется спать. Проклятие джет-лага настигало меня цыганской руганью, брошенной в спину на вокзале.
За спиной переговаривались помощницы Жан-Поля – мы ехали к кампингу высадить их, – а я пытался справиться с сердцебиением и тошнотой. Понимал ли я, что происходит? Не думаю. Мне казалось, что это резкое пробуждение заснувшего почти организма, обман тела. Что все дело в том, что кусок мяса с кровеносной, пищеварительной и les autres системами обманом перенесли с одного конца света на другой, чего по законам биологии быть не должно и не может. И что организм, полагая, что он сейчас на другом краю мира… – на берегу Гудзонова залива, где Океан играет льдинками над тушами поющих китов – просыпается с первыми лучами холодного солнца Квебека. Вот чем я объяснял свое самочувствие. Мой идиотизм простителен. Я все еще не осознавал случившегося. Как человек, укушенный змеей только что, я продолжал двигаться, но скорее по инерции. Яд уже начал действовать, и тело все прекрасно поняло. В отличие от мозга, до которого дойдет последним. Жар, сердцебиение, волнение, боль в висках, тошнота. Физическое недомогание, симптомы которого я испытал сразу, было не чем иным, как недомоганием чувств. Но я еще не понимал этого, когда мы, попрощавшись с Эльзой, и Эдит, и Анабель, и еще парочкой имен – девчонки, набившись в минивэн Жан-Поля, сидели друг у друга на руках, как кошечки, – скользнули во тьму и прибыли к дому в Кербе. Там нас ждали Катрин, вино и еще несколько друзей, помогавших организовывать фестиваль… Я обнялся с ними, извинился и поднялся в свою комнату, чтобы переодеться. Принял душ и спустился в прекрасном расположении духа. Да, это Ева взволновала меня, понял я. Прекрасная дама. Странная и удивительная. Мне хотелось петь, я мечтал о встрече с ней завтра. Боль ушла из висков, и тошнота пропала, но сердце… скорость, с которой оно колотилось, волнение, желание бросить все и немедленно, сейчас же… Ошеломленный, я выскочил на террасу, где тут же влил в себя не меньше литра сухого красного вина, ничуть не пьянея. Еще одно доказательство, пропущенное ослепленным безумцем. Но мне не хватало времени анализировать, все происходило так быстро. Монреаль, самолеты, поезда, новые дома, люди, замки. Все промелькнет, как пейзаж за окном вагона SNСF, знал я. У меня не было времени рассуждать.
За столом, как велось в эти суматошные дни терактов, шел разговор о Европе, ее гибели и будущем. Все из-за инцидента в Ницце. Поразительно, какие тектонические сдвиги в сознании интеллектуала может произвести один сумасшедший с грузовиком, набитым взрывчаткой, с иронией подумал я. Но я хотел отвлечь себя от мыслей о Еве. Нет, я не гнал их от себя. Я сразу же сдался и не намеревался себя контролировать, в чем так преуспел в те годы, избегая романов. Я просто откладывал мысли о Еве, как дети – сладости. Я намеревался насладиться ими в одиночестве, как гурман. Я дрожал над ними, как алкоголик над последней оставшейся бутылкой спиртного. Поэтому я прислушался к разговору за столом, стоя в углу террасы, попивая вино и касаясь лицом листвы росших вровень с нами деревьев. Спустя несколько глотков вина я с удивлением понял, что человек, которого мы все слушаем, – я сам. Я разглагольствовал так, будто передо мной стояла Ева. Она передо мной и стояла – светилась на стене дома – и я любому бы перчатку бросил, скажи он мне, что речь идет не более чем об отпечатке на сетчатке… светлом пятне, которое долго еще видится в темноте. Я верил в ее присутствие там, пусть вера эта абсурдна. Августином Любви я опровергал логику. А говорил в это время что-то совсем далекое от меня.
– К чему это нытье про закат Европы? Вы, французы, обожаете преувеличивать! У вас нет понятий «pas mal» или «pas grave». Только «genial» или «catastrophe». Европа – большое и вечное дерево! Мы – не больше чем плющ на нем. Нам кажется, что плющ оплетает ствол, потому что он яркий и зеленый… густой! Но все держится на корявом, древнем, хтоническом, столпе – древе. Мы придем и уйдем. Европа останется. Весной мы зазеленеем, и нам снова будет казаться, что мы – навечно. Осенью мы пожелтеем и упадем в землю. Гнить. И мы снова решим, что это катастрофа и после нас ничего не будет… какая чушь и самонадеянность! Будет! После нас всё будет! И мы будем. Просто это будем другие мы, которые и не вспомнят себя – нас. Мы будем обтекать ствол от греческого корня до отмерших от холода скандинавских верхушек, и нам покажется, что мы течем – волнами миграций – то снизу вверх, то сверху вниз. Но мы не течем. Мы есть, были и будем. Как река, которая стоит. И в то же время течет. Европа – не место, не идея и не фантом. Европа – древо познания, и именно с него Адам, подбитый Евой, сорвал запретный плод! О, этот плод. Он отдавал на вкус греческой оливой и испанским апельсином, французским виноградом и провансальской ежевикой, итальянской грушей, немецким яблоком и австрийской сливой… даже русской морошкой слабо отдавал он! Он был всем и ничем, этот плод! Познание Европы, для которого и Искусителя не требовалось… Что вы! Никаких змей!
– Кушайте, Владимир, – сказал вдруг Жан-Поль, вынырнувший из темноты, и протянул мне что-то.
– Змей у нас нет, а вот пауков и прочей живности… – добавил он, с преувеличенным вниманием смахивая что-то невидимое мне, видимо, паутинку, на листьях перед лицом.
Я, зачарованный не столько своими речами, сколько своими ритмичными покачиваниями под них, смущенно умолк. Взял и надкусил, не глядя. Это оказался провансальский инжир. Терпкий, он оживил память о том, чего не было, и я почувствовал на несколько мгновений, что мир как будто изменился. Все стало по-другому, и все стало ясно.
Я понял, что влюбился.
* * *
В утренней тишине дома я прокрался потихоньку на террасу, где молчаливая Катрин, коротко улыбнувшись, налила мне кофе. Содрогаясь от утренней горечи, я наскоро выпил его и пошел в долину по дороге. Примерно метров через пятьсот я поднырнул под изгородь и забрел в поля. Пахло травой. Я лег на землю и попытался понять, чем привлекла меня Ева. Я решил, что она похожа на инфанту с картин Гойи. Она выделялась в море смуглых, средиземноморских лиц обитателей Лангедока. Ее как будто привез в своем обозе Симон де Монфор. Белая, крупная… Иль дё Франс, тяжелый, плотный, породистый, прибыл в ее лице на юг. Но и без северной пустоты, какую я видел в Нормандии. Вероятно, все дело в ветре со стороны Океана. В Нормандии он сдувает не только песок с пляжей, но и тайну с женских лиц. Да, вот. Загадка. Вот чем полна Ева. Я понял это, и счастье переполнило меня… жажда открыть ее, как Америку, чтобы покорить после. Колумбом, полным предположений и смелых гипотез, я кружил около предполагаемой Евы. Я верил в то, что она есть, и даже составил карту течений, которые доказывали мою теорию. Но сначала я должен удостовериться своими глазами в существовании этой сказочной Индии, моей Евы, изобилующей золотом и пряностями, рабами и диковинными животными. Мне надо потрогать ее, ступить на ее берега, воткнуть в нее копье с развевающимся флагом и объявить ее земли своими.
Как мне приблизиться к ней, как узнать?
Земля все же холодила спину, и я поднялся. Начал накрапывать дождик, и мне пришлось встать под старый каштан. Там же, под деревом, валялось какое-то старинное приспособление, предназначение которого я так и не выяснил. Что-то вроде повозки с плугами. Или… Я бросил попытки представить, как именно это могло использоваться, и когда перевел взгляд на спускающуюся от меня к лесу пологую сторону холма, то увидел, что пейзаж совершенно изменился. Где-то у изгороди слева мелькнула тяжелая туша кабана. А прямо навстречу мне метнулось что-то рыжее, тявкающее. Пока я понял, что речь не о собаке, а лисе, тянущей по земле подбитую, очевидно, лапу, ее уже и след простыл.
Снизу по лугам пошли охотники в ярко-оранжевых жилетах.
Я сделал шаг от дерева, чтобы меня ясно видно было и никто в горячке не спустил курок на движение. Но охотники шли, не обращая на меня внимания, и лишь коротко кивали, когда оказывались на одной со мной высоте. Я понял, что их интересует кабан. Вернулся мыслями к Еве. Господи. Господи, пробормотал я, дай мне, дай мне, просто дай мне хотя бы раз прикоснуться к этим твоим ярко-красным губа… Зажмурился, представив себе, что она обнимает меня, утратил равновесие и чуть не упал.
– Mais attention, Владимир, – сказала она.
Я, глазам своим не веря, глянул вниз. Ева сидела под деревом, согнув ноги в коленях, и смотрела чуть вдаль.
– Что Вы тут делаете? – спросил я.
– Прогуливаюсь с утра… – ответила она. – Мы приехали рано утром, добровольцы и актеры… просто сидим в гараже и готовим там сцену… не подходим к дому, чтобы не шуметь.
– Vous etes tellement gentille, – произнес я церемонно, и она склонила голову.
– Впереди большой спектакль, – пояснила она.
– У вас кровь на ноге, – показал я.
– Это églantiere… шиповник.
Я еще раз попросил ее сказать, как называется растение по-французски. Во рту моем кислота и горечь смешались с пушистыми колючками изнанки ягод шиповника, оземь опадали листья его. Чайная роза, сказал я Еве русское название и постарался перевести на французский.
– La rose de thé, – произнесла она задумчиво, – pas mal.
– Да, а вы – la rose de l’Aspère, – решился на комплимент я.
– Mais merci, – сказала она с улыбкой.
Помолчала. Я присел – робко, сердце забилось – рядом с ней. Как легавая у ног дамы, подумалось. В это время с холма стали возвращаться охотники. Как я понял по разочарованным выкрикам, кабана они упустили. Ева не смотрела на них, но я видел на лице ее напряжение. Наверное, она чересчур добра, чтобы не жалеть животных. Я легко представил ее в головном уборе сестры милосердия. Потом с волос ее взгляд мой каплями дождя стек на спину. Бедра. Она сидела на своем заду как на пышной подушке. Для жесткой, каменистой пиренейской почвы – самое то. Я зашелся от восторга, но у меня и в мыслях не было задрать юбку на этом заду. Я стал бы самым счастливым человеком на свете, позволь она мне просто лечь на землю и стать подушкой между ее задницей и сухой землей с вылезшими кое-где корнями каштана. Я мечтал умереть и родиться земляным червем, чтобы залезть в почву и разрыхлить ее под задницей Евы, чтобы Ma Dame было легко и приятно сидеть. Я понял вдруг, что тяжело дышу.
– Почему вы молчите? – спросила она.
– Вы лишили меня способности говорить, – сказал я как в бреду.
Я говорил медленно, потому что кровь моя, как у человека перед ударом, густела. Это все давление, подумал я. Глянул на Еву. Коротко вскинутые брови, легкое недоумение.
– Вы как прекрасная статуя, а я… я потерявший голову варвар у ног статуи, – произнес я.
Снова вздернутые брови. Улыбка. Да или нет? Я подумал, что веду себя как подросток. Это несправедливо – подростки ведут себя решительнее. Что-то мешало мне. Что? Черт, но не падать же на нее тут! Она улыбалась и смотрела в свои черные очки – теперь я видел, что это не больше чем фокус и так она просто наблюдает за моим отражением, – и я пытался понять, чего она хочет. Да или нет? Не принимаю ли я вежливый интерес за нечто большее? Ева задумчиво стала водить пальцем по распечатанным листам. С удивлением я увидел, что это мой текст. Значит, с разочарованием подумал я, она пришла сюда только для того, чтобы не ошибиться с произношением персонажей на сегодняшних чтениях. Она, видимо, почувствовала мои сомнения, опустила бумаги, сняла очки и посмотрела в глаза. Я вобрал в себя воздух долины, и… Вновь зазвучал рожок, вновь мимо пошли охотники. На этот раз они тащили молодого кабана. Из груди моей вырвался стон, я испытал подлинную боль. Ева встала, не сгибая ног – словно это не она, а земля под ней сдвинулась, – и сказала:
– Пора возвращаться, Владимир.
…То и дело попадая в охотничьи цепи, мы выбрались в лес и оттуда поднялись к дому. Жан-Поль уже встал, и за столом сидели двое словенцев. Она – лет пятидесяти, в нелепых штанах, словно отрезанных от комбинезона с плакатов о рабочей Америке 40-х годов. Короткая стрижка, лицо, не лишенное симметрии. Реши она выглядеть женщиной, у нее бы получилось. Но Анна – так звали писательницу из Словакии – представляла собой тип университетского товарища по курсам. Свой парень в доску. Глядя на нее, я вспомнил албанский обычай не выдавать замуж одну из дочерей в семье и наряжать ее мужчиной. Такие носят мужскую одежду, курят крепкие сигареты и даже рисуют себе усики. Я читал об этом феномене в одном из научных журналов, редактируемых такими, как Анна. На внешности ее сходство с албанскими жено-мужчинами заканчивалось: Анну сопровождал супруг старше лет на двадцать. Пожилой – с замедленными движениями – ученый. Редкие волосы на голове и морщинистая шея. Он излагал свои взгляды на свободу слова в Восточной Европе, когда я появился у стола. Что-то о второй волне фашистов, замаскированных под националистов с их идеями государственного возрождения. От скуки я даже поспорил немного, дожидаясь ножа, чтобы намазать масло на хлеб. Огромная буханка лежала на столе, от нее каждый отрезал сколько хотел. В дополнение к хлебу шли варенья и мармелады из разнообразных фруктов, включая инжир, снятый Катрин с дерева во дворе. Дети с заспанными лицами сидели на краю стола, заливая молоком хлопья. Завтраки в доме Жан-Поля оказались простыми, как основы крестьянского бытия. Я выжал себе в чашку кофе, надавив на гущу в специальном заварнике, уселся – не у стола, а на краю террасы, опасно примостившись задом на высоте нескольких метров. Жан-Поль, вроде и не глядевший на меня – одобрительно хмыкнул. Так же он отреагировал, когда я – чуть ли не за руку – привел на завтрак Еву, которой находиться здесь не полагалось. Моей актрисе полагалось проводить время в палатке для добровольцев. Тут нет ничего от желания обидеть, видели бы вы, что эти молодые чертенята едят на завтрак, Владимир, улыбнулся Жан-Поль. Просто во избежание беспорядка, царившего тут повсюду, организаторы пытались структурировать фестиваль во всем. Больше анархии, больше бюрократии.