По прозванью Безухий. Два года назад
При налёте марийцев ему отсекли
Ухо с краем плеча в перебранке лихой.
Мясо вновь наросло на плече у него,
А вот уха лишился уже навсегда. –
Наподдай черемисам! Дубину-то дать?
– Я и так, – отвечал, торопясь, Тихомир.
Лишь в ворота он вышел, к нему подбежал
В конопляной рубахе с побитым лицом
Конопатый Демьян:
– Помогай, Тихомир! –
Тихомир поспешил к оголтелой толпе:
– Разойдись! – что есть сил, закричал мужикам.
Где врезался в толпу, там за ним коридор:
Пропускали его, да сходились опять.
И отчаянный кто-то в пылу угостил
Батогом Тихомира по крепкой спине.
– Ах, вы так! – обозлился тут сын кузнеца.
И пошёл Тихомир кулаками махать:
Полетели, как брызги, ножи, батоги,
Повалились на землю кругом мужики,
Кто попал под удал, кто свалился и сам,
Чтоб ему не попало, да тихо отполз.
Побежала толпа по дороге к реке.
Кто быстрее бежал, тот на лодки вскочил,
Отвязал да уплыл. Кто и вплавь, ничего;
Пусть вода-то ещё по весне холодна,
Так хоть челюсть не сломит, не выбьет зубов.
Плюнул тут Тихомир, да назад повернул.
С ним довольные рядом идут мужики:
– Молодец, Тихомир! – Он в ответ:
– Ничего. –
Возле поля у дуба стояли ещё
Мужики. К ним с толпой подошёл Тихомир.
– Вот, поймали двоих, – говорят мужики. –
Этот, вон он, со шрамом-то, крест на щеке…
– Это он по спине-то тебя батогом…
– Пятерых он, собака, порезал у нас:
Вон, Гордея, Данилку…
– Смотри, Тихомир. –
И Данилка показывал рану свою:
Руку правую левой рукой он держал
За запястье, а из-под ладони его
Кровь сочилась на землю. Слегка отпустил
Он ладонь, и глубокая рана тогда
Растворилась, кровавая, кость обнажив.
– И дружок-то не лучше. У-у! Смотрят ещё!.. –
И ногой по щеке, где был шрам крестовой,
Пнул Данилка Бакмата в сердцах. Тот хотел
Приподняться, чтоб как-то ответить ему.
Но Бакмата прижали к земле мужики
Батогами:
– Лежи, черемисская тля!
– Может, тут же, на дубе их вздёрнуть сейчас!
– Вы полегче, ребята! Лежачих-то бить… –
Говорил Тихомир.
– Что нам их, целовать?.. –
Отвечали ему. Возле дуба в траве
Два марийца лежали избитые в кровь.
– Нож-то мы у него отобрали. Гляди. –
Васька-плотник подал Тихомиру клинок.
На клинке по ребру, где был выкован дол,
Шёл премудрый марийский орнамент чудной,
Волки скачут на нём по обоим бокам,
Гонят зайцев они по чащобам глухим;
А на пятке клинка как цветы – письмена;
Рукоять из лосиного рога с концов
Серебром вся покрыта, узорным, резным;
Три заклёпки серебряных в виде сердец;
В виде глаза отверстие для темляка.
– Знатный нож! – восхищённо сказал Тихомир. –
Словно в зеркале, в лезвии солнце, блеснув,
Ослепило глаза Тихомиру на миг.
– Знатный нож! – повторил он.
– Верните мне нож, –
Глядя в землю, спокойно Бакмат попросил.
– Ишь, чего захотел! – засмеялись вокруг.
– Здесь, на дубе, повесить и вся недолга…
– Утопить их, чтоб тихо. Мол, сами они…
Разговоров чтоб не было. А, Тихомир?
– Утопить! – закивали вокруг мужики.
– Отпустить, пусть идут! – вдруг сказал Тихомир.
– Ты чего, Тихомир? – это ж наши враги!
– Это ж он по спине-то тебя батогом!..
У меня его вырвал… А ты – «отпустить»… –
Тихомир хмурым взглядом вокруг посмотрел.
Мужики попритихли. Тогда он сказал:
– Кто же в драке считается? Эх, мужики…
Не война ведь. И так им намяли бока.
Пусть идут. На свой нож. Уходите скорей. –
И Бакмату отдал Тихомир его нож.
Тот поднялся, и другу подняться помог.
Мужики недовольные, молча, стоят,
Смотрят, как их добыча уходит от них.
Тихомир улыбнулся:
– Глядите туда!
Вам самим-то от баб не попало б теперь… –
Мужики обернулись к обители, там
Уж толпа собралась; все стоят на лугу,
Ждут назад драчунов, чтобы их отчитать.
Мужики почесали затылки свои,
И обратно пошли. Возле монастыря
Их встречала толпа: девки, бабы, купцы,
Старики да монахи. Недобро глядят.
Не хвалили вояк за их удаль в бою:
– Драчуны!..
– Словно дети!..
– В умах-то одно…
– Светлый праздник, поганцы, испортили нам!
– Лодки! Лодки-то, мать вашу, все увели!
Монастырских штук восемь там было, и те… –
Оглянулись назад мужики: вот те на!
Только пристань пустая стоит у реки.
Было ж дело потом: кто был сильно побит,
Тех лечили; послали в деревню троих,
Чтобы лодки нанять, да на берег другой
Баб с детьми отвезти, что с другой стороны.
Так закончился день, но не вечер ещё.
8. Желанный час живого слова
Об истории той долго помнили те,
Кто участником был и свидетелем был;
И бахвальство, и сплетни неслись по дворам;
Но кругом кузнеца вспоминали добром.
А пока только день догорал над землёй;
Время птицей летело на сильных крылах;
Ветры время несли, время – вечер несло;
Солнце красное к лесу склонялось уже.
Поредела толпа перед монастырём.
Старость дома давно, на лежанках своих;
Нет уже и купцов – счёт ведут барышам.
Только юности кровь не устанет никак:
У реки на лугу хороводы пошли.
В хороводе идёт и кузнец Тихомир,
Держит за руку нежно невесту свою,
Что Иришкой зовут; а коса у неё
Аж до самой земли; вокруг шеи своей
Обвивает Иришка её, чтоб не мять
На конце алый бант, чтоб у шеи коса
Золотым ожерельем природным была,
Вызывала чтоб зависть у многих подруг.
Песни девушек слышались, песни парней.
Гуслей звук разносился, свирелей, рожков:
То весёлые звуки, то грустные вдруг…
Плотно заперты створы высоких ворот
Монастырской обители. Стражи стоят
Над воротами, слушают песни вдали:
«Ой ты, лён голубой, где ты вырос, мой лён?..» –
Женский хор запевал, ему вторит мужской:
«Вырос во поле я, над Ветлугой-рекой,
На просторе широком, на русской земле…»
Ну а в трапезной, чинно вечерю творя,
Собрались все монахи. Пафнутий сидит
Во главе за огромным дубовым столом.
На столе одинаковый ужин для всех:
Перед каждым овсяная каша стоит,
К ней на блюдах больших из Ветлуги-реки
Щуки свежие в кольцах из лука лежат,
С чесноком да морковью, с орехом лесным;
Да варёные яйца, да сыра чуть-чуть;
Да грибов разносол из Ветлужских лесов;
Да у каждого – хлеба ржаного кусок.
Ели чинно и молча. И в окна едва
Песни грустной мотив доносился с реки.
Среди прочих гостей были тут три купца,
Что пришли издалёка с товаром своим:
Попросились в обители ночь провести.
Да ещё Вещий Дед, он игуменом был
Приглашён на вечерю как гость дорогой.
Вот покончив с едой, и устало вздохнув,
Оглядел всех игумен, и только теперь
Он заметил, что Тихона в трапезной нет.
– Где же Тихон? – Пафнутий негромко спросил.
– Он икону рисует, постился весь день, –
Отвечает Макарий.
– Он в келье своей
Затворился. С утра и не ест, и не пьёт.
Как вы благословили его написать
Облик старца, так он и закрылся один.
Всё рисует, – Варнава добавил в ответ.
Тут игумен свёл брови густые свои,
Призадумался. Иноки тихо сидят.
– Что же, Бог ему в помощь, – сказал, наконец. –
Он искусный художник. У храма врата
Славно он расписал и украсил резьбой.
– Да-а, врата – изумление! – тут подтвердил
Тихий инок Арсений, почтенный старик,
Он в обители Троицкой, что под Москвой,
Много лет прослужил. Но лет десять назад
Волей Бога пошёл он паломником в край,
Где служенье трудней, где язычников тьма.
И тогда это имя избрал для себя,
Чтобы чести не знать, не гордиться ничем,
Чтоб ему не напомнили бывших заслуг.
И пока были силы – он веру в Христа
Утверждал по дремучим лесам Костромским.
А потом через Унжу к Ветлуге-реке
Вышел старец Арсений. Здесь немощь ему
Повелела остаться и век свой дожить.
Старца все уважали, и слово его
Почитали всегда. Лишь он слово сказал,
Все к нему обратились, чтоб слушать его:
– Лет двенадцать назад в церкви Троицы я…
Что над гробом-то Радонежского стоит,
Преподобного Сергия… храм-то его
Вместо дерева в камень одели тогда…
Епифаний Премудрый тогда приезжал
Из Москвы. Он когда-то у Сергия был
В ученичестве. Позже, когда тот усоп,
Он писал житиё преподобного… да-а… –
Старец тихо вздохнул, вспомнив дальнюю быль,
И продолжил рассказ свой. – Так вот, и тогда
Видел я, как расписана церковь была.
Вот, скажу вам, где есть чудеса на земле!
Как живые с икон смотрят лики святых!
Смотришь и благодать входит в сердце… Вот так…
Даниил по прозванию Чёрный писал
Храм-то новый; и с ним живописец ещё…
По прозванью Рублёв, а по имени… ах,
Имя я уж забыл. Алексей ли, Андрей…
Уж не помню… года… Но творили они
Так чудесно… сам Бог их рукою водил.
Даниил там и кончил свой путь-то земной.
Но какой он был мастер!.. Так вот я о чём.
Наш-то Тихон чудесней врата расписал.
Не уступит московским-то он мастерам.
– Это так! Не уступит. – Макарий сказал. –
Живописец отменный! И дерево он
Словно видит насквозь, что там спрятал Господь.
Тут, бывало, посмотришь: полено и всё!
Он же нежно возьмёт, да погладит его;
Приглядится, да ножиком где ковырнёт;
Всё, что лишнее, снимет. И видишь потом,
Что в полене-то скрыты то плошка, то ковш.
И такой их резьбой разукрасит вокруг,
Что и в руки-то брать, да и есть-то из них
Уж не хочешь, а только любуешься всё…
– Да, Господь награждает умением тех,
Кого он полюбил… и кто любит его.
– А в Великом у нас был искусник один, –
Начал тут свой рассказ и Окимий монах. –
Куклы делал такие, что дивно смотреть.
Как живые. И вот, как-то сделал одну,
Что и ходит сама, и пищит, словно мышь.
Голосок-то тонюсенький, слов не понять,
Но как будто бы речь от неё-то идёт,
Вроде, как и ребёнок лопочет чего,
Вроде, как и мышонок чего-то пищит.
Федька Кукольник звали умельца того.
Ну и сдуру давай он людей-то пугать:
Я, мол, душу живую могу в неё вдуть.
Людям куклу покажет, нагнётся над ней
Да и дунет слегка; сам же – за рычажок
Незаметно и включит. И та вдруг пойдёт,
Да ещё запищит непонятно чего.
Много шуму наделала кукла тогда.
Уж молва полетела: нечистая, мол,
В этой кукле сидит, тянет дух из людей.
Ну, понятно, что Федьку и куклу его
Потащили к боярину. Федька и тут
Поначалу хотел свою шутку сыграть.
Ну, собрался народ, любопытно же всем.
Кукла – будто бы девочка, лет так пяти,
И глаза, как живые, и губки, и нос;
В длинном платье до пола, коса у неё
Настоящая. Косу-то Кукольник взял
У старухи одной за овёс и пшено.
Так он сам объяснял. Куклу выставил он.
И боярыня к ней подошла ближе всех,
Да всё хвалит её, но с опаской глядит,
Так как слышала слухов уж разных о ней.
Федька Кукольник куклу-то за рычажок
И включил незаметно. И та вдруг пошла
Да к боярыне прямо, да как запищит.
Ну, боярыня – в обморок! Няньки её
Разбежались в испуге. Боярин и сам
Оробел поначалу… Тут Федьку – в острог
Вместе с куклой. Да впредь чтоб народ не пугал,
Да не делал чтоб впредь непонятно чего,
Пальцы с правой руки повелели срубить.
Как уж Федька ни каялся, что пошутил,
Что души, мол, у куклы и нет, что она
На колёсиках лишь, на пружинках всего…
Всё же пальцы срубили… – Окимий вздохнул.
– Значит, не было Бога в искусстве его! –
Тихо старец Арсений сказал. – Для себя
Он старался, и всё – на потеху себе,
Да людей попугать. Вот за это и был
Он наказан. И, право, скажу – поделом!
– Кто же спорит… Уменье умению – рознь. –
Согласился Окимий. – Кому оно впрок,
А кому и без прока, и даже во вред…
– С Богом всё идёт в пользу, – Арсений сказал.
– Это так, – согласился Окимий опять. –
Вон, Савватий-то, гибель чинил для других,
Да чуть сам не погиб… Помнишь, светлый-то день? –
Повернувшись, спросил у Савватия он.
– Не забуду вовек! – отвечал тот ему. –
Вечно буду молить за спасенье души,
И за души других, чтоб и их отвратить
От большого греха. От такой-то беды…
А уж мне-то свой грех, хоть бы часть отмолить…
– Бог-то милостив…
– Сам я простить не могу…
– Расскажи, в назидание нашим гостям.
Пусть послушают; сами расскажут кому;
Может, чьё-нибудь сердце рассказом твоим
От греха отвратится, и это тебе
Уж зачтётся хоть сколь-нибудь, – старец сказал.
– Это было… теперь и не помню, когда…
– Так Варнаву-то с Устюга князь Кельдибек
Вместе с пленными в тот год привёл на Якшан… –
Подсказал тут Окимий. – Я помню, тогда
Чуть живой ты в обитель-то нашу прибёг.
На Борецкую волость напали тогда
Новгородцы из беглых, вятчане, ещё
Устюжане лихие. Отчаянный люд.
Исаак-то Андреич Борецкий тогда
Хоть с трудом, да отбил их…
– Не он ли потом
Сел посадником в Новгород? – басом спросил
Темноглазый купец из гостей.
– То потом.
А Савватий тогда и прибёг на Якшан,
Как Борецкий погнал их, да многих побил.
Что молчишь-то, Савватий. Скажи, что не вру.
– Да, что было, то – было. На мне все грехи…
Не сказать, чтобы больно уж бедно я жил,
А вот надо ж, хотелось, чтоб сразу и всё!
По крупицам-то труд собирать да копить
Не хотел. Молод был. Да любил погулять.
И, нечистый попутал: связался тогда
Я с лихими людишками. Много всего
Мы творили. В ушкуйниках даже ходил.
Но, чего добывали разбоем своим,
С кутежом всё сквозь пальцы спускали опять.
А когда на Борок-то пограбить пошли
Устюжане и мы, и вятчане ещё;
Много нас собралось на богатый Борок,
Чтоб купцов обобрать да дома попалить.
Видно, так уж у нас на Руси повелось:
Коль богаче сосед – ненавидеть его,
Да желать разорить, да и смерти желать…
Много кровушки выпили наши клинки.
Много взяли добра, много праведных душ
Отпустили на волю из плена их тел.
Но Борок захватить всё же мы не смогли.
Исаак оказался искуснее нас
В ратном деле. Он смог разделить нашу рать,
Да побить по частям. Да погнал нас в леса.
Видим, смерть-то за нами уже по пятам!
Справа, слева друзья мои падают ниц.
Тут я понял, что всё! За грехи-то мои
Как собаку изрубят сейчас и меня.
Стал молиться я, братья. Бегу и молюсь
Николаю угоднику. Все-то грехи
Перебрал я свои, всё припомнил тогда.
Много падало слева и справа меня
Тех, с кем долго бок о бок я счастья искал,
А меня ни стрела не взяла, ни клинок.
У деревни одной, перед лесом почти…
Той деревни, что раньше мы сами пожгли…
И дома-то какие – дымились ещё…
В уцелевших же – прятались бабы с детьми.
Побойчей – у ворот, кто с косой, кто с серпом:
Насмерть деток готовы теперь защищать.
Видят: мало уж нас, и хотят отомстить
За деревню свою, за дома, что пожгли,
За убитых мужей, за отцов, сыновей…
Видим мы, что деревней-то нам не пройти.
Те, кто меч свой бросали, пощады прося, –
Только смерть находили от стел да мечей.