Орел, который над Чесмою
Пред флотом россиян летал,
Внезапну роковой стрелою
Сраженный с высоты упал!..
...А младший наш брат Владимир, отец твой, - обратился Алексей Григорьевич к Григорию Владимировичу, - женился раньше всех, и всех счастливее в браке оказался. Матерью своей Елизаветой Ивановной ты по праву гордиться должен: добра, покладиста, неспесива - о таких-то женах Иван для всех нас мечтал. Любимой фрейлиной матушки-императрицы она была, а ныне об отце твоём в тяжкой хандре его заботится...
***
- Что же, пора о своей женитьбе рассказать; ты уж прости меня, Нинушка, что про матушку твою и тебя говорить стану, - прикоснулся к её плечу граф.
- Ничего, батюшка, мне и самой интересно послушать, - улыбнулась молодая графиня.
- Несмотря на приказ Ивана, я не сразу женился, но, выйдя в отставку, занялся разведением лошадей, - начал рассказывать граф. - Вначале я об этом не помышлял, однако матушка-императрица прислала мне двух породистых коней, подаренных ей персидским шахом, и выразила сожаление, что столь прекрасных животных не выводят у нас в России. Меня это задело за живое: лошади наши, действительно, плохи были, татарские и кумыцкие - хотя и выносливые, но низкорослые и некрасивые. Решил я за коневодство взяться и скоро к лошадям всею душой проникся. До чего умны они и благородны; какая у них стать, какая резвость; как хозяину своему, не жалея себя, служат - ей-богу, временами казаться стало, что лошади людей превосходят!..
Опытных коневодов я нашёл, и они мне объяснили, что очень было бы хорошо соединить в одной породе арабских скакунов с европейскими упряжными: датскими, голландскими, норфолкскими и мекленбургскими - вот тогда, мол, чудо-лошадь получится!..
Ну, европейских лошадей мы купили, а арабских где взять? Они на вес золота ценились, и турецкий султан строго-настрого запретил их из своих владений вывозить. Если бы не удачная наша война с турками, Бог знает, как бы мы обошлись, однако в ходе неё захвачены нашим войском были двенадцать арабских жеребцов и девять кобыл. Более того, поскольку султан крайнюю нужду в деньгах испытывал, удалось его уговорить продать чистейших кровей арабского жеребца, который для улучшения породы использовался. Шестьдесят тысяч золотых я за этого жеребца заплатил, в то время, как по всей России в год коней продавали всего на двадцать пять тысяч.
Султан охранную грамоту на сего жеребца дал, а везли оного под большим конвоем и с величайшими предосторожностями через Турцию, Венгрию и Польшу. Неблизкий был путь, два года занял, зато доставили коня в целости и сохранности. Чудесный был конь, право слово, чудесный! Крупный, нарядный, светло-серой масти - я его Сметанкой назвал. Дал он за год четырёх сыновей и одну дочь, а после вдруг издох; отчего, не знаю; кто-то говорил, что погода наша не подошла или корм был не тот; кто-то на конюхов вину возлагал.
Но ничего, от детей Сметанки порода продолжилась, и мы своего добились, отменных лошадей вывели - красивых, выносливых, с устойчивым, не тряским ходом; таких можно было и под седло, и в упряжку, и в плуг использовать; одинаково хороши они были на параде и в бою.
Я в Москву лучших из них привёз и здесь, на Донском поле, бег их всем желающим показывал. Народу приходило тысячи; не только самой породе дивились, но и обращению - мои конюхи коней не били: у нас так заведено было, что человек коню не только хозяином, но и другом был, которого конь без битья чувствовал и понимал...
***
- Лошадьми я и теперь занимаюсь, и порода орловских рысаков по России широко распространилась, - тоже ведь память обо мне будет! - засмеялся Алексей Григорьевич. - Однако я в сторону от рассказа отошёл; вернусь к делам семейным. Занимаясь разведением лошадей, недосуг мне было невест выбирать, но судьба сама об этом позаботилась. Заехал я как-то к своей старой знакомой Екатерине Демидовой; в былые времена мы с ней близкими друзьями были, после она за Петра Демидова, тайного советника, замуж вышла. Жалуюсь ей в шутку, что вот, мол, жениться мне брат Иван велит, а невесту искать некогда.
- Известное дело, Екатерина Алексеевна, жениться - не напасть, да женившись, не пропасть, - говорю.
Тут заходит к нам молодая девица, и Демидова меня спрашивает:
- Помните мою племянницу, граф? Дуняша, дочь сестры моей Анны, которая замужем за Николаем Лопухиным. Вы Дуняшу когда-то нянчили и баловали.
- Как же, помню, - отвечаю. - Какой красавицей стала!
- И я вас помню, Алексей Григорьевич, - говорит Дуняша. - Мне с вами и страшно, и весело было.
- А теперь? - смеюсь я.
- И теперь страшно и весело, - тоже смеётся она.
Поговорили мы о том, о сём; Дуняша вышла, а Демидова вздыхает:
- Засиделась она в девках, двадцать первый год пошёл - раньше уже никто в жены не взял бы: стара для замужества, сказали бы... Послушайте, граф, - вдруг говорит Демидова далее, - а не жениться ли вам на Дуняше? Я её нахваливать не стану, но, ей-богу, хорошая партия! Мила, скромна, но не дичок, обхождения приятного; к тому же, из царского рода по отцу: из тех Лопухиных, из которых первая жена Петра Великого была, и сын её царевич Алексей, и внук - государь-император Пётр Второй... Право же, граф, где вы лучшую невесту найдёте?
- Но я старше её почти на тридцать лет, - возражаю, - да и согласятся ли родители?
- Вас года не берут, граф, - опять вздыхает Демидова, - кто вам ваш возраст даст?.. И что за беда, если муж старше жены? Так и должно быть...А родители Дуняши за счастье сочтут с вами породниться: кому не хочется за самого графа Орлова дочь выдать?.. Соглашайтесь, Алексей Григорьевич, соглашайтесь, умоляю вас! За согласие моей сестры и мужа её я вам ручаюсь.
- Но захочет ли Дуняша? - продолжаю я сомневаться. - Может её сердце другому отдано?
- Глупости какие! - фыркает Демидова. - Если мы будем девок по их желанию замуж выдавать, мир перевернётся! Супружество не такая вещь, чтобы девицы решение принимали: они сиюминутным чувствам подвержены, о завтрашнем дне не думают, а брак - дело серьёзное, на всю жизнь... Есть девки, которые французских романов начитавшись, на отчаянные поступки во имя любви готовы, но Дуняша не такая, её правильно воспитали - за кого родители прикажут, за того и пойдёт.
- Нет, Екатерина Алексеевна, надо и её спросить, - говорю. - Не хочу, чтобы она с постылым мужем жила. Вдруг я ей противен?
- Ох, граф, это вы-то противны? Унижение паче гордости! - грозит мне пальцем Демидова. - Впрочем, пойдите и спросите Дуняшу сами; слышите, она на клавикордах в гостиной играет... Ступайте, Алексей Григорьевич, Бог вам в помощь!..
Иду я к Дуняше; она играть перестала и вопросительно на меня смотрит.
- Евдокия Николаевна, - говорю я ей, - я уже не молод, а избранницы до сих пор не имею. Вы можете счастье всей моей жизни составить: выходите за меня замуж, и клянусь вам, что буду любить и уважать вас до конца дней моих!
Она так растерялась, что не сразу ответила.
- Как же это... - лепечет. - Но ведь вы... Но ведь я... Как же это?..
- Бывают минуты, от которых судьба зависит, - продолжаю я тогда, - вот такая минута сейчас и наступила! Я вас давно знаю, а когда нынче увидел, сердце моё встрепенулось и сказало - это она! И если в вас хоть капля ответного чувства ко мне есть, будьте моей женой! Или я вам не люб?
- Я не знаю... Я никак не думала... Но как же матушка и батюшка?.. - совсем она потерялась.
- Если вас лишь это тревожит, не беспокойтесь: тётушка ваша в согласии их уверена, - утешаю я её. - Вы-то сами согласны?
- Вы мне всегда нравились, - признаётся она, покраснев. - Однако это так неожиданно...
- Ну, вот и славно! - говорю и в щёчку её поцеловал.
Дуняша вскрикнула, лицо руками закрыла и выбежала из комнаты, а я к Демидовой возвратился.
- Ну что, Алексей Григорьевич? - спрашивает она с нетерпением.
- Поладили мы с ней, - сообщаю. - Удалось ваше сватовство, Екатерина Алексеевна.
- Ой, как хорошо! - восклицает. - Сейчас же поеду к сестре и всё ей расскажу! А вы завтра приезжайте официальное предложение делать...
***
- Так, с налёту, я и женился на матушке твоей, - улыбаясь, сказал граф Анне Алексеевне. - Родители её согласие своё дали, брат Иван так же меня благословил, и матушка-императрица этот брак одобрила - пожелала нам всякого счастья и благополучия. Свадьба у нас была пышная, целый месяц гуляли; вся Москва у меня побывала.
Сперва детей у нас не было, но мы этому даже рады были - друг для друга жили. Через три года ты родилась, Нинушка. Матушка-императрица как раз в Москве пребывала и самолично поздравить меня приехала; правда, прибавила, что лучше бы родился сын, потому что девочек воспитывать я не способен. Я господину философу об этом уже рассказывал...
В следующем году Дуняша родила и сына, однако в тот же день скончалась. Я до последнего около её постели сидел, за руку держал. Перед самым концом Дуняша мне знак подала, чтобы я наклонился и прошептала:
- Кто мог знать, что я первой умру... На тебя детей оставляю, не обижай их. Не дал мне Бог с ними побыть... - с тем и отошла.
Что я тогда пережил, всё при мне останется, распространяться не стану... Видно, за грехи нас Господь покарал: Григорий с женой толком не пожил, и я тоже...
Сына моего окрестили Иваном. Императрица его тут же в капитаны Преображенского полка произвела, а когда я её благодарить приехал, сказала, что верит в его высокое будущее - у такого, мол, великого отца и сын великим будет. Низко я ей поклонился...
Однако и сына моего Ивана скоро к себе Господь призвал, года не дал на свете побыть; осталась у меня одна Нинушка, последнее моё утешение...
- Батюшка! - воскликнула в слезах молодая графиня и поцеловала ему руку.
- Она и сейчас весьма пригожа, - улыбнулся ей граф, - а в детстве была сущий ангелочек. Кто к нам в дом ни приедет, обязательно ею восторгается; раз сидит у нас Наталья Загряжская, беседуем мы с ней, вдруг Нинушка в комнату влетает. "Чьё это очаровательное дитя?", - спрашивает Загряжская, которая Нинушку до тех пор не видела. "Да вот, - говорю, - забежала вчера с улицы, так и осталась. Не выкидывать же - пущай живёт!".
- Батюшка! - смутилась молодая графиня.
- Но в воспитании я ей спуску не давал, - продолжал граф. - Бабушка, мать Дуняши, всё баловать Нинушку пыталась. "Ах, ты, моя сиротинушка, не довелось твоей маменьке тебя приголубить и приласкать!" - причитает и от всех забот пытается оградить. Да ещё по церквам и монастырям не в меру возит, и дома вместе с ней на коленях перед иконами стоит. Однако я вёл себя по-другому: работать Нинушку заставлял, - нужды нет, что слуг полный дом, пускай сама старается! А если что не так делала, наставлял: "Не ленись! Это тебе не Богу молиться".
- Батюшка! - снова воскликнула молодая графиня.
- Ну а что? Так и было, - невозмутимо отозвался граф. - Конечно, без женского участия девочку воспитывать нелегко, но здесь опять судьба мне помогла. Осенью дело было, вечером; дождь лил, как из ведра. Докладывают мне, что какая-то молодая женщина, по виду из благородных, пустить её просит. Кого, думаю, в такую пору нелёгкая принесла? - однако велю впустить.
Заходит она ко мне, - нитки на ней сухой нет, с головы течёт, и волосы к щекам прилипли.
- Чем обязан вашему визиту, сударыня? - спрашиваю. - С кем имею честь говорить?
- Мария Бахметьева, жена Петра Бахметьева, премьер-майора, - представляется, а у самой зубы от холода стучат.
- Очень хорошо. Чем могу вам служить? - говорю.
- Я от мужа ушла, - сообщает она.
- Прекрасно! И что же вы хотите от меня?
- Я буду у вас жить, больше не у кого, - заявляет она пренахально.
- То есть как это? - удивляюсь я.
- К вам мой муж не придёт, побоится. А вы один живёте, так что я с вами теперь буду, - продолжает она, нисколько не смущаясь.
- Сударыня!.. - я даже не нашёлся, что ответить.
- Где у вас можно обсушиться и обогреться? У вас найдётся платье, чтобы мне переодеться? - говорит она, как ни в чём не бывало.
Ну, что тут скажешь?.. Позвал я слуг, велел, чтобы дали ей, в чём она нуждается, - так Мария у меня и осталась...
С Нинушкой моей она подружилась, вместо старшей сестры ей стала. Нинушка её полюбила - так ведь? - спросил он Анну Алексеевну.
- С Марией мы были очень дружны, - подтвердила молодая графиня.
- По дому она мне помогала, заботилась о нас с Нинушкой; я и не заметил, как мы с Марией сблизились, - пожал плечами граф. - Но характер у неё был, не приведи Господи! Покорности женской и смирения в ней ни на грош не было, в каждом случае стремилась своё мнение показать и ни за что уступить не хотела. Ссорились мы с ней чуть не каждый день, несколько раз она от меня уходила, и где обреталась, не знаю, но затем возвращалась. Уж я и сам не знал, что лучше - когда она уйдёт, или когда возвратится...
Так и жили на потеху всей Москве, пока мне уехать не пришлось: матушка-императрица Екатерина скончалась, императором стал сын её Павел, и вынужден был я Россию покинуть.
***
- Я уже говорил, что отцом Павла кое-кто Салтыкова считал, но это пустое! - продолжал граф, насупившись. - Павел подлинным сыном Петра Фёдоровича был: и по внешности такой же урод, и по поведению.
Перво-наперво он приказал прах отца своего в Петропавловскую крепость перенести, а поскольку там только коронованных особ хоронили, решил ему посмертную коронацию устроить. Меня в Петербург вызвали по личному императорскому повелению; к себе он, однако, не допустил, через фельдъегеря приказ передав, чтобы был я непременно на похоронах и нёс перед гробом Петра Фёдоровича царскую корону. Я намерение Павла отлично понял: вот, мол, тебе, граф Орлов, воздаяние за гибель отца моего! Ты его погубил, и теперь на глазах у всех унижен будешь!
Я решил, что на похороны не пойду и корону нести не стану. Были бы живы Григорий, Фёдор и Иван, так же решили бы!.. Однако после вспомнил своего Ерофеича, его слова, которые он мне перед смертью сказал... Ну, откажусь я, думаю, так Павел велит меня под конвоем привести, а не то ещё что-нибудь придумает. Так не дам я этому уродцу злобному над собой верх взять! Не раздавленным и приниженным граф Орлов будет, а таким, каким его народ знает - гордым и непокорённым! Это Павлу позор, а не мне, что он графа Орлова со всеми его заслугами перед Россией унижению подвергает; это Павел над Россией измывается, а не надо мною. Вот пусть все и увидят, что за император у нас теперь...
Так и сделал. Приехал на похороны, и нёс корону гордо, ничем своего волнения не выдавая. Народ на меня с восхищением смотрел, и на всём пути от Александро-Невской лавры до Петропавловской крепости люди восторженно шептали: "Орлов! Орлов! Граф Орлов идёт!". Павел был чернее тучи - хотел он меня ничтожным выставить, но этим только своё ничтожество показал...
Не зная, чем ещё меня унизить, он вскоре отнял мою генеральскую пенсию - двадцать пять тысяч рублей в год. Деньги, конечно, немалые, однако мои поместья приносили пять миллионов; удавалось кое-как сводить концы с концами, - усмехнулся граф. - Но из России я уехал, не стал более искушать судьбу. Мария со мною, было, увязалась, но потом меня в очередной раз оставила.
Жили мы с Нинушкой по большей части в Дрездене - хороший город, красивый, и парков много. Главное же, в Россию можно было быстро вернуться, случись там что. А то, что должно было случиться, не трудно было предугадать: года не прошло, как Павел всем поперёк горла встал. Указы издавал один безумнее другого, прусским порядкам подражая, как и отец его. Пётр Фёдорович не успел, однако, покуражиться, над людьми поизмываться, а этот уродец тысячи людей погубил, в крепость посадил, сослал, заклеймил калёным железом. При нём в России вздохнуть лишний раз боялись...