Я не зажигаю свет. Пятьдесят две свечи горят веселыми огоньками на роскошном «наполеоне», купленном сегодня утром в кондитерской толстого месье Жана. Этого света вполне достаточно, чтобы осветить небольшую комнатку в моей парижской квартире, которую я, шутки ради, значительно называю «кабинетом».
Мне сегодня пятьдесят два года.
Я не считаю эту дату печальной: ведь возраст – понятие относительное.
Но все-таки мне грустно. Грустно оттого, что уже много лет подряд я встречаю свой день рождения в одиночестве.
Нет, конечно же, с утра было много звонков, и мои любимые дочки Лизьен и Нинель не преминули пропеть мне в трубку традиционное «хепи бездей», и внук Людвиг так трогательно прошепелявил: «Бабуска лублу». Но все это было утром. Давно ли? Недавно ли? Время – тоже понятие относительное…
впрочем, так же, как и жизнь.
Я тянусь за бокалом вина, и на стене моя тень оживает, словно уставший ангел взмахнул крылом…
1
Несомненно, для меня все началось задолго до моего рождения.
Моя одинокая Душа неприкаянно блуждала в астральном безвременье с тайной надеждой отыскать для себя тепленькое местечко на Земле. Но, в конце концов, устав от тщетных попыток рождения – из-за успешных шагов медицины в области прерывания беременности на ранних сроках, и осознав, что нет ни единого шанса воплотиться в обожаемое чадо американского миллиардера, моя душа воплотилась в меня.
«Караул!– подумала я, оказавшись в густой горячей темноте. – И это называется жизнь?»
Но биологические процессы, начавшиеся почти мгновенно, заставили меня забыть обо всем и с восхищением следить за невероятным явлением – формированием и ростом человеческого организма.
Я находилась в состоянии полного безмятежного счастья, когда пространство вокруг меня неожиданно стало сжиматься. Это вынудило меня двигаться по темному узкому тоннелю в направлении появившегося яркого света.
И вот я, Анжела Вульф, закричав от ужаса «а-а-а!!!», осчастливила мир своим рождением.
Но мир напряженно вертелся вокруг своей оси, поворачиваясь к солнцу то одной стороной, то другой, а по утрам звенел будильниками, радостно восклицая:
– Эй, люди, вставайте! Встречайте новый счастливый день!
И люди послушно вставали и тратили часы своей короткой жизни на решение проблем, которые они, по большей части, сами себе создавали.
«Веселенькое дело», – с грустью подумала я, обнаружив, что моего рождения никто на земле, кроме моих родителей, не воспринял всерьез. Увы, в мировой прессе не появилось горячих репортажей с фотографией младенца в кружевных пеленках на руках уставшей, но счастливой матери. Не было и сенсационных заявлений счастливого отца о дарении своему отпрыску пусть небольшого, но очень обустроенного острова в океане. Нет, этого не случилось. Хотя мои родители были вполне счастливы и передали мне во владение десяток пеленок, сшитых из старых простыней.
«Ладно. И на том спасибо. Надеюсь, я абсолютно здорова? Никаких патологий не наблюдается?» – и я активно зашевелила руками, ногами, головой: нужно было понять: где я? когда я? кто я?
Ответы на эти вопросы меня абсолютно не утешили. Ни время, ни место рождения не вселяли особого оптимизма в мою и без того весьма скептически настроенную Душу.
– Может, давай умрем в младенчестве? – мрачно предложила она мне.
– Ну нет уж, я против такого хода событий! Давай останемся!
– А смысл? – удивилась Душа. – По-моему, ничего хорошего из этого не получится.
– Да ладно, как-нибудь разберемся!
– И как же мы будем разбираться?
Я проявила твердость характера:
– Ну, знаешь ли, разбираться придется тебе! Кто из нас двоих имеет бесценный опыт бессмертия?
– Э-э, ты не знаешь, о чем говоришь! Не надейся на великие и мудрые воплощения в прошлых жизнях. Кстати, в одной из них ты была навозным жуком.
Душа с интересом посмотрела на меня, а потом, улыбнувшись, воскликнула:
– Боже мой, ну зачем же так бурно реагировать?! Не забывай, что у тебя не так уж много чистых пеленок!
Эгоизм, который видимо рождается раньше человека, не позволил мне воспринять это замечание, как естественную заботу обо мне:
– Это результат младенческих метеоризмов, а вовсе не реакция на твое сообщение. Все, что у тебя было до меня, – твое личное дело. Видимо, в этой жизни все придется делать самой! А если ты вместо того, чтобы, как губка, впитывать в себя всю безграничную мудрость вселенной, предпочла провести свои воплощения в навозной куче, то, чувствую, от тебя особого толку не будет.
Наверно, я обидела Душу, и она, замолчав на некоторое время, изменившимся голосом изрекла:
– Первичен дух, материя вторична. Осознай это в полной мере, и тогда ты поймешь, что можно, а что нельзя. Для иных, чтобы в конце концов узнать истину, нужно оказаться в навозе.
– Да ладно! – пошла я на примирение. – Нам нет смысла ссориться. Мы должны жить в согласии и мире. Правда?
– Так и быть, – проворчала Душа, – придется здесь задержаться. И она. вздохнув, накрылась прозрачным крылом.
В этот момент мне стало нескончаемо печально. Где-то высоко в небесах еле слышно зазвенели колокольчики и заиграла тихая флейта. Далекий, слегка охрипший, но все же ласковый и вкрадчивый голос запел:
Я – твое счастье,
Я – твое горе.
И я буду с тобой всегда,
Пока тьма не разлучит нас…
Я подняла глаза вверх, пытаясь увидеть небо, но оказалось, что для только что родившегося человека это не так просто. А голос все пел и пел:
Я буду с тобой всегда…
– Кто ты? Кто ты? – спросила я.
Но голос, не обращая на мои вопросы внимания, все пел, и пел одно и то же, как поцарапанная пластинка. Ему было все равно, слышит кто-нибудь его или нет.
Пока тьма не разлучит нас…
Моя печаль и чувство одиночества становились все сильнее и сильнее.
И я закричала.
Набирая полные легкие обжигающего, сухого воздуха, я кричала, дрожа, как испорченный миксер, кричала, синея и захлебываясь, пока чьи-то руки, теплые и сильные, не обхватили меня и не прижали к чему-то мягкому и ароматному.
А-ах! Вот оно – счастье! Ма-ма-а…
2
Песок в песочнице был влажный. Я сидела на корточках посередине песочного царства, и мои красные кожаные сандалии казались мне волшебными корабликами, плывущими неведомо куда по бушующему морю.
Песочница, сбитая из старых позеленевших досок, стояла в центре общего большого неухоженного двора трех пятиэтажных хрущевских домов по улице с громким названием «Победа».
Во дворе располагались три жизненно важных объекта: трансформаторная будка с надписью: «НЕ ВЛЕЗАЙ – УБЬЕТ!», огромная зловонная помойка и пункт приема стеклотары. В одном из домов под вывеской «ОГОНЕК» работало без выходных самое популярное в городе кафе, и запах начинки для беляшей привлекал во двор всех бездомных собак округи.
В пункт приема стеклотары почти всегда стояла небольшая очередь из суетливых старушек с молочной посудой и вялых понурых граждан мужского пола, неопределенного возраста с винными и водочными бутылками. Приемщица была невероятно зла и криклива. Ее голос, силе которого могли бы позавидовать мировые оперные дивы, поминутно оглашал двор: «А тару кто за тебя мыть будет? Пушкин?.. Ты че, сначала в бутылку нассал, а теперь сдавать принес?.. Все, пункт не работает! Ящиков нету!» – и окошечко пункта наглухо закрывалось.
Очередь, замерев в оцепенении, напрасно ожидала улетевшее счастье и, в конце концов, отчаявшись, расходилась, унося с собой тяжелые сумки с так и не принятой посудой.
Во дворе на короткое время становилось тише. Совсем тихо во дворе никогда не было. Жителям перенаселенных домов не жилось в мире, поскольку всегда находился повод смешать ближнего с грязью.
Но меня шум во дворе никогда не раздражал и не отвлекал от тех игр, которые я сама себе придумывала.
Чаще всего я сидела на бортике песочницы и с большим интересом наблюдала за тем, что происходит вокруг.
Вот голуби, толкая друг друга, собирают с асфальта рассыпанные кем-то семечки, а к ним, почти по-пластунски, подкрадывается кот; вот нечесаные, грязные, со сбитыми коленками мальчишки забрасывают камнями маленькую плешивую собачонку с перебитой лапой; вот горбатая старуха, что-то недовольно шамкая себе под нос, моет в луже непринятую бутылку, пытаясь отодрать грязными ногтями этикетку, но это не так просто – этикетка приклеена на совесть, тогда, отчаявшись, старуха вынимает изо рта вставную челюсть и соскабливает ею с бутылки остатки этикетки и клея.
Но чаще всего я прислушивалась к разговорам ангелов, которых в нашем дворовом пространстве было очень много. Они были прозрачны, как чистые стеклянные бутылки из-под молока. Ангелы с длинными крыльями и большими веселыми глазами. Их смех – звон далеких колокольчиков – не мог заглушить даже грохот огромной мусорной машины, приезжавшей к помойке по непредсказуемому графику – то два раза в день, а то раз в два дня.
Ангелов вокруг всегда было много, и они были настолько похожи друг на друга, что я никого из них не выделяла особо. К тому же, они часто вели себя коллективно, словно диковинные птицы, и не проявляли какой– либо индивидуальности. Вот, например, они сбились в стайку над головой старого еврея в замусоленной серой фетровой шляпе, одиноко сидящего на скамейке у подъезда. Видимо, что-то огорчило ангелов, и они, захлопав крыльями, заворковали, как голуби: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет…»
Из их веселых глаз покатились хрустальные слезки, от которых по всему двору так сладко запахло ванилью.
– Видать, в «Огоньке» торты пекут, – прокричала толстая Соня старику, остановившись с пустым помойным ведром возле скамейки.
– А-а? – старик поднял свои бесцветные слезящиеся глаза на Соню.
– Говорю, свадьба, наверно, завтра, – Соня махнула помойным ведром в сторону «Огонька».
– А-а?
– Тьфу ты! Глухня! Сидишь тут, как скула на заднице!
– А-а-а…
Назавтра действительно была свадьба… и похороны. Хоронили старого одинокого еврея. Грязную фетровую шляпу ему положили в гроб.
А над гробом кружились ангелы: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет…»
3
В эту пору моя Душа почти не говорила со мной. Она иногда появлялась в поле моего зрения, обычно с правой стороны, и, раскачиваясь, как в гамаке, на своих прозрачных крыльях, молча наблюдала за мной.
Я, хотя и замечала ее присутствие, часто не обращала на нее внимания, и, похоже, ее это нисколько не огорчало. Лишь иногда Душа перелетала ко мне поближе и, ущипнув меня за бок, тихо говорила: «Глянь-ка!» Я смотрела в ту сторону, куда она мне указывала крылом, но никогда ничего интересного не видела.
Она была немного странная, моя Душа.
Мы жили с ней как-то параллельно, и совсем не мешали друг другу.
Каждое утро мама приводила меня в детский сад, доставала из шкафчика сменную обувь и терпеливо ожидала, когда я самостоятельно переобую сандалии. Затем она целовала меня в лоб и со словами «будь умницей» подводила к воспитательнице, которую звали Идея Степановна, и, каждый раз обещая скоро вернуться, исчезала до вечера.
Детский сад вызывал у меня чувство стойкого отвращения запахом манной каши и рыбьего жира, который заставляли пить по столовой ложке перед обедом всех детей без исключения, полагая, что этот бесценный продукт чудесным образом укрепит здоровье чахлых дошколят.
Моя Душа никогда не переступала порога этого здания, она провожала меня до крыльца, а потом улетала вверх, не говоря ни слова. Может быть, потому в детском саду я часто плакала от одиночества? Мои слезы приводили в бешенство Идею Степановну, и она, скривив рот, накрашенный помадой кровавого цвета, шипела: «Анжела! Замолчи сейчас же!»
Но иногда со мной происходили и приятные вещи. Это случалось обычно под Новый год и когда выпадал первый снег, а он иногда выпадал в октябре, – я каждый день просыпалась в ожидании чуда.
А чудо всегда приходило внезапно.
В тот день папа достал с нижней полки шкафа аккордеон! Откуда взялся этот инструмент в нашем доме, я не знаю. Аккордеон был небольшой, как назвал его папа – «четвертинка», но какой же красивый! Синего цвета, с перламутровыми вставками, с тремя регистрами, цветными кожаными мехами, с надписью на нерусском языке, короче, с ума сойти, какая прелесть! Но самым большим чудом оказалось, что мой папа умеет на нем играть! Душа, конечно, тут же оказалась рядом, справа, натянулась, как струна, молитвенно сложила руки и замерла. И полилась музыка – невероятно красивая, печальная, щемящая.
Я закрыла глаза и слушала, слушала, слушала…
Маленькая комната в моем воображении превратилась в теплое, бескрайнее, сверкающее небо. И я плыла по этому небу, как по морю, и волны печальной музыки накрывали меня с головой, и я задыхалась, но все равно плыла, плыла и слушала, слушала…
Потом все закончилось. Папа стянул мехи, снял с плеча аккордеон и поставил его в шкаф на нижнюю полку. В комнате пахло ванилью. Я даже не стала поворачивать голову вправо, чтобы взглянуть на Душу, я и так знала, что на ее щеках застыли маленькие хрустальные слезки.
4
Я поняла, что люди не видят ангелов. Или не хотят видеть?
Нет. Просто не видят.
Это открытие меня потрясло. Я как-то попыталась говорить об ангелах с мамой, но она сердито посмотрела на меня своими зелеными глазами и строго сказала: «Не выдумывай! Ты все равно пойдешь в сад».
Душа тут же подлетела и ущипнула меня за бок:
– Не глупи!
– О чем ты?
– О том! Ты хочешь стать такой, как все? Тогда не говори мне, что ты не любишь рыбий жир, тогда не говори мне, что ты хочешь такие крылья, как у меня, тогда не говори мне, что смерти нет!
– А что, разве смерть есть?
– Как для кого, – Душа сердито повела плечом и накрыла голову прозрачным крылом, давая понять, что не желает больше со мной разговаривать на эту тему.
С этого момента я попыталась наблюдать за ангелами более внимательно, но отчего-то мои заинтересованные взгляды сердили ангелов, и я поняла, что ангелы не терпят пристального внимания к себе. Они чувствуют себя спокойно, когда никто не отвлекает их пустым любопытством, но, если кто-то действительно нуждается в помощи, ангелы с радостью помогают любому, а человек почти всегда уверен, что всего сумел добиться сам. Удивительно! Но это случается на каждом шагу!
Только что прошел слепой дождь, и небо разделилось на две части: темно-лиловую и серебристо-лазоревую. Воздух стал настолько чистым, что казалось, в легких лопаются тысячи лимонадных пузырьков, и оттого неудержимо хотелось прыгать, махать руками, кричать и громко смеяться.
Я подняла голову вверх и увидела, что перед открытым окном на втором этаже, как встревоженные птицы, летают ангелы. Я замерла.
В эту же секунду двор огласил жуткий женский крик:
– А-а-а! Помогите! Убивают! И мужская брань:
– Убью, сука! Проститутка!
И в окно, стукнувшись о фрамугу, разбив вдребезги оконное стекло, вылетела массивная деревянная табуретка.
Не прошло и минуты, как во дворе собралась небольшая толпа зевак во главе с толстой Соней. Люди с нескрываемым интересом глядели вверх в надежде не пропустить подробности «надвигающегося смертоубийства», а Соня, хлопая себя по толстым ляжкам, орала на весь двор: