– Из Ракова. Там я всю жизнь
Прожила…
– В глухомани-то этой? В лесу?
– Одинаково солнце-то светит везде.
Ты бы, милая, шла, где ещё посидеть…
– Ладно, ладно… Марийца-то слышала, тут
Изловили, злодея, что церковь пожёг!
Я бы их, черемисов проклятых, ужо!..
У родни-то, у нашей, амбары сожгли.
Разорили вчистую. Уж я бы их всех
Утопила в реке! Состоянье едва
И поправили.
– За два-то года – едва?
Тут всю жизнь поправляешь, и нет ничего.
– Ну так, милая, это ведь надо уметь.
Где обманом, где подкупом. Честный-то труд
Мало ценится, мал от него и доход. –
Тут уж бабка Наташа сказала опять:
– При ребёнке ты лучше язык придержи.
Рядом с храмом обманом-то жить не учи.
Может, место другое найдёшь, посидеть?
Здесь я внуку хотела рассказ рассказать,
Быль одну. Хочешь слушать – сиди. Нет, – ступай.
А не то, так и мы место лучше найдём…
– Ладно, ладно, не злись. Интересно и мне
Быль послушать твою. Помолчу, так и быть. –
Бабка Вера взяла из корзины своей
Полотенце, затем на коленях его
Расстелила, достала один огурец,
Лук, чеснок и яйцо, ломоть хлеба ещё.
Стала кушать и слушать обещанный сказ.
Тихо бабка Наташа сказала, вздохнув:
– Ну, так, стало быть, слушайте дивную быль.
Про Степана Безрукого…
– Ты про того,
Про урода-то, что два крюка вместо рук?
– Про него.
– Интересно…
– Тогда помолчи!.. –
Бабка Вера набила себе полный рот,
И жевала молчком. А Наташа, вздохнув,
Покачав головой, вновь рассказ начала:
– Был Степан этот славный певец и гусляр.
Как, бывало, затянет: «…Ветлу-угой реко-ой
Шёл купцов карава-ан на ушкуях больши-их;
На ушку-уях больши-их, да со стра-ажей большо-о-ой…».
Любо-дорого слушать-то было его.
Много песен он знал. Только рос сиротой.
С дедом жил, а потом, как подрос, – и один.
На гуляния все приглашали его.
И в другие деревни возили, чтоб там
Песни дивные пел он на свадьбах и так…
А потом уж его и в Якшан стали звать.
Был он молод тогда. В саму пору ему
Заводить бы семью. А у князя тогда,
Кельдибека покойного, дочка была.
Уж красавица, лучше-то вроде и нет.
Стан ольхи молодой, а ресницы, – что два
Воронёных крыла, а глаза – словно ночь!
И любила она слушать Стёпку-певца.
На все праздники, даже, порою и так,
Всё просила отца, чтоб его пригласил,
Чтобы грустные песни послушать про то,
Как умеют любить на святой-то Руси,
Так любить, что и эта сама-то любовь
Становилась святой, забирала всю жизнь… –
Вновь вздохнула Наташа, былинку взяла,
Поразмыслив над чем-то, сказала потом:
– Уж не знаю, когда… да, наверно, тогда
Кельдибекова дочь и Степан-то певец
Полюбили друг друга любовью такой,
Что и мать не мила, и отец-то не мил
Без зазнобушки глаз, без его алых губ…
Только князь Кельдибек дочь сосватал тогда
Сыну хана татарского, так, чтобы власть
Укрепилась его на Ветлужской земле.
Вот однажды от хана приехал и сын,
Чтобы свадьбу сыграть, да и дочь увезти.
Как, бишь, звали её-то?.. Шайви, не Шайви…
Не припомню: не русское слово никак
В голове-то не держится. Пусть и Шайви…
Стали звать – не идёт. Князь служанок послал.
Те вернулись, да – в ноги, мол, «князь, не губи!
Нет нигде твоей дочери». Стали искать.
Тут им кто-то сказал, что и Стёпка-певец
Тоже будто пропал, тоже нет, мол, нигде.
Догадался тут князь, рассвирепел совсем.
Да с дружиной, да с ханским-то этим сынком
И в погоню пустились. «Откуда, мол, он,
Этот подлый певец?» А ему говорят:
«Он из Ракова, мол». Князь с дружиной-то – к нам.
Вот тогда Кельдибека-то видела я.
Ну и страшен он был! Словно дьявол какой.
А когда не нашли их в деревне у нас,
Рассвирепели вовсе. Всех били плетьми,
Дом Степана сожгли. Девок брали в полон.
Мать твоя-то лежала с тобой на сносях,
А не то б и её… Спас ты, мать-то тогда. –
Посмотрела на внука Наташа, вздохнув:
– И лицо-то её, и глаза-то её…
Ханский сын-то хотел её плетью хлестнуть,
Да вступился Иван, не спужался того.
Так потом его так исхлестали всего,
Что не долго прожил-то отец твой Иван.
Но уж гнев их отвёл: на себя его взял.
Никого уж не били потом, и ушли,
Наказав, чтобы если узнаем чего
Про Степана-то мы, да про эту Шайви,
Так немедленно чтоб доложили, а то
Всю деревню пожжём, мол, и всех перебьём.
С тем уехали… Ночью-то ты родился.
Жив ещё был Иван-то, и видел тебя.
Он довольный ушёл. Был он рад, что сумел
И жену защитить, и, выходит, – тебя.
– А куда он ушёл? – мальчик тихо спросил.
Он в руке всё держал пирожок и не ел.
– Помер, батька-то твой, – Вера вставила тут.
На неё зло Наташа взглянула, и та
Прикусила язык, снова рот свой набив.
– Наша Любушка тоже недолго жила,
После родов была ещё больно слаба;
По Ивану, по мужу тоской изошла.
Через месяц за мужем ушла и она…
Восемь лет уж прошло. Всё как будто вчера… –
Тут Наташа утерла концами платка
Слёзы, что, не спросясь, затуманили взгляд.
Митька молча сидел, только губки поджал,
Чтобы слёзы сдержать, не заплакать ему.
Он решил, что потом, когда будет один,
По родителям он уж наплачется всласть.
– Ну, а что со Степаном? – спросила опять
Бабка Вера. Хотелось ей слышать конец.
– Он сначала-то понял, что лучше уж им
На деревню и носа пока не совать.
Жили всё по лесам, сторонились людей.
Что влюблённым-то? Рай и в лесу, в шалаше…
Пока лето цвело, пока было тепло,
Их найти не могли. Хотя князь Кельдибек
И награду большую за них обещал,
И охотники рыскали им по пятам.
Но, уж видно сам Бог их покуда берёг.
Только всё до поры. Есть всему свой предел…
Уж к зиме это было… уж снег-то лежал.
Видно, холод да голод их всё ж одолел.
И они, глупыши-то, в деревню пришли.
Дело было под вечер. Хотели они
В доме Стёпки погреться, хотя б до утра.
Вот и вышли в деревню, у дома стоят,
Ну а дома-то нет: головёшки одни.
Ох, не знали они, что здесь хан-то творил,
А не то б не посмели вернуться домой.
Их заметили. Бабы-то подняли крик.
Все бегут; у кого что схватила рука:
Кто бежит с батогом, кто с поленом, кто так…
На неё как набросились бабы сперва,
Да за волосы рвать, да по снегу таскать…
У кого хан тогда-то увёз дочерей,
Те убить были рады сейчас же её.
А Степан защищал: всё собой прикрывал,
Всё кричал, что она в положении, мол.
Так к нему подскочили тогда мужики,
Батогами лупили его что есть сил.
Как с ума посходили… И вспомнить-то – страх.
Он свалился уж в снег: ни рукой, ни ногой…
Тут она как рванулась, да как заорёт
На своём, на марийском; да – на мужиков
Всё кидалась, как рысь, – защищала его.
Мужики батогами давай и её,
А она на Степана-то сверху легла,
Мол, убейте меня, но не троньте его!
Первой Марья Ковшиха опомнилась вдруг:
«Это ж дочь Кельдибека! Ведь он отомстит!
Всю деревню сожжёт, и всех нас перебьёт».
«Ничего! Не узнает», кричат мужики.
Только бабы тогда остудили их пыл.
Расступились они… Те – лежат на снегу:
Он ничком, а на нём распласталась она.
А вокруг – красный снег: всё окрасила кровь.
Стали думать-решать, что нам делать теперь.
Отдавать уж нельзя. Да и живы ль они?
Посмотрел их Егор, сын Кривого Фомы:
«Вроде живы, – сказал. – Оживут ли к утру?..»
«Хоть и живы, так что? Не простит нам она,
Если мы Кельдибеку её отдадим, –
Говорят мужики. – Не простит нам и он».
И додумались на ночь их в бане закрыть.
А уж утром решить: если оба мертвы,
Так тишком схоронить, чтобы никто и не знал.
Мол, пропали и всё, и не видели их.
Ну, а если живые, так на душу грех
Кто-нибудь чтобы взял, чтоб потом схоронить.
Отдавать уж нельзя их, хоть живы, хоть нет…
Не решились деревней своей рисковать.
Оттащили их к бане Ефимки Леща,
Там и заперли грешных. Да стали решать,
Если живы-то будут, кто грех-то возьмёт?
Но никто не хотел, чтобы так, одному…
И решили тогда подождать до утра.
Ну а ночью такой ураган поднялся,
Что и крыши у изб-то едва не снесло.
Ужас, что и творилось! Вот, думали, нам
Наказанье за Стёпку-то, за сироту.
И к утру не утих ураган, всё ревел.
Мужики собрались у Ефимки Леща,
Только все наотрез отказались казнить,
Если пленники живы окажутся вдруг.
Мужики-то одни порешили тогда:
Если живы, – пусть бабы отравят их чем.
С этим только и баню решились открыть.
Да, как видно, и нас Бог-то спас от греха:
В бане пленников не было, лишь под стеной
Лаз был вырыт наружу. Уж как и смогли?
Их искали три дня, всё боялись, что вдруг
Дочь придёт к Кельдибеку, расскажет про всё.
Но и буря три дня бушевала. Метель
Все следы замела: ничего не нашли.
А как бросили поиск, – метель унялась.
И оставили всё в Божью милость тогда.
Уж не знаю, как жили, где жили они.
Были слухи, что будто бы даже тогда
С ведьмой Овдой они повстречались в лесу
И она приютила их в доме своём.
Много слухов носилось в ту пору про них.
Говорили, что будто сама-то Шайви
Стала ведьмой. Поэтому будто они
И из бани ушли, и поэтому их
Не найти, не поймать так никто и не смог.
Время шло, а потом стали слухи идти,
Что и сам Кельдибек гнев на милость сменил,
И гонцы от него рассылались везде,
Говорили, мол, если увидит их кто,
Пусть, мол, скажет, что могут вернуться домой,
Что и дочь он простил, и Степана простил,
Что живым, мол, оставит его, не убьёт.
Как достала их весть, я не знаю про то.
Только, видно, поверили в это они
И вернулись. Она уж была на сносях.
Кельдибек её в башне велел запереть.
А Степану велел, чтоб чужого не брал,
Обе кисти срубить. А чтоб песни не пел,
Да девиц не смущал, – велел вырвать язык.
И оставил живым, как ему обещал.
Лишь его отпустил он, – пропал наш Степан;
Говорили, что раны врачует в лесу,
Говорили, что будто какой-то старик
Его к Волге повёз, чтобы там исцелить.
А Шайви, как узнала о казни такой,
Попросила, чтоб ниток ей дали, что, мол,
Хочет кружева вывязать, чтоб не скучать.
А как ниток ей дали – верёвку сплела
И повесилась, даже родить не успев.
Кельдибек-то потом как помешенный стал,
И на Волгу ходил, много жёг городов.
Говорят, всё Степана хотел он найти,
Всё не мог он унять свою боль, и свой гнев.
А потом уж убили его самого.
Вот тогда-то Степан воротился назад,
Да пришёл в монастырь, чтобы век в нём прожить.
Так теперь и живёт он при монастыре.
Мальчик служит при нём, помогает ему… –
Лишь закончила сказ, Митька вдруг заревел;
Громко, в голос; терпеть он уж больше не мог;
Долго слёзы держал, да не смог удержать.
– Митька, что ты?.. Ну, полно, родной мой, не плачь… –
Плакать он не хотел: слёзы сами текли.
– Как же, баба?.. За что же?.. А Бог-то?.. За что?.. –
Выговаривал Митька сквозь слёзы с трудом.
– Так ведь, милый мой, дочь он украл у отца.
Разве ж можно? За то его Бог наказал.
Да и князь-то, поди, за жестокость свою
Отстрадал. Он теперь уж в могиле лежит.
А Степан-то вон – жив… Бог, он знает, родной… –
Бабка Вера сказала Наташе тогда:
– А зачем же его приютил монастырь?
От него ж нету проку. Водись с ним, корми.
Разве что побираться он может, и то… –
Бабка Вера брезгливо махнула рукой.
– Не во всём же нам прок-то искать. А душа?.. –
Ей сказала Наташа. А Вера в ответ:
– Да душа-то без прока сильнее болит.
– То у жадных болит. А у щедрых-то прок
Не в наживе, а в том, чтобы сеять добро… –
Только Вера не слушала больше её:
Вдруг у крайних телег зашумела толпа,
И сбегался народ. Вера встала скорей:
– Побегу, посмотрю, что творится вон там… –
И, вскочив, убежала, смешалась с толпой,
Цвет зелёный платка лишь мелькал иногда.
7. Одержимые и примиритель
– Этот! Этот! – кричали в стихийной толпе.
– Эти с ним! – шум волнений всё ширился, рос.
Там, у края рядов, где телеги углом
Развернули к реке, собиралась толпа.
Мужики там зажали марийцев в углу,
Их к телегам прижав, да хотели побить.
Но с десяток марийцев в кругу мужиков,
Кое-как отражали напор до поры.
Впереди всех Бакмат, грозно выставив нож,
Для острастки немного подранил двоих.
Только этим сильней разозлил мужиков:
– Ну-ка, дайте мне кол! Я, собаку, его,
По телеге размажу, – Гордей закричал. –
Он, собака, ножом… Погляди, мужики… –
И Гордей всем показывал рану свою:
На груди сквозь разрез у рубахи видна
Рана свежая, мелкая. Тёмная кровь
Всю рубаху льняную внизу залила.
– Бейте их, мужики! Есть ножи и у нас! –
А марийские бабы кричат на своём
Да на ломаном русском, что б драку унять:
– Перестань! Ваш игумен велела, чтоб мир!.. –
Бабка Вера поспела, втесалась в толпу
Среди баб, да поближе, чтоб драку смотреть:
– Бейте их, мужики! Будут знать, как сжигать
Нам амбары с зерном! – закричала она.
– Ты откуда такая горластая! Цыц!
Мы на левом, марийском, живём берегу.
Хочешь, чтоб они снова с войной к нам пришли?! –
Заругалась на Веру старуха одна.
Бабы подняли крик: кто хотел отомстить,
За убитых своих, за дома, что пожгли;
Кто, боясь новой распри, хотел примирить
Мужиков и марийцев. Среди мужиков
Тоже распря пошла. Трое стали кричать:
– Это, братцы, не те, что деревни-то жгли!
Эти с нами живут! Среди них лишь один…
– Все они хороши! – им кричали в ответ. –
Если вы за марийцев, побьём мы и вас! –
Слово за слово, драка опять началась.
В ход дубины пошли, батоги да ножи.
Крик да стоны, да охи, да треск батогов.
Васька-плотник схватил было тут и топор,
Но ему мужики говорили:
– Не трожь!
Не война же ещё. Так, помнём им бока,
Да порежем немного, чтоб помнили нас. –
И пошла свистопляска по лугу плясать.
Закрывали поспешно купцы свой товар.
Бабы визгом визжали, держали детей.
Попадались под руку когда вотяки,
Доставалось и им. Лишь татары толпой
Постояли в сторонке, собрали своих
И ушли от беды восвояси домой.
А по лугу как будто живой каравай
То направо покатит, то влево свернёт;
Словно ком рук и ног, батогов да дубин
С жуткой руганью, с криком катался в траве,
За собой оставляя без чувств мужиков,
То марийцев, то русских, а то вотяков;
Да в траве след кровавый тянулся за ним.
Кто-то крикнул в толпе:
– Тихомира зови!.. –
В это время от луга и боя вдали
Тихомир тихо, мирно у храма стоял
Среди баб и детей, любовался на храм.
Он ещё и не знал, что там драка идёт,
Но уже бабий крик и сюда долетел.
И к воротам народ поспешил, посмотреть,
Что за крик, что за шум за оградой, узнать.
Монастырская стража, глядела с ворот,
Алебарды приставив к ограде, щиты,
Веселилась душой, от безделья томясь,
Драку славную глядя, войну мужиков.
– Вон, твои там дерутся! Иди, Тихомир,
Разнимай петухов! – крикнул стражник Иван,