***
Наутро вернулась Елизавета, весёлая, довольная: итальянцы ей с три короба наобещали, да ещё поляки масло в огонь подлили.
- Всё складывается в нашу пользу, я уже не сомневаюсь в успехе! - радуется она. - А ты что такой сумрачный, Алёшенька? - спрашивает затем. - Или вести дурные получил?
- Да не то чтобы дурные, но требующие действий, - отвечаю. - На-ка, прочти письмо от английского консула, а мне посланец перевёл.
Прочитала она и призадумалась:
- Это знак судьбы. Дело пустяковое, но ехать тебе надо, а если так, то и мне с тобой. Всё одно к одному складывается, и астролог мне сказал, что расположение звёзд для меня как никогда благоприятное.
- Что же, пойдём навстречу судьбе, - говорю. - Ты готова?
- Я столь долго этого ждала, что давно изготовилась, - отвечает она. - Давай сегодня же и поедем.
- Ну, сегодня, так сегодня, - соглашаюсь я, - и впрямь, чего откладывать?..
...В Ливорно народ опять вдоль улиц выстроился, ликует при виде графа Орлова - откуда только узнали, что мы едем?.. На пристани де Рибас почётным караулом нас встретил, а на "Святом великомученике Исидоре", куда мы прибыли, был дан артиллерийский салют под громовое "ура!" всей команды. Елизавету наши корабли поднятыми флагами приветствуют как царственную особу, а она на капитанском мостике стоит и милостиво улыбается - ни дать, ни взять, императрица!..
Затем был праздничный обед, а после начались показательные маневры; публика на берегу весьма довольна, но я вижу, как корабли в кильватерную линию выстраиваются - уходим, значит, из Ливорно! Елизавета ничего не замечает, стоит на палубе, флотом любуется, а ко мне подходит де Рибас и шепчет:
- Пора, ваше сиятельство! Литвинов, гвардии капитан, нарочно из Петербурга прибыл для ареста самозванки. Вы пройдите в свою каюту, а Литвинов всё сам наилучшим образом сделает.
Ушёл я; сижу, жду, не будет ли шума какого? Нет, тишина, - видать, мастер своего дела, этот Литвинов! Через какое-то время заходит ко мне де Рибас, чрезвычайно довольный, и сообщает, что арест произведён, самозванка заперта в каюте.
- Однако пришлось сказать, что вы так же арестованы, но просите княжну сохранять спокойствие. Это было необходимо, что не дать ей впасть в полное отчаяние, - объясняет де Рибас. - С позволения вашего сиятельства, я составил письмо от вашего имени, в котором имеются утешение и надежда для нашей принцессы.
- Вельми ты умен, Осип Михайлович, - отвечаю ему. - Действуй, как знаешь...
И снова ночью бес искушать меня стал. Шутка ли, знать, что Лизанька рядом со мною сейчас мучается, бедная, страдает, и каждую минуту ждёт через меня спасения! Всё доводы рассудка перед этой картиной померкли, сердце возгорелось - не счесть, сколько раз я за шпагу и пистолет хватался, чтобы идти Лизаньку освобождать! Как с собой совладал, не ведаю, но стоила мне эта ночь многих лет жизни...
С рассветом вновь пришёл ко мне де Рибас:
- Ваше сиятельство, вы не только мой командир есть, но милостивый покровитель, от которого я столь много благодеяний получил. Позвольте на правах вашего покорного слуги дать вам один совет: скоро мы прибудем в Неаполь, и вам было бы полезно сойти там на берег, дабы далее проследовать в Россию сухим путём. Всем известно, что вы плохо переносите морское плавание, и ваш уход с корабля будет воспринят как должное. Длительный же вояж по Европе пойдёт на пользу вашему сиятельству, ибо позволит забыть известные неприятные впечатления и укрепит ваше немного расстроенное здоровье.
Что же, прав он был, как ни крути! Останься я на корабле, бед натворил бы или свихнулся; надо было мне вовремя удалиться.
Сошёл я в Неаполе на берег, а эскадра в море ушла. Я на пристани стоял, пока последний корабль из виду не скрылся: смотрю и представляю, как там сейчас моя Лизанька томится. Слезы у меня из глаз текут, а слуги на меня чуть не с ужасом глядят: никогда не видели, чтобы граф Орлов плакал...
***
Далее что рассказывать?.. В Россию я возвратился через несколько месяцев; матушка-императрица меня благосклонно приняла и поблагодарила приватно за поимку самозванки. Сказала, что содержат княжну Тараканову хотя и в крепости, но в весьма хороших условиях: даже горничную при ней оставили.
- А если самозваная принцесса истинную правду о своём происхождении расскажет, то велю её освободить, - сказала ещё Екатерина. - Такое признание всякую опасность переворота уничтожит и сделает сию соискательницу престола просто смешной. Однако она упрямо продолжает называть себя дочерью императрицы Елизаветы и Разумовского; сходили бы вы навестить свою приятельницу, граф Алексей Григорьевич, - растолкуйте ей, что ключи от своей темницы она в собственных руках держит. "Упрямство - хуже пьянства", - в нашем народе так говорят.
Тяжко мне было с Елизаветой в крепости встречаться, но надо было, если от этого её освобождение могло произойти. Прихожу к ней и не могу узнать: исхудала она, лицом почернела, глаза впали и лихорадочно блестят.
Завидев меня, вскочила Лизавета с постели и язвительно говорит:
- Сам граф Орлов ко мне пожаловал! Какая честь для бедной узницы!
- Ругай меня, как хочешь, Лизавета, - отвечаю, - но что сделано, то сделано... Вспомни, ведь я тебя отговаривал престола домогаться, взамен короны любовь свою предлагал.
- Я виновата, одна я! - кричит она. - А граф Орлов ни при чём: он такой благородный господин!
- Я с себя вины не снимаю; затем и пришёл, чтобы искупить её, - говорю. - Твоя участь ныне от тебя зависит: признайся, что ты самозвано себя наследницей покойной императрицы объявила - и в тот же час выйдешь на свободу. А я обещаниям своим не изменю: мне до мнения людей дела нет - под венец с тобой пойду.
- Бог мой, какое благородство! - повторяет она. - Полно, граф, я вас не достойна: разве можно вам, связавшись с самозванкой, своё имя марать?!
- Имя графа Орлова уже ничто замарать не может, - возражаю, - а злые языки поговорят, да успокоятся.
- Вы меня предали, а теперь хотите, чтобы я себя предала? - с вызовом отвечает она. - Ни вы, ни ваша императрица не добьётесь от меня предательства - я царская дочь и от матери своей не отрекусь. Скажите Екатерине, что не все такие, как вы, - кто близких им людей предаёт!
- Гордыня это и тщеславие; смирись, Лизавета, не гневи Господа! - продолжаю я увещевать её.
- Не о чём больше мне с вами разговаривать... Ступайте прочь, и не приходите никогда! - вскричала она. - А обо мне не заботьтесь: родилась я царской дочерью и умру ею - так и передайте вашей императрице, которая не по праву трон заняла!
Не получилось у нас разговора; поклонился я ей низко и ушёл. Более я её не видел: вскоре она наш бренный мир оставила. О кончине её разное болтали, но я полагаю, что она себя гордыней и обидой извела... Где похоронили Лизаньку, не знаю, но по сей день об успокоении её души молюсь.
Дела семейные
- А я вас понимаю, - вдруг сказал Григорий Владимирович, когда граф окончил свой рассказ. - Рассудок говорит нам, что интересы государства превыше всего.
- Говорить-то легко, а попробуй сердце своё вынуть и холодный камень вместо него поставить - вот тогда один голос рассудка будет слышаться! - взорвался граф. - Эх, Лялечка, одна ты меня поймёшь! - обратился он к цыганке. - Спой мне песню слёзную, чтобы душа заплакала и плачем своим очистилась!
Ляля взяла гитару и запела, - и такая неизбывная печаль была в этой песне, что даже холодный обычно Григорий Владимирович тяжело вздохнул и насупился. А когда замолкли последние звуки песни, мы долго ещё сидели молча, не в силах прервать молчание...
Из дома вышла молодая графиня:
- Нет, не спится мне, не могу уснуть, - сказала она. - Можно я побуду с вами, батюшка? Я буду сидеть тихо-тихо и не помешаю вам.
- Не помешаешь, Нинушка, - согласился граф, погладив её по голове. - Рассказ мой идёт к тому, как ты в нём появишься; о делах семейных говорить буду.
- Садись, графинюшка, ближе к огню, и возьми мою шаль, если не побрезгуешь, а мне и так тепло, у цыганок кровь горячая, - сказала Ляля.
- ...Вернувшись из Италии, держал я совет с братьями, как нам жить дальше, - продолжал граф. - Встретились мы в доме Ивана; все тут были: и Григорий, и Фёдор, и Владимир.
Григорий, полную отставку от императрицы получивший, был на неё весьма обижен.
- Попомнит меня, Катька, попомнит! - говорил он. - Как со мной ей жилось, больше ни с кем так не будет! Я был для неё и муж, и отец, я её любил и баловал, да и в делах государственных она моими замыслами подвигалась! А с Потёмкиным она хлебнёт горя: капризен он, сумасброден, заносчив, злопамятен и жесток, - горькими слезами она союз с ним омоет! Государству от него тоже пользы не будет - не для России, для себя он старается, своё честолюбие тешит. Жаден, к тому же, и до роскоши охоч; дорого России его фавор обойдётся!.. Нет, вспять надо крутить колесо фортуны, пока не поздно: Потёмкина устранить, Екатерину от него отвадить! Кроме неё, никто Потёмкина не любит, гвардейцы его "Циклопом" и "Дъячком" обзывают; товарищей он не имеет, к людям высокомерен и презрителен. Подымем гвардию, арестуем его, пойдём к императрице, заставим Потёмкина от двора удалить! Она выполнит, а уж тогда сама ко мне переметнётся, поймёт, как ошибалась. Я тоже прежних ошибок уж не повторю: в строгости её держать буду, распуститься не дам!.. Что скажете, братья?
Фёдор, из службы выйдя, без живого дела томился и потому Григория сразу поддержал:
- А что же, перетряхнём державу, как раньше бывало, от этого ей только польза! Петра Фёдоровича убрали, так дела сразу в гору пошли; Потёмкина уберём, Россия ещё более поднимется. Мы, Орловы, её становой хребет,- нам её и держать!..
Владимир, младший наш, науками занимался, Академию возглавлял, но в то время также в отставку уже вышел. От умственных занятий в нём развилась хандра, что часто бывает, и возникли во всём сомнения.
- Ну, устраним Потёмкина от двора, и что? Кто поручится, что императрица снова его не вернёт? - возразил он Григорию и Фёдору. - Но даже если он каким-нибудь образом совсем из мира устранится, не найдётся ли другой, кто место его займёт? Брат Григорий императрице всё равно что муж был и он отец ребёнка её, но что толку? Женщины чувствами живут, а чувство - величина непостоянная, формулам не подчиняется, отчего наперёд его вычислить невозможно. Оставила императрица Григория один раз, оставит и во второй: Ларошфуко сказал, что есть много женщин, которые ни разу не изменили своему мужу, но нет таких, которые изменили бы только один раз. Если женщина склонна к измене, она будет изменять, а оправдания для этого всегда найдутся.
Григорий вскинулся и хотел что-то сказать в ответ, но Иван ему не дал.
- А ты что думаешь? - обратился он ко мне.
- Державой тряхнуть - дело нехитрое, - говорю. - Можно и Потёмкина убрать, можно и саму Екатерину. Но разве Орловы смутьяны и бунтовщики? Мы государство крепим, а не разрушаем - как же мы можем ныне удар по нему нанести? Екатерина непостоянна как женщина, но как императрица она твёрдо Россию вперёд ведёт. Обидно, что мы не у дел оказались, что Потёмкин нас оттеснил, но славу Орловых ему не затмить - пусть попробует себе такую добыть!
Григорий опять хотел возразить, однако Иван его прервал:
- На том и закончим! Орловы послужили России немало, а теперь пора им о себе позаботиться. Из нас пятерых один Владимир женой обзавёлся, а мы ни жён венчанных, ни законных наследников не имеем. Возрастом же мы не молоды, и негоже, чтобы наш род прекратился, поэтому на правах старшего в семье повелеваю Григорию, Алексею и Фёдору: ищите себе подходящих невест, и сам я того же не премину. Не прельщайтесь богатством и знатностью, - к чему нам это, мы сами всем наделены, - ищете таких жён, чтобы нрава были доброго, покладисты и дому привержены. Владимир себе хорошую жену нашёл, не в пример многих прочим, - будем на Бога уповать, чтобы и нам не оплошать.
***
- Вот так мы устройством своей семейной жизни занялись, - продолжал граф. - Начну с Ивана. Он всё делал основательно, и к женитьбе так же подошёл. Была у него давняя приятельница Мария Лихарева; она была замужем за генералом Ртищевым, от которого родила дочь Елизавету. Сия девица была воспитана в строгости и во всех отношениях положительная; когда она подходящего возраста достигла, мать возмечтала её замуж выдать за Ивана, но он десять лет присматривался, пока, наконец, не женился. Ему пятьдесят лет уже было, а Марии тридцать три, но жили они хорошо, только детей им Бог не дал.
До самой смерти Иван имениями нашими управлял; в Петербург наведывался редко, жалуясь на столичную дороговизну. Изредка картами баловался, в которых ему не везло: как-то за один вечер несколько тысяч спустил, после чего поклялся, что ноги его больше в Петербурге не будет.
Умер он лет через восемь после женитьбы; мы тогда имения разделили, отдав вдове Ивана полторы тысячи душ. Мария по сию пору жива, я её иногда навещаю; она Ивана вспоминает и плачет...
Григорий женился на нашей двоюродной сестре Катеньке Зиновьевой, которая моложе его на двадцать пять лет была, ей восемнадцать на момент женитьбы исполнилось. Детей и они не прижили, однако брак сей был счастливым: Григорий любил Катеньку сильно, даже с каким-то надрывом. Кто бы мог подумать, что он, любимец всех женщин, сам так полюбить сможет, а вот, подишь ты!.. Когда Катенька чахоткой заболела, не передать, что с ним сделалось! В Италию её повёз, лучших тамошних лекарей призвал, но что лекари в болезнях понимают? Мошенники и шарлатаны!.. Денег из Григория они много вытянули, но помощи никакой не оказали - скончалась Катенька совсем молодой; только четыре года с мужем прожила.
После её смерти Григорий умом тронулся, себя позабыл и на имя своё не откликался. Мы его в Москву перевезли, здесь он и умер; гвардейцы, на похороны приехавшие, гроб Григория на руках несли и проводили последним салютом...
Фёдор в законный брак так и не вступил, потому что избранница его этого не захотела. Странная она была, - по происхождению купеческая дочь, но не из простых: её отец обер-директором питейной компании был, из Европы вино привозил. У нас в Москве есть переулок Гусятников - так там он и жил, Михайло Гусятников.
Дочь свою Елизавету он выдал замуж за камердинера императрицы Алексея Попова, который место Шкурина занял. Но замуж она вышла, будучи уже на сносях, и через месяц дитём разродилась. Поговаривали, что отцом ребёнка Фёдор был; я Дунайку не раз об этом расспрашивал, но он лишь посмеивался: "Мало ли, чего обо мне болтают!". Однако, когда Попов вскорости душу Богу отдал, Фёдор стал жить с его вдовой как со своей женой. Три сына у них родились, но венчаться Елизавета наотрез отказалась - странная она была, говорю вам!..
Напоследок родила она от Фёдора дочь, тоже Елизаветой назвали, и этих родов скончалась. Фёдор погоревал-погоревал - и прилепился к другой вдове, подполковнице Татьяне Ярославовой. И снова они невенчанные жили, хотя и она ему детей родила - сына и дочь.
Так получилось, что общим счетом семерых детей Дунайка воспитывал: пятерых сыновей и двух дочерей. Матушка-императрица незадолго до смерти своей всем им предоставила дворянские права, фамилию нашу и герб. А вслед затем и Фёдор умер; на смертном одре он детей напутствовал: "Живите дружно, как дружно жили мы с братьями, тогда и сам Потемкин нас не сломил".
Гаврила Державин, из наших преображенцев, который после секретарём императрицы был и в сенаторы вышел, на смерть Фёдора стихи написал: