Прямо перед ней вдруг возникло его лицо – оно словно материализовалось на фоне стены рядом с узким оконцем.
– Ты все-таки пришла!
Оказывается, она всю жизнь ждала этого мгновения, но никогда не понимала, чего именно ждет. Ей казалось, что нечто интересное, всякие истории, происходят только с мужчинами. Но теперь, похоже, начиналась ее собственная история.
– Я – сын царя и со временем тоже стану царем, – сказал он. – А ты будешь моей царицей, если спасешь нас.
Вот тогда-то она и подарила ему свое кольцо, а он научил ее, что нужно сделать. Она просунула руку сквозь прутья решетки, и он, крепко стиснув ее запястье, велел ей громко кричать и звать на помощь. Прибежавший стражник попытался высвободить ее руку, и, воспользовавшись этим, заморский царевич схватил его и одной рукой зажал ему рот, а второй стиснул шею и, упершись ногой в решетку, с такой силой потянул его на себя, словно вытаскивал из воды тяжелый невод. Стражник довольно долго брыкался, пытаясь вырваться, потом как-то сразу обмяк и сполз на пол. Она сняла у него с пояса ключи и отперла дверь. Ей никогда еще не доводилось видеть, как убивают по-настоящему; но оказалось, что это не слишком отличается от тех забав, которым предавались в детстве ее двоюродные братья.
А он снял с мертвого стражника меч и с этим мечом в руках встретил второго стражника, прибежавшего на шум. Воткнув меч прямо ему в живот, он еще и приподнял его, чтобы клинок вошел как можно глубже, а затем с силой швырнул стражника об пол и, поставив ему на грудь ногу в сапоге, резким движением выдернул меч, издавший какое-то жутковатое хлюпанье. За это время остальные пленники уже успели выбраться из конюшни, и мужчины поспешно вооружились тем, что нашли в амбаре, – дрекольем, вилами, железными перекладинами.
Он велел им отвести принцессу в гавань и обращаться с ней хорошо. На мгновение ей показалось, что теперь он, наверное, убьет ее родителей. Но он, словно прочитав ее мысли, легко погладил ее по щеке и сказал, что им ничего не грозит.
А затем, выбрав себе двух сопровождающих, бегом бросился в сторону дворца.
Говорили, что ее мать была изнасилована быком, а потом родила на свет чудовище, которое теперь, страшно рыча и скаля зубы, лежит, прикованное цепью, на загаженной соломе в самом центре того лабиринта, что находится под царским дворцом, и ждет очередной «свежатинки» – юношей и девушек, доставленных из Афин. Да пусть крестьяне сколько угодно плетут свои байки, говорил на это ее отец, что им, беднягам, еще остается. И прибавлял: ведь куда лучше и безопаснее, когда тебя боятся, а не жалеют.
Но кое-что в этих «байках» все же было правдой: ее брат и впрямь иной раз казался настоящим чудовищем, особенно когда его голова словно раздувалась от ярости и он бросался на людей, которые каждую неделю спускались в подземелье, чтобы обмыть его водой, принесенной в ведрах, вынести грязную, вонючую солому и наполнить его корыто теми кухонными отходами, которыми кормили свиней, – костями с остатками жира, прокисшим вином и всякими очистками.
Эти слуги считали, что разговаривать он не умеет, так что вопросов они ему никогда не задавали, ну а он и вовсе не произносил в их присутствии ни слова. Но ей-то все о нем было известно, ведь она почти каждый день спускалась в подземелье и подолгу сидела там с ним при свете одного-единственного факела, то и дело грозившем погаснуть. Она брала его за руку, а он клал голову ей на колени и рассказывал о том, что проделывали с ним люди развлечения ради. Она приносила ему фрукты и хлеб, спрятав их под юбкой, и, пока он ел, рассказывала ему о том мире, что находится за пределами лабиринта, о море, в котором очень много воды, похожей на ту, что у него в ведре, и там очень глубоко, так глубоко, что он, наверное, даже представить этого не может, а по морю плавают большие суда, похожие на плавучие дома. Она рассказывала ему о музыке – о звуках, которые облекают в особую форму, чтобы сделать человека счастливым или несчастным. Она рассказывала ему о соснах за окном ее спальни и о лесорубах, что всегда приходили летом рубить эти сосны.
Иногда он плакал, но о помощи никогда ее не просил. Хотя, когда он был моложе, а она – гораздо наивнее, она не раз предлагала ему попытаться бежать, но он попросту не понимал, о чем она толкует, потому что всю жизнь видел перед собой только эти покрытые вечной сыростью стены; ему казалось, что ее рассказы о море, о кораблях и о музыке – это просто приятная игра, которой она его забавляет, чтобы он мог вынести окружавшую его тьму. Отчасти он был, конечно же, прав. Вряд ли он смог бы выжить за пределами этих стен. А солнце сразу же ослепило бы его. И потом, его наверняка стали бы высмеивать, над ним стали бы издеваться, а может, и камнями бы забросали.
Ее мать, отец, как и все ее родные, давно постарались забыть о его существовании, но она забыть о нем никогда не могла и постоянно ощущала его присутствие, точно далекие раскаты грома. А когда он клал свою тяжелую безобразную голову к ней на колени, она принималась ласково разбирать и разглаживать его спутанные кудри, и в такие минуты доброта, исходившая от них обоих, окутывала их спасительным облаком, смягчая тревоги и волнения.
Когда ее привели в порт, она увидела, что первая группа афинян уже там, и они успели выкатить из трюма своего судна шесть небольших бочек смолы. Они поджигали смолу с помощью кремня и трута и зашвыривали бочонки на палубу соседних кораблей, чтобы стоявшие на вахте люди сразу бросились тушить быстро разгоравшийся пожар, не заботясь больше ни о чем, кроме спасения своего судна.
Глядя на это, она просто оцепенела от ужаса. Теперь она уже начинала понимать, что значит оказаться в центре «увлекательной истории» и почему ее всегда стремились от этого уберечь. Ей стало ясно, что она совершила ошибку, и именно минутная слабость явилась причиной страшной беды – точно так же, как одна-единственная искра, высеченная с помощью кремня, у нее на глазах расцветала гибельными цветами пожаров, которые окружали ее сейчас со всех сторон. Отовсюду слышался скрежет металла по металлу, треск палубных досок, а в воздух вздымались такие клубы дыма, что было трудно дышать.
И тут она увидела его. Он бежал к ней по причалу вместе со своими тремя приятелями, а в руках нес какой-то мешок. За ними гналась дворцовая стража, и ей вдруг показалось, что он – это спасительная рука, протянутая ей сверху; что именно он способен вытащить ее из жуткой пропасти, в которую она по собственной вине провалилась; что если эти четверо успеют вовремя добраться до афинского судна, то все они будут в безопасности, а она станет счастливой женой афинского царевича. Судно афинян уже отчалило от берега, но бегущие успели в прыжке преодолеть быстро расширявшуюся полосу воды, отделявшую корабль от пристани. Один из стражников, прыгнув следом за ними, тут же получил удар мечом в лицо и рухнул в воду, забрызгав кровью своего убийцу. Второй стражник тоже прыгнул и даже сумел уцепиться за нижний край поручней, но разжал пальцы, когда по ним безжалостно ударили каблуком сапога, и упал на труп своего товарища. А потом судно отошло уже слишком далеко от берега, и преследователи могли только гневно кричать, потрясая оружием, но крики их заглушал рев многочисленных пожаров.
А он повернулся, обнял ее за плечи и притянул к себе, так что она больше не могла видеть горящие суда и слышать гневные вопли стражников; некоторое время она ощущала лишь тепло его тела и вдыхала острый кисловатый запах его пота. Затем взгляд ее упал на палубу, и она увидела в развязавшемся мешке голову своего брата.
Ее разбудил жгучий холод и хлопанье крыльев двухсот тысяч птиц, разом взлетевших. Оказалось, что проснуться навстречу некой, пусть и ужасной определенности – это настоящее облегчение после неясных, бесконечно повторяющихся, пугающих снов. Она выглянула из шатра и увидела тех птиц, что ночью заставляли ее цепенеть от страха; сейчас они встряхивались, выползая из ямок на песке, и взлетали, точно хлопья золы над костром, – черные спинки, белые брюшки; а потом собрались в стаю, похожую на облако серых хлопьев, уплывающее вдаль, за море.
Когда стая чаек исчезла за горизонтом, воздух показался ей каким-то удивительно чистым и прозрачным, словно промытым, и она даже сумела на несколько минут как бы отдалить от себя события вчерашнего дня, вообразив, что все это случилось не с ней, а с кем-то другим, а если и с нею, то много-много лет назад. Но потом все снова вернулось, и эти воспоминания были столь реально ощутимы и болезненны, что ее внутренности вдруг скрутил мучительный спазм, и она, присев на корточки за валуном, опросталась. При виде собственных экскрементов ее чуть не вырвало, но главным образом потому, что их даже нечем было закопать – слой почвы оказался здесь слишком тонок, а жалкие горсти сухой травы, сорванной ею, сразу унес ветер; в итоге она просто взяла какую-то палку и затолкала отвратительную кучку под валун, чтобы хоть в глаза не бросалась.
В углублении на вершине большого валуна собралась лужица грязноватой дождевой воды. Она напилась, и ее тут же вывернуло наизнанку, но она заставила себя снова пить эту воду. Потом, завернувшись в коврик, лежавший в шатре под ногами, она обошла по периметру весь островок, который, как оказалось, имел форму восьмерки, а там, где находилась его тонкая «талия», были два каменистых пляжа. На обследование острова у нее ушло часа два. Здесь не было ни одного дерева, только отдельные купы низкорослых колючих кустарников, чуть ли не стелившихся по земле из-за постоянно дующих ветров. Среди кустарников попадались зеленые подушки армерии, папоротники, лихнис. Из-под ног взлетали гагарки, вспархивали бабочки. Берег представлял собой череду голых утесов, хотя кое-где сквозь трещины в камнях все же зелеными космами прорастала трава, а в нагромождении крупных валунов и каменных обломков чуть выше поверхности воды виднелась оранжевая корка засохших водорослей, зеленая борода которых пышно росла под водой. Краешком глаза она уловила какое-то движение, и на мгновение ей показалось, что она здесь не одна, но потом поняла, что это просто стая тюленей, разлегшихся на узком пляжике. Тюлени выглядели точно полурыбы-полусобаки, а их пятнистые мокрые шкуры блестели и переливались, как драгоценные камни. Единственными следами человеческого присутствия на острове были развалины какого-то древнего каменного круга, над которым словно висела некая особая, пугавшая ее аура.
Она вернулась к шатру, установленному в узкой седловине между двумя половинками острова-восьмерки, а потому укрытому от самых суровых ветров, и почувствовала, что страшно хочет есть. Вот только где ей найти пищу? И сколько времени она сможет продержаться без еды? О таких вещах она совершенно ничего не знала.
Он прижимал ее к себе, пока не стали утихать ее рыдания, затем вытер ей лицо и, заглянув в глаза, сказал: «Я должен командовать этими людьми. Им необходимо видеть во мне повелителя, обладающего такой властью и такой силой, каких сами они лишены. Им необходимо знать, что я способен убить любое чудовище. – Голос его звучал спокойно, в нем не слышалось гнева, да у него и не было никакой необходимости гневаться. – В течение десяти лет каждый год твой отец убивал двенадцать наших юношей и девушек. А ведь у каждого из них были братья и сестры, матери и отцы. И нам твой отец собирался перерезать глотку и сбросить наши тела в яму. Да, я всего лишь убил твоего брата, хотя мог сделать куда больше».
Собственно, выбора у нее не было. Она вынуждена была обнимать убийцу брата, выбросив из головы все мысли и о брате, и о своей прежней жизни. Всего несколько мгновений – и она стала совсем другим человеком. А не в этом ли заключен смысл выражения «полюбить кого-то всем сердцем»? – вдруг подумала она.
На второе утро голод разбудил ее еще до рассвета. Ноющая боль в пустом животе была такой, словно у нее сломаны кости. Ее тело бунтовало, не желая голодать.
Моросил холодный дождь, и вылезать из шатра не хотелось, но боль в животе стала почти нестерпимой, и по сравнению с этим перспектива промокнуть насквозь уже не так пугала. Снова спустившись по каменистой осыпи к морю, она долго стояла на галечном гребне, намытом волнами, и растерянно озиралась, пытаясь понять, можно ли здесь найти что-нибудь съедобное. До сих пор она ела лишь кем-то приготовленную и заботливо поданную ей пищу, весьма плохо представляя себе, каких усилий это кому-то стоило. А еще она очень любила фрукты – виноград, груши, айву; только на этом острове никаких фруктовых деревьев, похоже, не было. Слева по-прежнему валялась голова тюленьего детеныша, убитого афинянами, но она понимала, что даже эту ужасную голову нужно сперва как-то приготовить, а у нее и огня-то нет. И потом, она просто не могла спокойно смотреть на эту голову – тут же вспоминала убитого брата.
Она попыталась пожевать водоросли, отодрав их от камней, но они оказались грубыми, кожистыми, да к тому же их покрывал слой противной слизи. Ей удалось отыскать несколько ракушек, но они так крепко прилепились к поверхности камней, что отодрать их она так и не сумела. Она брела по мелководью, и студеная вода плескалась вокруг ее лодыжек, точно осколки льда. Она то и дело наклонялась и переворачивала небольшие камни на дне, раздвигая дрожащими от страха руками плети лохматых водорослей и испытывая страх при мысли о том, что может оказаться под ними. Осмелев, она зашла в воду чуть глубже. Все ее мысли и чувства, даже чувство опасности, заглушала теперь звериная потребностью хоть чем-то утолить голод.
Теперь ледяная вода была ей уже почти по пояс, и она с трудом могла разглядеть камни на дне, так что приходилось погружать в воду лицо, чтобы пошарить под ними. Вдруг ее пальцы наткнулись на нечто более острое, чем обычный камень, и с более четкими, почти геометрическими, очертаниями. Она потянула изо всех сил и вытащила на поверхность целую колонию ракушек, покрытых наростами окаменевшей извести. Когда она вышла из ледяной воды на берег, воздух показался ей куда более теплым, чем прежде. Она попыталась раскрыть одну раковину пальцами, но только сломала ноготь. Тогда, прихватив ракушки с собой, она подошла к большому плоскому камню и стала по очереди класть ракушки на этот камень, а другим камнем разбивать их. Внутри оказалось какое-то подобие мяса, и она, тщательно выбрав осколки ракушек, сунула моллюска в рот. Более всего это было похоже на солоноватый сгусток слизи, но она, выждав немного и подавив тошноту, все же сумела проглотить содержимое первой ракушки. Хорошо хоть не нужно это жевать, подумала она и съела второго моллюска. Затем третьего.
Воздух уже не казался ей теплым; ее начинала пробирать дрожь, и она, прихватив с собой оставшиеся пять ракушек, поднялась по каменистой осыпи к шатру, скрытому в заросшей травой седловине. Ей было необходимо обсохнуть и хоть немного согреться. Но оказалось, что дождь промочил шатер насквозь, и капли воды, просачиваясь сквозь крышу, попадали прямо на постель. Бороться с этим у нее уже не было сил, и она, сняв одежду, завернулась в одеяло из козьих шкур и устроилась на полу в сухой части шатра.
Сперва она плакала, потом ей удалось соскользнуть в некий полусон и немного успокоиться. Но вскоре у нее начались колики в животе. Внезапно подкатила тошнота, ее вырвало прямо на пол, но убирать мерзкую лужу она была не в состоянии и, чтобы ее не видеть, просто перекатилась на другой бок. Постепенно колики немного стихли.
Он приказал одной из афинянок принести с нижней палубы теплый плащ, закутал в него принцессу и усадил на скамью у одного из бортов, а сам вернулся к своим людям. Он велел им держать паруса по ветру и внимательно следить за скалами, а затем свернуть причальные концы, сесть на весла и грести что есть сил. Как только берег скрылся из вида, он приказал сменить курс, желая сбить с толку любых преследователей.
Прежде ей никогда не доводилось плавать на корабле. Она была поражена тем, какой холодный и чистый воздух вокруг, как красива водяная пыль, летящая из-под носа судна. Ее, правда, сперва пугала качка, и казалось, что она вот-вот упадет в воду, но потом она заметила, что все остальные на качку не обращают внимания, и постаралась убедить себя, что это просто детская игра, вроде раскачивания на канате; а еще она вспомнила, как когда-то давно отец подбрасывал ее высоко в воздух, а потом ловил…