Старуха от удивления так на лавку и хлопнулась, а старик жалейку из рук выронил. Остолбенели оба и молчат, будто языки проглотили. Девочка тоже плясать перестала. Глазки синие, лукавые. То на деда, то на бабку поглядывает, улыбается. Да вдруг как расхохочется, будто серебряный колокольчик зазвенел. Старуха, наконец-то, опамятовалась.
– Ну-ко, старый, ущипни. Может, я сплю?
Дед ущипнул, постарался. Охнула старуха, а всё равно глазам не верит.
– Деточка, милая, откуда ты такая взялась?
– Из горошины, – девчонка отвечает. А сама улыбается.
– Ай-яй! И чья же ты будешь?
– Я – ваша внучка. А вы – мои дедушка и бабушка.
Охнула старуха, руками всплеснула.
– Радость-то какая! Знать, увидел Бог наши слёзы, внученьку нам послал. Да такую красавицу! – И на старика набросилась: – Ты чего, старый, пеньком стоишь? Поздоровайся хотя бы!
Старик в затылке почесал.
– Дак это… из горошины, значит?
– Из горошины, из горошины! Не видел разве?!
– Тогда назовём нашу внучку… Горошинка. Вишь, какая кроха?
Обрадовалась девочка, в ладошки захлопала.
– А мне нравится! Горошинка! Я – Горошинка!
Ну, тут ахи, охи пошли. Обнимаются старики с внучкой, целуются. А старуха на радостях и вовсе расплакалась. Девочка Горошинка утешает её, по голове гладит.
– Не плачь, бабушка, не плачь, милая. Всё у нас хорошо будет.
– Э, старая? – спохватился дед. – А нам нашу внучку и угостить-то нечем.
– Ох, и впрямь… – засуетилась старуха.
– Это не беда, – говорит Горошинка. – Я сейчас схожу в поле, нажну пшеницы. Заодно хворосту наломаю. Вечером, дед, баба, мы с вами пирогов напечём полное решето.
Ухватила Горошинка серп, моток верёвки на плечо да ещё жалейку с полу подобрала.
– Это чтобы идти не скучно было!
И убежала. Только жалейку и слыхать за околицей. Старик со старухой слова сказать не успели. Вышли на двор, из-под руки вслед глядят. Вздыхают оба.
– Не надо бы такую кроху одну отпускать. Да разве за ней угонишься?
2
Девочка Горошинка работница хоть куда оказалась. Всё поле мигом обжала. Сноп, который потолще, поколосистее, домой нести приготовила. И хворосту в лесу большущую вязанку наломала. Не по росту. На опушку хворост вынесла… Вдруг, откуда ни возьмись, перед ней, будто из-под земли, Людоед вырос. Гора-горой! Девчонка ему едва до сапога достаёт. Голова у Людоеда огромная, луковицей. Рот как у жабы. Усы – щетиной, во все стороны торчат. На толстом животе, за поясом, пара огромных пистолетов и нож булатный болтается.
Взревел Людоед, будто гром загромыхал:
– Это кто тут в моём лесу хозяйничает? Мой хворост без спросу ломает?!
Горошинка так и присела со страху и лицо ладошками закрыла. Потом сквозь пальцы глянула на чудовище. Спрашивает:
– Ты кто?
– Я… Людоед!!!
– Ой! А я… меня Горошинкой звать.
– Нет! Ты – мой ужин сегодня. Ха-ха-ха! – И по пузу себя поглаживает.
Удивилась Горошинка.
– Ты что, голодный, да? Хочешь, я напеку тебе вкусных-вкусных пирогов. Вот целый сноп нажала. И хворосту набрала. Хочешь?
Людоед ногами затопал. Сердится.
– Ты украла мою пшеницу и мой хворост! Здесь всё моё… этот лес. И поле, тоже моё!
– Лес ничей, – Горошинка отвечает. – Здесь вся деревня хворост собирает. А поле моего дедушки. Он это поле ещё по весне засеял. Это наше поле.
– Было ваше, стало наше! При-ва-ти-за-ция… однако. Не слыхала?
– Это как это? – удивилась Горошинка. И глазками захлопала.
– Всё! Хватит болтать! Полезай в мешок, глупая девчонка. Я хочу ням-ням!
Затолкал Горошинку в мешок и на плечо повесил. А Горошинка ещё и советы из мешка подаёт:
– Хворост не забудь. Как ты меня без хвороста будешь жарить?
– Хм? Правду говоришь…
Подобрал Людоед вязанку хвороста и с добычей в лесу исчез. Будто провалился.
3
Как все людоеды, этот Людоед тоже в пещере жил. Один. Посреди пещеры у него огромный очаг сложен. Над очагом на треноге огромный котёл на цепях висит. И огромная гора костей в углу белеется.
– Вот мы и дома, деточка. Здесь я живу. А это моё логово.
Сбросил Людоед мешок на стол. Пистолеты выложил.
– Ой! Поосторожнее. Ты мне все кости переломаешь!
Захохотал Людоед, заухал.
– Не бойся, глупышка! Я деток люблю. Варёных, печёных, жареных… Всяких люблю! Сейчас мы с тобой огонь разведём. Вот так…
Сунул Людоед вязанку хвороста в очаг и спичку поднёс. Горошинка тогда спрашивает:
– Ты меня с овощами будешь готовить? Или просто так?
– О! Вовремя напомнила… Молодец, хвалю!
Притащил Людоед корзину с капустой, корзину с картошкой, корзину с морковью, с луком. И в мешок вывалил Горошинке на голову. Ладно, увернуться успела. А Людоед по сторонам озирается.
– Где-то мои палки-отбивалки? Куда засунул?
Пока Людоед палки искал, Горошинка серпом дырку в мешке прорезала и наружу выбралась. Спрыгнула на пол и – под стол. В тень спряталась. А тут Людоед идёт-топает. В лапах какой-то футляр держит, узорами расписанный. Положил футляр на стол и командует:
– А ну-ка, палки-отбивалки, сделайте мне из этой девчонки хорошую отбивную. Гоп ля!
Только сказал, крышка сама собой откинулась, и из футляра две палки наружу выскочили. Толстые, тяжёлые, медными шишками усеяны. Над мешком зависли и – давай мешок со всех сторон молотить. Будто сноп на токовище.
Сообразила Горошинка, что за палки такие. Сама плачется:
– Ай! Ой! Как больно… ой, больно! Ай, ай, ай! – И замолчала.
Даже Людоеду жалко девчонку сделалось. Вздохнул, но… ужин – дело святое. Да и всех разве пережалеешь? Хлопнул в ладони.
– Эй, палки-отбивалки! Ступайте на место!
Обе палки – хлоп! И в футляр. Крышка за ними захлопнулась. Глядит Людоед, а из котла над очагом уже пар валит. На сухом хворосте вода в два счёта вскипела. Пора девчонку варить. Схватил Людоед со стола мешок и всё содержимое в котёл вывалил.
Горошинка из-под стола снова запричитала:
– Ой, ай! Горячо, горячо! Ой, горячо! Ты меня сваришь, дядечка!
Заглянул Людоед в котёл, удивляется.
– Хы! Живая ещё… Ладно, пускай варится.
Плюхнулся Людоед в кресло, ноги на стол и захрапел. А когда варевом запахло, проснулся, черпак в руки и к котлу идёт. Поворочал черпаком в котле. Попробовал.
– Кажись, готово! А девчонка где?.. Разварилась, что ли?
Снял Людоед котёл с огня, на стол поставил. И слюнявчик на грудь. «Ням-ням!» – рычит. И огромным черпаком кипящее варево прямо в пасть забрасывает. Такая вот глотка у него лужёная оказалась! Хлебал, хлебал, пока черпак по дну не застучал. Потом голову в котёл засунул, дно, стенки вылизал. Поднял котёл над головой и остатки в рот слил. Уф! Отвалился на спинку кресла, а котёл, чтобы лишний раз не вставать, на голову надел. Живот у Людоеда большой-пребольшой сделался. Больше котла. Сидит, отдувается, по животу себя поглаживает. Однако сомневаться начал:
– Что-то мяса я совсем не почувствовал? Пожалуй, тоща девчонка оказалась.
А Горошинка из-под стола поддакивает:
– Конечно! Я же Горошинка. Ты и не заметил, как меня проглотил.
Людоед даже подпрыгнул в кресле. Озирается по сторонам.
– Э… ты где?!
– Где, где… У тебя в животе, конечно. Здесь темно и сыро. И пахнет дурно!
Людоед снова в кресло плюхнулся. По животу себя похлопал.
– Ой! Ай! – Горошинка кричит. – Не бей так сильно, ты мне по голове попал!
Повозился Людоед в кресле. Вслух думает:
– Напрасно я эту девчонку съесть поспешил. Вначале её откормить надо было, как поросёнка. И дать подрасти. А уж потом…
– Ты можешь съесть меня ещё раз. Мне совсем не жалко.
От такого предложения у Людоеда глаза на лоб.
– Это… как это? Ещё раз?
– Очень просто. Открой рот пошире. Я и выберусь.
Людоед пасть разинул. Ждёт-пождёт, когда дрянная девчонка наружу выберется. А Горошинка и говорит:
– Я не могу дотянуться. Очень высоко. Ты ложись на пол, тогда я выберусь.
Лёг Людоед на пол, живот горой. И снова пасть разинул, даже глаза закрыл. Выбралась Горошинка из-под стола, хлопнула обжору ладошкой по губам и – будто бы на пол спрыгнула.
– Всё, можешь рот закрыть.
Людоед пасть захлопнул, сел на полу и на девчонку во все глаза таращится. Головой трясёт.
– Живая!
Рассмеялась Горошинка, пальчиком по пустому котлу постучала.
– Эй, ты же собирался меня откармливать. А сам всё съел. Один!
Людоед только лапой махнул. Ушёл куда-то в тёмный угол, порылся в сундуках и со скатертью возвращается. Расстелил скатерть на столе. Командует:
– А ну-ка, скатерть-самобранка, накорми нашу гостью, да повкуснее. Гоп ля!
Смотрит Горошинка: от кушаний и напитков стол ломится. Чего тут только нет. Глаза разбегаются. Обошла стол кругом и к Людоеду оборачивается. Сердитая.
– Я думала, ты голодный, а у тебя даже скатерть-самобранка есть. Как не стыдно?! Да за этот стол можно всю деревню усадить.
Людоед растерялся от таких слов.
– Ну, я… это? Я детишек очень люблю. Вот.
– Людей только дикари едят. Ты что, дикарь?
– Не, не, не! Я это… детишек, вроде как?
– Смотри: жареная баранина. Как вкусно пахнет! А это телятина заливная, в соусе. Балычок с петрушечкой. Ну-ка, садись за стол. Ешь, как люди едят!
Уселся Людоед за стол. Спрашивает:
– А ты?
– У тебя ещё кресло есть? Или табуретка?
– Нету… а зачем?
– Тогда посади меня к себе на колени. А то мне не достать.
Людоед осторожно, чтобы не раздавить ненароком, посадил девочку себе на колени. Спрашивает:
– А ты меня не боишься разве?
Горошинка по небритой щеке его погладила. Жалеет:
– Бедненький, несчастненький Людоед! Мне ужасно тебя жаль, до слёз.
Удивился Людоед. Обидно ему показалось.
– Это почему я несчастненький?
– Потому что злой. Злых никто не любит, никто дружить с ними не хочет. Они такие одинокие, такие несчастные! Видишь, у тебя даже второго кресла нет.
Людоед глазами по углам пошарил. И вправду! Даже табурета, и того нет.
– Это потому, – Горошинка говорит, – что в гости к тебе никто никогда не приходит. Ты совсем-совсем один, бедненький.
Задумался Людоед над её словами. Голову на грудь повесил. А Горошинка, будто птичка малая, здесь, там со стола поклевала. И сыта сидит. Про жалейку вспомнила.
– Хочешь, я песенку тебе сыграю?
Заиграла жалейка, запечалилась, будто чья-то душа сиротская одна-одинёшенька на белом свете мается, места себе не находит. Слушал Людоед, слушал, да ведь по нём жалейка плачет, по его злой судьбинушке, неприкаянной! Растаяло у него сердце, и слёзы из глаз посыпались.
– Зря я тебя съел. Ты такая умная, такая добрая девочка! А я большой, толстый и злой дурак!
Горошинка утешает:
– Нет, ты не дурак вовсе. Ты всё-всё понимаешь.
– Я не хочу быть злым… – Людоед ревёт. – Я дружить хочу! С тобой хочу… со всеми…
– Давай, – говорит Горошинка, – я научу тебя этой песенке. Если ты будешь её напевать, ты больше не сможешь быть злым. Это очень добрая, хорошая песенка.
Стали они слова разучивать и мелодию. Сначала у Людоеда ничего не выходило: у Горошинки голосок серебряный, чистый, ручейком журчит по камушкам, а у него, будто железом по железу… скрежет один, и только! Долго сидели, всю ночь разучивали, но распелись, наконец. И так складно поют… заслушаешься!
Вдруг Горошинка расплакалась. Горько-горько. Людоед уж и так и эдак к ней. В глаза-то заглянет, по головке погладит. Ничего понять не может.
– Я, это… обидел тебя?
Горошинка головой покачала. Сама горше того плачет.
– Думаешь, я хочу тебя съесть снова? Да я… я лучше собственные уши съем! Клянусь!
Тут Горошинка про бабушку с дедушкой ему рассказала. Наверно, потеряли её… Они такие старенькие, им очень плохо. Ни дров, ни муки нет. И печь три дня не топлена. Голодные сидят.
Жалко Людоеду с доброй девочкой расставаться, но и держать в пещере силой совесть не позволяет.
– Возвращайся домой тогда. Я тебя отпускаю, – говорит.
Снова Горошинка головой качает.
– Я дороги обратно не знаю. Ты же меня в мешке принёс.
– Не велика беда. Я тебя провожу. Если хочешь, конечно?
Обрадовалась Горошинка, запрыгала, в ладошки хлопает.
– Как здорово! А я… я приглашаю тебя к нам в гости!
Людоед ушам своим не поверил. Чтобы его кто-нибудь когда-нибудь хотя бы раз пригласил в гости?! Сроду такого не бывало. Переспрашивает:
– Меня? В гости?!
Смеётся Горошинка.
– Ты же хороший, правда? Ты никому больше плохо не сделаешь?
– Да я… я сейчас… я мигом соберусь!
Забегал Людоед по пещере из угла в угол, за что схватиться не знает. Стащил со стола скатерть-самобранку, в карман засунул. И пистолеты за пояс. Горошинка так руками и замахала.
– Нет, нет! Пистолеты не надо. И нож не надо!
Людоед спохватился, по лбу себя хлопнул.
– Это я по привычке… Я их сожгу, раз и навсегда!
Швырнул пистолеты в очаг, да прямо в огонь. И нож туда же. Раз за разом два выстрела… будто из пушки грохнуло. Горошинка уши пальчиками закрыла, а по пещере сажа с пеплом во все стороны разлетелись. Дым повалил.
– Всё. Больше они не выстрелят!
4
Ждали старик со старухой, ждали, а Горошинки всё нет и нет. Старик и в поле-то сбегал, да только зря. Насилу ноги обратно приволок.
– Охо-хо! Запропала куда-то наша внученька. Вон и солнышко уже закатилось. Как бы не заплутала где потемну?
Воротилась старуха в избу. Толкает старого в бок.
– Эй, дед? Ты чего это в темноте вечеряешь? Хотя бы лампу засветил, что ли?
Поднялся старый с лежанки, принёс керосиновую лампу и фитиль поджёг. Грустные оба. Вздыхают. Так всю ночь и просидели, без сна… А Людоед с Горошинкой только-только из лесу вышли. У Людоеда на спине целый воз дров, да воз снопов с поля набрал. Тащит, даже не запыхался. Снопы – в овин, а дрова во дворе свалил. Возле дровяника. Горошинка тоже не пустая, тоже снопы несёт.
– Я сейчас, – говорит, – только деда с бабушкой предупрежу. Чтобы не испугались. Жди тут покуда.
В избу вбежала и деду с бабкой прямо от порога на шею бросилась. «Ахи!» «Охи!» Целуются…
– А мы уж думали, случилось чего? Нет и нет нашей внученьки! Ну и слава Богу! Слава Богу!
– Только я не одна, – Горошинка говорит, – а с гостем.
– Мы добрым гостям завсегда рады. Веди своего гостя, нечего за порогом держать.
Глянь: а внучка за лапу какое-то чудище в избу ведёт. Кое-как в дверь протиснулся, а разогнуться не может. Как раз башка на чердаке под охлупнем окажется. На пол гость сел, глазами лупает.
Охнула старуха и со страху под лавку нырнула, только зад наружу торчит. А старик… «Чёрт, чёрт, чёрт!» Мухой взлетел на печку, кочергу перед собой выставил и из-за трубы выглядывает.
– Э, все-то меня боятся!
Махнул Людоед рукой, повернулся и – вон из избы. Сел посреди двора, ноги калачом, да как стукнет с досады по дедову чурбаку кулачищем. Тот и разлетелся на мелкие поленья. Сидит Людоед, из стороны в сторону раскачивается, голову руками закрыл. Тошно ему. А Горошинка бабку из-под лавки вытащила и уговаривает стариков:
– Бабушка… дедушка, вы его не бойтесь. Он вам худо не сделает.
Бабка со страху едва языком ворочает.
– Что ж ты, внученька, на ночь-то глядя эдакое страшилище в дом привела?
– Он только с виду страшный, а на самом деле очень-очень добрый.
Дед на печи так и подпрыгнул.
– Людоед добрый?! Он сколько скота в деревне порезал, не счесть. Хуже волка. Мне ли не знать!
– Это раньше было, дедушка. А теперь он прощения пришёл просить. Он дружить с нами хочет.