У Горошинки даже слёзы на глазах выступили. Старуха руками развела.
– Так нам его и угощать-то нечем.
А дед с печи своё ворчит:
– Он целую корову за раз сожрёт, не подавится!
Горошинка достала из-за пазухи скатерть-самобранку, на столе её раскатала и говорит:
– Гость к нам не с пустыми руками пришёл. С подарочком! Ну-ка, милая скатёрочка, угости нас и гостя нашего на славу! Гоп ля!
Глядят дед с бабкой и глазам не верят. От кушаний и напитков, от разносолов заморских стол ломится. А посреди стола – бочонок с медовухой! На бочонке так и написано: «Медовуха». И краник внизу, серебряный. Старуха руками всплеснула: «Ахти! Чуда-то какая!» Старик с печи быстренько слез, кочергу в угол сунул и тоже к столу.
– Ну и ну! Много я про эту скатёрочку слышал, а видеть не доводилось.
Обошёл вокруг стола. Название на бочонке по слогам разобрал: «Ме-до-ву-ха… Во как!» Кружку расписную под краник подставил и полную нацедил.
– Ну… с Богом! – Выпил, крякнул. И рот до ушей. – Так! Пора гостя к столу звать.
На двор вышел. А Людоед как сидел, так и сидит. Из стороны в сторону качается, мычит, как от зубной боли. Старик справа за спиной у него встал, покашливает.
– Кхе, кхе! Ты уж, гостюшка… гм… дорогой, не изволь сердиться на нас, стариков. Мы ж это, самое… не со зла. С испугу это…
Старуха с другого боку заходит. С опаской, правда.
– Просим тебя в дом пожаловать. В тесноте хотя, да не в обиде. Не обессудь, гость милый.
Мычит Людоед, башкой мотает. Не поддаётся на уговоры. Очередь за Горошинкой уговаривать. Она его по руке погладила, за усы подёргала.
– Ну, хватит капризничать. Пошли уже…
А тот в голос ревёт:
– Всё равно никто дружить со мной не захочет. Зря людей пугаю!
– Прежде чем дружить, миленький, надо познакомиться для начала. С дедушкой, с бабушкой медку попить.
– О! Внучка дело говорит! Пошли давай… не сиди тут.
Насилу уговорили. Поднялся Людоед и за хозяевами следом в избу плетётся. Наконец, по лавкам вокруг стола расселись, а Людоеда пришлось прямо на пол посадить, на кошму. И всё равно башка у него выше всех торчит. Старик, весёлый уже, медовуху в кружки разливает. Самая большая, с полведра которая, Людоеду досталась. Самая маленькая, с напёрсток – Горошинке. Встал старик. Сам к гостю обращается:
– Давай за знакомство, добрый человек!
– И за дружбу! – Горошинка поддакивает.
– Бывайте здоровы все. Чтобы всё хорошо у вас было, в достатке чтобы жили, – старуха приговаривает.
Выпили. Крякнули. Плотно закусили. А Горошинка жалейку в руки взяла, да как заиграет… Ноги сами в пляс просятся. Кружки расписные, и те на столе заподпрыгивали. Старик со старухой из-за стола выскочили и давай коленца по избе вытанцовывать. Смотрел Людоед, смотрел на них и – тоже в пляс пошёл. Старик вокруг гостя мухой носится, свистит, гикает, куда и хворь подевалась? Старуха платочком взмахивает, каблуками выстукивает. Такой топоток стоит… вот-вот избу по брёвнышку раскатят.
А как наплясались досыта, снова все за стол. И так до самого утра. Старик с гостем и вовсе в обнимку сидят, песни поют, наговориться не могут…
Я на том пиру тоже был, мёд-пиво пил, по усам текло, а вот чё дальше было? Хоть убей, не помню. Лучше не спрашивайте!
Пётр I и Солдат
(Историческая сказка)
1
Давно это было, в старину ещё. Злое Лихо с Горем пополам бродили-бродили по белу свету, а как лето красное на убыль пошло, они решили на Москве – в первопрестольной – зазимовать. Вот тогда всё и произошло, о чём в сказке сказывается…
Ночи о ту пору уже длинные стояли, тёмные. Вокруг царских покоев – крепостные стены с двойными зубцами, а на царском высоком крыльце стража храпит. С алебардами наготове. Факелы над головами шипят, вход освещают. Ни одна мышь не проскользнёт. Тишина кругом. И вдруг…
– Карр!
Ворона где-то крыльями схлопала и на башню, похоже, уселась. Посидела, посидела и – вниз, к царскому крыльцу прямёхонько… у стражников чуть шапки с голов не посшибала. Грянулась ворона о землю и уже на ворону не похожа стала. Старухой обернулась. Лохмотья на ней чёрные, драные, будто перья торчат. Сама горбатенькая, росточком не вышла. А в глазах огоньки, злые, зелёные, туда-сюда бегают.
– Карр… Кхе-кхе!
Покружилась старая на месте, пробормотала чего-то и к стражникам бочком, бочком крадётся. В лицо заглянула тому, другому, а их двое тут было. Клюкой в бок потыкала, ни один даже не пошевелился. Храпят, как храпели, но алебарды наготове держат. Отошла старуха в сторону, пальцы в рот, да как свистнет. Вроде и не шибко, а далеко слыхать посвист разбойничий. Сама в тень утянулась, подальше от свету. Немного не прошло, а из-за угла ещё две фигуры появились. На свист. Один худой, длинный. Другой толстый и короткий. Крадутся мимо стражников, ноги вверх задирают, чтобы помягче ступать. Оба в долгополых кафтанах, на головах шапки высокие, вроде на боярские похожи.
Возле башни сошлись все трое. А в башне в той внизу дверь потайная имелась, низкая, из железа кована. Замки на ней пудовыми гирями намертво повисли. Схватил худой старуху за лохмотья и прошипел на ухо:
– Ключи принесла?
– Ключи, ключи… – заворчала ведьма. А сама связку ключей с пояса сняла и бряк худому в руки. Толстый тоже в ключи вцепился и к себе тянет.
– Дай сюды!
Рвут они связку друг у дружки, ногами пинаются, рычат. Того и гляди, стражников на крыльце перебудят. Осерчала старуха на обоих, клюкой замахнулась:
– Тсс! Я вас ужо…
Однако толстый одолел подельщика, вырвал у него ключи и на свет разглядывает. Щупает.
– Точь-в-точь как у царя под подушкой. Гы-гы-гы!
– Цыть! Отпирайте двери… Живо!
Слышно, как они ключами брякают, в замках проворачивают. Потом дверь кованая заскрежетала. И петли ржавые, скрипучие взвизгнули, будто свинью режут по заморозку. Зашевелилась стража на крыльце, вот-вот пробудятся. Грабители со страху за дверь присели, чуть дышат… Но пронесло как будто. Озлился толстый. Ключами замахивается.
– Петли-то не смазал, дурень!
– Я тебе смажу счас! – огрызнулся худой.
Едва опять они не сцепились, но вовремя одумались. Отворили одни двери, вторые, третьи, а там и до царских подвалов рукой подать. Немного не прошло – назад идут, да не пустые. У обоих на спине по увесистому мешку. От тяжести такой глаза на лоб лезут, и ноги дугой выворачивает. Пробрались мимо стражи и – за угол, в темноте растворились. Но тоже не долго. Глядь, с пустыми мешками возвращаются. А старуха им клюкой из дверей грозит, поторапливает. Только, значит, добрались они до башни, как с железной спицы над теремом, где царская опочиваленка, петух заорал:
– Ку-ка-ре-куу!!!
Будто из пушки над ухом выпалил. Грабители так на карачки и повалились со страху. Поползли кто куда, в разные стороны. Они ползут, а старуха их за полы кафтанов хватает да клюкой по спинам охаживает.
– Стой! Куды?! Запереть, дурни… ключи позабыли. Ключи! Стой!
А петух опять зорю со спицы кличет:
– Ку-ка-ре-куу!!!
На крыльце стража зашевелилась. Просыпаются. Заметалась старуха по двору – помощников след простыл, ключи побросали и двери незаперты оставили. Так сдуру сама в дверь и влетела за ключами. Старший охранник, рыжий весь, в конопле, наконец, проснулся. Красну шапку на голове поправил, позёвывает.
– Эй! Слышь? – и товарища толк ногой.
– Ты чаво? Апчхи!
– Чаво, чаво! Не знаешь ты ничаво.
– А чаво? Чаво знать-то?
– Не знаешь, хы! А туда же…
Покочевряжился рыжий стражник, поважничал, а самому невтерпёж. С вечера ещё ничего было, сам вроде как при государевой тайне поставлен, а уж наутро ну никак себя за язык не удержишь. Даром что секрет большой доверен. Покряхтел старшой, покряхтел, да и говорит:
– Царь-то, слышь? Нынче, стало быть, на охоту собирается. Фазанов стрелять.
– Ну-у?
– Вот тебе и ну! Только ты у меня смотри, чтобы молчок. Потому как секрет, понял?
– Слышь-ко, паря, – завозился другой стражник. А сам в затылке почёсывает с сомнением. – Снится мне нынче сон, будто кто-то железом по железу скребётся…
Только он успел это сказать, а старший стражник хвать его кулачищем в бок.
– Гляди! Да не туды смотришь…
И пальцем тычет, где дверь потайная нараспашку стоит. Открытая! Царская казна… Господи помилуй! Так и обмерли оба, ни кровинки в лице нету. То-то от царя им расправа будет.
– Караул… никак? – старшой шепчет.
– Ага, караул.
Да как оба в голос завопят:
– Караул! Кара-у-ул!!! Грабят! Царскую казну грабят! Караул!
По двору забегали, стараются. В медное било что есть мочи колотят. Где-то на звоннице колокол им отозвался. За ним другой… И такой перезвон по Москве пошёл! К царёву терему со всех сторон охрана бежит, спотыкается.
– Измена! Измена! – орут.
Старуха тем временем ключи отыскала впотьмах и в дверь обратно сунулась. Да куда там, разве уйдёшь? Полон двор стражи, все вора ищут. Она назад.
А наверху, в царском тереме, ставни оконные, резные, растворились с треском, и сам царь по пояс высунулся. Грозно смотрит, молчит, только усы дёргаются от гнева. Вдруг исчез у себя в покоях – и снова в окне. Уже с ружьём. Бах-ба-бах! В небо… Все стражники разом на колени попадали, царю в ноги.
– Ну? Чего разорались? – царь их спрашивает.
Тут рыжий стражник возьми да и выскочи перед царём. И второй следом.
– Не погуби, царь-государь! Не сироти наших детушек!
Пётр рукой махнул.
– Дело говорите!
Оба так наперебой и запричитали:
– Казну, государь, ограбили!
– Нынче ночью…
– Слышу, скребётся кто-то… Железом по железу будто!
– Я за ними…
– Мы за ними… Мы!
– А темно, батюшко, было. Не угнались.
Пётр так глаза на них и выпучил. Усы торчком стоят.
– Казну? Опять! Воры! Вор-ры!!!
Никто и глазом не успел моргнуть, а царь уж на крыльцо выбежал с ружьём, в ботфортах. На груди одна рубаха тонкая из голландского полотна с кружевами.
– Эх, пропали, паря!
Оба стражника царю в ноги бухнулись и лбы в землю, чтобы в очи государевы не глядеть.
– Встать! Собачьи дети… Проспали казну! А может, сами ограбили? Дар-рмоеды!
И ботфортом тяжёлым того, другого в зад, кулаком в шеи. Только звёзды из глаз посыпались.
– Головы поотшибаю!!!
С ружьём наперевес царь прямо к башне двинулся. Стражники с алебардами едва поспевают за ним. Только он ногу над порогом занёс, а из дверного проёма, из темноты ворона большая навстречу как вылетит. Чуть с ног царя не сшибла. И связка с ключами в клюве у ней, тяжёлая.
– Стой! Держи! Держи её! – закричал Пётр.
Заметалась ворона по двору как угорелая, а стражники с алебардами гоняться начали за вороной. Друг дружку с ног валят. Шапками в неё, проклятую, шибают. «Держи! Хватай её! – вопят. – Эх, косорукий!» Пометалась ворона, пометалась с перепугу и вверх давай забирать. Всё выше и выше. Кругами полетела. Её теперь и камнем не достать, не то что шапкой. Спохватился царь, что ружьё в руке держит, приклад – к плечу, да как бахнет в неё свинчаткой-катанкой. Так ворону и шарахнуло в сторону. Пух, перья закружились, поплыли в воздухе. Но, видно, плохо зацепило проклятую. Каркнула со страху, ключи у ней из клюва и выпали. Да прямо царю Петру под ноги. Так без ключей и улетела.
– Карр! Карр! Карр…
Поднял царь связку и диву даётся. Ключи в той связке как есть все до одного поддельные. Осердился, глаза круглые сделались. Точь-в-точь пули свинцовые. И усы дёргаются.
– Гей, стража! Царского ключника сюда. С казначеем. Живо!
Стража со всех ног бросилась приказ исполнять. А царь, ожидаючи, из стороны в сторону ходит, ботфортами грохает. «Воры! Вор на воре! Мало им… в казну забрались!»
Никто подумать не успел, стража назад возвращается. Перепуганных казначея с ключником под белы руки к царю волочат. На обоих длинные ночные рубахи надеты. Видать, из постелей тёпленьких вынули. А на головах – высокие боярские шапки. Казначей толст и низок, звать казначея Фомой. Зато ключник худой, как дрын, и длинный, Ерёмой кличут. Повалили их стражники перед царём на колени. Пётр связку с ключами боярам под нос швырнул.
– Что за ключи? Откуда?
Голосище у царя зычный, будто гром загромыхал. Ерёма с Фомой запереглядывались, друг друга в бок тычут: кому ответ перед царём первому держать. Наконец, Ерёма осмелился. Вперёд на коленках выполз.
– Дозволь, государь, слово молвить? Тридцать зим и тридцать лет я – царский ключник. Верой-правдой тебе служу. А ключей таких мы с казначеем Фомой в глаза не видывали. Как Бог свят! Ни слухом ни духом.
Сказал так-то и на купола у церковки три раза лоб перекрестил. Очень в Бога верил Ерёма-ключник. А царь Пётр своё гремит:
– Ключи поддельные! От государевой казны!
– От казны, батюшко-государь, ключи у тебя хранятся. В царской спаленке, под подушкой. Окромя тебя, доступа к этим ключам никто во всём царстве не имеет.
Пётр с досады чернее тучи. Вперёд-назад ходит, топает.
– На севере, в Балтийском море, шведы засели. С юга хан крымский войной грозится. Турки бельмом в глазу. А здесь, возле престола российского, одни воры да мошенники! До казны добрались. Грабят!
Да делать, видно, нечего. Нет вора. И горло драть понапрасну ни к чему. Махнул рукой стражнику.
– Подай кафтан, дурак.
Принёс стражник царю кафтан, принёс ягдташ. Конюхи коня серого в яблоках подводят. Обряжают царя для охоты. Сел Пётр в седло и грозится:
– Правда ваша, бояре. Ключи у меня хранятся. Но ежели через три дня не сыщете вора, в яму посажу. Обоих.
Бояре так в голос и запричитали:
– Ох, ох! Грехи наши тяжкие! Не погуби, милостивец. Где ж нам вора тебе взять?
А Пётр и слушать не хочет.
– Замки все сменить. К воротам стражу приставить. С ружьями и саблями наголо.
Глянь, а царя уже и след простыл. Только грязь из-под копыт в стороны брызжет. Боярам все глаза залепило. Поднялся Фома с колен, грязь с бороды обирает.
– Уф! Пронесло, кажись. Куда это он?
Ерёма из-под руки вслед смотрит.
– Должно, на охоту.
Разогнали бояре всех стражников по местам, возле башни новые караулы выставили. С ружьями и саблями наголо, как царь велел. Потом отошли в сторонку и шепчутся промежду собой:
– Много ли унёс, Ерёма?
– Сорок шапок серебра.
– Серебра? Дурень… там золото в уголочке стояло, справа.
– Справа? Ты давеча говорил слева?!
– Справа.
– Нет, слева!
Озлился Ерёма, что Фома отпирается, да промеж глаз кулаком ему и угодил. Тузят бояре друг дружку почём зря, за бороды таскают. «Справа! Слева!» – кричат. Но одумались, видать.
– Стой! – завопил Ерёма. – А в яму хочешь? Слыхал, чего царь обещался?
– Уф! И то сказать…
– Надо, Фома, нам с тобой вора найти.
– Вора?.. Как это?
– Чужая шея, как известно, не болит, а? – а сам Фоме подмаргивает и ребром ладони по шее – стук. Будто топором рубит. – Дураков на свете пока хватает, сам знаешь.
Догадался Фома, куда Ерёма клонит. Загыгыкал.
– Ловко придумал! Гы-гы-гы!
На радостях бояре троекратно облобызались и в обнимку отправились к шинкарям мёд пить.
2
Пётр весь день с утра в лесу охотился. Но не столько за зверьём гонялся, сколько думу думал: как бы ему это воровство да лихоимство в царстве-государстве избыть, а особливо московским людишкам, пакостливым, окорот сделать. Ох, не любил государь Пётр Алексеевич боярскую Москву за лукавство да за нечестие. Редко наезжал из-за этого.