«Господи! — подумал негр. — О господи! Видно, плохи мои дела». Но он покачал головой и сказал, что никто ему ничего не платил, он приехал сюда сам по себе, никто его не посылал, он сделал это потому, что знал о Сакко и Ванцетти и глубоко им сочувствовал. Он попытался объяснить, что одна из причин, по которым он приехал сюда, в Бостон, состояла в том, что Сакко и Ванцетти такие же простые рабочие люди, как он сам. Но стоило ему заговорить об этом, как полицейские надвинулись на него и стали его бить; слова его повисли в воздухе, и никто так и не дослушал его рассказа.
На первый раз они его били не очень долго. К нему подошли полицейские в штатском — один сбоку, а другой со спины. Тот, что был позади, несколько раз сильно ударил его по спине, так что удар пришелся по почкам, а когда он с криком метнулся от него в сторону, другой стал хлестать его дубинкой по лицу так, что в глазах у него потемнело от слез и боли, а из носа пошла кровь. Он попятился назад, издавая тихие стоны, и они оставили его. Негр увидел, как по рубашке течет кровь, вынул из кармана платок, вытер кровь и прижал платок к носу. У него очень сильно болела спина, а в голове шумело. Он видел все, как в тумане, глаза его были полны слез, и слезы все текли и текли.
— Слушай, — сказал человек из министерства юстиции, — давай лучше договоримся: ты нам поможешь, и мы не будем тебя больше бить. Господи, да ведь мы сами этого не хотим. Думаешь, нам приятно тебя бить? А знаешь ли ты, что кто-то пытался бросить бомбу в дом судьи? Представь себе только: сидит почтенный судья в самом что ни на есть законном суде нашего штата, да и вообще Соединенных Штатов, приводят к нему этих сукиных детей, Сакко и Ванцетти, и он, выполняя благородный долг, возложенный на него нашей конституцией, выслушивает свидетелей, разбирается в обстоятельствах дела и выносит приговор. Подумать только, такой человек, столп и опора нашего существования — и твоего ведь не меньше, чем моего! Казалось бы, что перед таким человеком надо преклоняться, воздать ему хвалу! Но ничего подобного! За то, видите ли, что он осудил этих красных ублюдков, в него собираются бросить бомбу! По-твоему, хорошее это дело — бросать бомбы? Ведь это чудовищно!
Негр кивнул. Да, это чудовищно. Он считает, что люди, бросающие бомбы, проливающие кровь, люди, которые убивают и мучат других людей, поступают чудовищно.
— Вот и отлично. Очень рад, что ты так думаешь, — сказал агент. — Теперь все пойдет куда проще, раз ты так думаешь. Мы, кажется, знаем, кто бросил бомбу. И ты тоже знаешь. Я сейчас напишу все, что мы знаем, и от тебя требуется только подписать то, что я напишу. Это будет означать, что ты станешь законным свидетелем обвинения и хорошим американцем. Тогда мы тебя выпустим. Тогда мы тебя и пальцем не тронем.
— Но я ничего не знаю, — сказал негр. — Как я могу подписать, если я ничего не знаю? Это будет означать, что я подпишу ложно. Я не хочу лгать в таком деле — ведь дело серьезное.
Последние его слова насмешили всех присутствующих, кроме разве агента министерства юстиции. Двое в штатском улыбнулись, полицейские улыбнулись тоже. Только человек из министерства юстиции оставался по-прежнему деловитым и серьезным — ведь работа была еще не кончена…
Когда работа была кончена, негра отнесли в камеру и бросили на койку. Там его и увидел профессор уголовного права. Профессор был одним из юристов, участвовавших в процессе Сакко и Ванцетти или добровольно помогавших им. Но сегодня, 22 августа, каждый из этих юристов быт занят по горло. Они пускались на самые отчаянные шаги, чтобы хоть что-нибудь сделать в последнюю минуту; если в этом была хоть капля надежды, они подавали петиции, ходатайствовали об отсрочке казни, хлопотали за людей, арестованных за участие в пикете или за какие-нибудь другие проявления протеста.
Арестованные сегодня перед резиденцией губернатора белые очень волновались за судьбу пикетчика-негра и сообщили Комитету защиты, что полиция его куда-то упрятала. Комитет защиты спросил профессора уголовного права, не может ли он заняться этим делом. Профессор ответил согласием и, говоря правду, был рад, что может сделать хоть что-нибудь, хотя бы и косвенно относящееся к делу Сакко и Ванцетти. Беспомощное ожидание, да и всякая бездеятельность в этот день казались ему невыносимыми. Добившись ордера на освобождение, он отправился в полицию и потребовал, чтобы его провели к негру. Профессора там знали, знали также и то, что он пользовался довольно большим влиянием, и поэтому начальник полиции сам разыскал агента министерства юстиции и стал советоваться с ним, что им делать. Он сказал:
— Это тот адвокат-еврей, из университета. Он хочет видеть твоего черномазого. Имей в виду, вони не оберешься! У него ордер.
— Он не должен его видеть, — сказал агент министерства юстиции.
Стоявший рядом сыщик сказал:
— Ну да, вы тоже хороши птицы! Налетите из центра, заварите кашу, а потом вас и след простыл! А нам в этом городе жить. Завтра, может быть, с делом Сакко и Ванцетти будет покончено, а нам по-прежнему надо здесь, в Бостоне, зарабатывать себе на хлеб насущный! Что ты собираешься делать с черномазым? Упрятать в холодильник на весь остаток его жизни? Пусть юрист повидает его. Что за важность? Никто не станет поднимать шум из-за того, что немножко помяли черную каналью!
— Да, но он неважно выглядит, — неуверенно запротестовал начальник полиции.
— Ну и что из того? Может, он и раньше неважно выглядел. Пусть этот еврей вопит, сколько хочет. Плевать мне на него с десятого этажа. Кому нужна эта черная каналья?!
Профессора пустили к негру, и вот он стоял в камере, где чернокожий рабочий лежал, вытянувшись на койке, с лицом, превращенным в кровавое месиво, с затекшими глазами и перебитым носом; изо рта, по пересохшей губе текла кровь. Он стонал и всхлипывал от боли, а профессор уголовного права старался хоть как-нибудь его утешить, подбодрить и заверить в том, что не позже чем через час-другой его выпустят на свободу.
— От души вам за это благодарен, — прошептал негр, — только мне так больно, что я даже не могу с вами разговаривать и поблагодарить вас как следует. Они ведь повредили мне глаза; я так боюсь, что больше не буду видеть.
— Будете, — сказал профессор. — Я сейчас вызову врача. Не волнуйтесь насчет глаз. За что это они с вами так?..
— Я не стал подписывать признание, будто знаю человека, который, по их словам, бросил бомбу, — медленно, запинаясь от боли, сказал негр. — Я не знаю никого, кто бросает бомбы. Я им просто не верю. Они на кого-то стряпают дело, не мог же я идти против своей совести?
— Конечно, не могли, — сказал профессор с горечью. Ему было очень тяжко. — Успокойтесь. Я сейчас вызову врача, а через несколько часов вы будете на свободе и всему этому будет конец.
Глава девятая
Около двух часов дня 22 августа президенту Соединенных Штатов доложили, что диктатор фашистской Италии обратился к нему с маленькой, необременительной просьбой. Диктатор интересовался, нельзя ли проявить хоть какое-нибудь милосердие к двум «жалким итальянцам, осужденным на смерть властями штата Массачусетс». Время истекало, и самая неотвратимость казни побудила диктатора обратиться лично к президенту. Но представитель государственного департамента, который посетил президента в его поместье, где тот проводил свой отпуск, дал ему понять, что это обращение — пустая формальность и сделано оно под давлением народных масс. Ни для кого не было секретом, что меньше всего диктатор питал симпатии к радикалам любого толка, и потому он едва ли стал бы оплакивать смерть Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти.
Президент пользовался репутацией человека глубокомысленного; такую репутацию создавала его склонность долго, невыносимо долго молчать. Почему-то о людях, которые мало говорят, не принято думать, что внутренняя жизнь их так пуста, что им просто нечего сказать. Народная молва считает, что немногословие — признак мудрости, а оно чаще всего — результат душевной пустоты. Во всяком случае, можно предположить, что человек становится президентом потому, что у него есть хоть какие-нибудь достоинства; наверно, так обстояло дело и с этим президентом. У него были тонкие губы, маленькие глазки и длинный, острый нос; костлявое лицо не было ни добрым, ни привлекательным, а голос был таким же резким и брюзгливым, как и характер. Но если природа и не наградила его другими достоинствами, ему уж во всяком случае полагалось обладать умом! Многие тщетно пытались обнаружить у президента ум; другие же клялись, будто ум у президента есть, — правда, ум особенный, «гномический», от греческого слова «gnome», то есть афоризм. Слово было слишком ученое, и люди, которые наконец-то поняли, за что этого человека произвели в президенты, попросту объяснили, что ум у него был, как у гнома. Тогда газеты растолковали разницу между «карликом» и «афоризмом» в применении к уму президента. Однако дело от этого не менялось, ибо президент и вправду любил изрекать афоризмы. Например, президент проявил свой поистине «гномический» ум, когда заявил: «Левая рука и правая рука двигаются по мере того, как двигается туловище; если туловищу что-нибудь угрожает, они защищают его вместе. Точно так же обстоит дело с левыми и правыми и политике».
Пресса обожала такие высказывания. Впрочем, от президента его домашние слышали и другие речи. Он был родом из Новой Англии, уроженец штата Вермонт, но сделал карьеру в штате Массачусетс, где однажды сорвал забастовку полицейских. Он был губернатором штата как раз в то время, когда у полицейских Бостона лопнуло терпение; их дети недоедали, а жены язвили насмешками. «Разве вы мужчины? — спрашивали они. — Собака, и та станет кусаться, если морить ее голодом». И вот случилось нечто невероятное: полицейские забастовали. Вся страна была потрясена этим неслыханным событием и раздула его до небес. Тогда в это дело вмешался человек, который потом стал президентом, и предпринял ряд заурядных, ничем не примечательных мер. Однако в результате сложилась легенда, что он и есть тот человек, который сорвал забастовку полицейских.
— Помните, как он сорвал забастовку полицейских? — сказал в этот день теперешний губернатор штата Массачусетс. — Вот кто показал рвение и твердость, редкие для должностного лица! Вот кто показал пример, достойный подражания! Я предпочитаю руководствоваться таким благородным примером, а не мнением людей, которые хотят меня дискредитировать.
По правде говоря, нынешний губернатор никогда не упускал из виду, что в Белом доме сидит человек, который некогда тоже был всего лишь губернатором штата Массачусетс. Кто может поручиться, что еще один губернатор не пройдет тот же путь? Во всяком случае, непреклонная ненависть ко всему красному, красноватому, бледно-красному и даже розовому должна была стать для губернатора путеводной звездой… Говорят, что нет такого человека, который не хотел бы стать президентом.
Но человек, который был сейчас президентом, говорил очень мало о чем бы то ни было. Он отмалчивался всегда, когда сталкивался с чем-нибудь, чего не понимал, либо когда бывал поставлен перед необходимостью принять неприятное решение.
В этот день, 22 августа, представитель государственного департамента, глядя на президента, старался припомнить — какова же собственно позиция Белого дома в деле Сакко и Ванцетти; он сообразил, что у Белого дома в сущности не было никакой позиции, Белый дом не имел по этому поводу никакого мнения.
— Не могу же я вмешаться, — сказал, наконец, президент.
— Не можете?
— Я понимаю затруднения дуче… — Конец фразы повис в воздухе.
У противоположного края огромного, несколько аляповатого письменного стола сидел стенограф. Но было непохоже, что президент собирается диктовать. Маленькие глазки его были тусклы и невыразительны — быть может, он всматривался в беспредельность страны, которую он возглавлял, и государства, которым он правил. В его стране действовала хорошо смазанная государственная машина. Эта машина постоянно, каждый день, втягивала в свое нутро таких, как Сакко и Ванцетти, — коммунистов, агитаторов, рабочих организаторов, которым, видно, просто не терпелось попасться к ней в зубья. А теперь эти же люди вопят так громко и пронзительно…
— Затруднения дуче понятны. Сакко и Ванцетти — итальянцы: вот и возникает вопрос национального престижа. Тамошние коммунисты используют это дело вовсю. Уже было несколько многолюдных демонстраций… Турин, Неаполь, Генуя, Рим.
Представитель государственного департамента зашелестел бумагами. Он пришел во всеоружии цифровых выкладок, сводок и докладных записок. Объяснив — то, что он сейчас прочтет, взято из газеты «Пополо», он добавил:
— Это в некоторой мере официальная точка зрения, господин президент.
— Я никогда не мог уяснить себе, достаточно ли жесткой рукой дуче держит свою прессу?
— Железной рукой, не в пример нам. Если редактор газеты выскажется там невпопад, он может уйти от неизбежных последствий, лишь пустив себе пулю в лоб. Фашисты очень любят порядок, и дуче не терпит, когда что- нибудь делается без его ведома… Так вот они пишут: «Америка дала возможность свободному правосудию, этой первой из богинь, сказать свое слово. Приговор суда не может и не должен подвергаться обсуждению…» Видите, как они любят порядок; порядок — это их божество!.. «Но после того, как свободное правосудие сказало свое слово, должно заговорить милосердие — что было бы уместным, справедливым и разумным». Попятно, все это нельзя принимать за чистую монету. Печатая такие передовые статьи, дуче укрепляет свои позиции. «Вот он какой! — будут говорить люди. — Заступается за каждого итальянца». С другой стороны, дуче не оспаривает ни процесса, ни судебного решения — он лишь просит о милосердии. Конечно, здесь не без лицемерия, — вспомним, сколько коммунистов он прикончил сам. Расстрелы и тюрьмы, концентрационные лагери и касторка…
Касторка заинтересовала президента:
— Я все время слышу об этой касторке. А что с ней делают?
— Насколько мы могли установить, это метод обращения с красными. Их связывают, насильно раскрывают рот и вливают в глотку около литра касторового масла. Звучит ужасно, не правда ли? И, наверно, чертовски противно на вкус. Но, по-видимому, дуче приходится прибегать к таким мерам, чтобы дать им небольшую встряску.
— Да, уж он им дал встряску! — согласился президент. — У них даже поезда приходят сейчас вовремя. Но нас они все-таки не понимают. Государство есть государство. Президент не может вмешиваться. Сообщите ему, что я не могу вмешиваться. Пусть идет, как идет; сегодня ночью все будет кончено. Не могу же я ехать в Массачусетс и учить губернатора, что ему делать. Судили их справедливо, времени для расследования фактов было больше, чем достаточно…
Голос его замер. Он и так сказал слишком много. Он никогда не сердился, но представитель государственного департамента знал, что президент не любит красных. Он прав, все они были смутьянами. Однако беспорядки везде и всюду возникли неспроста. Его следует подробно информировать. Вот и сейчас в Лондоне, перед зданием американского посольства, собралась толпа: десять или пятнадцать тысяч человек. Сообщение об этом было получено лишь за несколько минут до того, как он пришел к президенту.
— Там нас не любят, — коротко заявил президент.
— Во Франции демонстрации происходят день и ночь; двадцать пять тысяч на улицах Парижа, то же происходит в Тулузе, Лионе, Марселе. В Германии огромные демонстрации в Берлине; а во Франкфурте и в Гамбурге…
Президента это, по-видимому, совсем не занимало. Его лицо не отразило ни удивления, ни недоверия. Грозный гул марширующих колонн, топот миллионов ног на улицах Москвы и Пекина, Калькутты и Брюсселя, настойчивые требования делегатов, неистовый гнев протестов — все звуки замирали здесь и превращались в неясный шепот.
— При чем тут наше правительство? — спросил президент.
— Государственный секретарь считает, что вам следует знать о положении в Латинской Америке. Там очень неспокойно.
— Какого черта им еще надо! — откликнулся президент.
Чиновник государственного департамента диву дался: к равнодушию президента он уже привык, но такое полное безразличие… Чиновник государственного департамента перешел к деталям: забастовки, митинги протеста, гнев народов, разбитые окна в зданиях посольств и консульств. Колумбия, Венесуэла, Бразилия, Чили, Аргентина… Да, и еще какая-то дьявольская вспышка в Южной Африке.
— Неужели в Южной Африке? — удивился президент.
— Посольства шлют весьма тревожные донесения.
Весь мир вдруг ополчился на нас и вопит, словно в бешенстве.
Тут президент улыбнулся. В улыбке его не было юмора; просто он в первый раз проявил недоверие.
— Вот как? Странно. Уверен, что тут не обошлось без русских. Как же иначе объяснить такую шумиху из-за двух агитаторов?
— Я не моту ничего объяснить, сэр. Но вот, по мнению британского посольства, надо посоветовать губернатору Массачусетса отложить казнь.
Президент покачал головой.
— Судили их справедливо.
— Да, но…
— Я не склонен вмешиваться.
Представитель государственного департамента сложил бумаги в портфель и ушел. Президент отослал стенографа и остался в одиночестве. Его мысли текли по раз навсегда намеченному руслу. Странное занятие быть президентом Соединенных Штатов! Даже теперь, когда он находится в отпуску, его письменный стол все равно завален делами — но вот поднялась шумиха по поводу сапожника и разносчика рыбы, и, видите ли, все должно остановиться! Здесь, в своем поместье, в Черных горах Северной Дакоты, так далеко от Вашингтона, он все равно держит пальцы на пульсе мировых событий, а за его плечами огромная страна, процветающая и могущественная, какая не снилась человечеству во всю историю его существования. В этой стране появился новый пророк, имя его — Генри Форд; он изобрел какую-то подвижную штуку, которая зовется конвейером. Каждые тридцать секунд с конвейера сходит автомобиль, и глубокомысленные люди пишут труды о том, что фордизм пришел на смену марксизму. Скоро в стране будет по два автомобиля в каждом гараже, по курице в каждом горшке… и, как сострил один язвительный фельетонист, неуклонное развитие приведет к тому, что не только каждый человек будет иметь собственную ванну, но и каждая ванна будет иметь свою собственную ванную… Раз навсегда будет покончено с ненавистной коммунистической болтовней о неизбежности экономических кризисов; депрессий и кризисов больше не существует; страна стала богатой, могущественной, изобильной. И так, видимо, будет вечно.