Я поглядел на Юшу и понял: были «пренценденты».
– Хорошо, – молвил шкипер весомо, – я сам схожу.
И он направился в сторону здания администрации.
– Сходи, сходи, – недовольно пробурчал себе под нос Ганиев. – Кому как не тебе. Сам споил, сам и расхлебывай.
Шкипер тем временем обернулся и громко окликнул меня:
– Чего застыл? Тебе что, особое приглашение? За мной – мелкой рысью!
Я пустился вдогонку и услышал, как за спиной довольно гыкнул Ганиев.
– Охо-хо, грехи наши тяжкие… – проскрипел шкипер, когда я его наконец догнал.
– Дядя Толя, а правда, что это вы слониху споили? – спросил я, отдышавшись.
– Почему слониху? И слона тоже. А тебе кто сказал?
– Да так, слышал…
– Понятно. Ты слушать-то слушай, да не все метлой разноси. Хотя тут никакого особого секрета нету. Это, как говорится, грех во спасение…
Так я узнал еще об одном случае из богатой Юшиной практики. Пару лет назад на наш южный город навалилась неожиданно студеная зима – с метелями, вьюгами, огромными сугробами и диким для нас морозом за минус тридцать. Я ее хорошо помню, поскольку отморозил себе нос и он долго болтался, как слива. Но речь не обо мне. Дело оказалось куда хуже. Как раз в этот год зоопарк приобрел супружескую слоновью пару – Маланью и Потапа, да еще одного маленького слоненка Митюху. Молодых слонов привезли прямо из Индии, ни снегов, ни морозов они, конечно, ведать не ведали. А тут – трубы в слоновнике полопались, девать животных некуда, обогревали, как могли. А как могли? Обогреватели, «буржуйки», одеяла – все это, что мертвому припарки. Вскоре Митюха не выдержал и приказал долго жить. Та же участь ожидала и Маланью с Потапом. Гликман бился в истерике…
– Тут я и вспомнил про «Полярную сову», – продолжил историю дядя Толя. – Ты за поселок Харп чего-нибудь знаешь?
Про поселок Харп я не знал ровным счетом ничего.
– Темнота, – констатировал шкипер. – Поселочек этот находится в Ямало-Ненецком национальном округе. Или, как мы его называли, Немало-Яицком, будь он трижды неладен. Слепили здесь деревушку в шестьдесят первом году, когда тянули «пятьсот веселую» стройку. Была такая, стройка 501, или «мертвая дорога». «Железку» зэка прокладывали в вечной мерзлоте. Рядом с поселком разбили лагерь для ооровцев…
– Для кого? – не понял я.
– Особо опасные рецидивисты. Сейчас там колония для «пыжей».
– Для кого? – снова переспросил я.
– Ты, блять, как чурка нерусская! Для пожизненно осужденных. Ну, я-то чалился не как бессрочник. У них там есть участки общего и строгого режимов, так вот меня на строгий угораздило залететь. Эта колония в Харпе и называется «Полярная сова». «Дальняк» из «дальняков», натуральный край света и тьмы. У нас говорят: «Дальше солнца не загонят, хреном в землю не воткнут». Насчет хрена – без вопросов. А вот «совушка» – она уж точно дальше солнца. Холодрыга такая, что глаза можно отморозить. И начальнички – зверье. То есть на моей памяти было несколько вменяемых, но это – исключение.
Когда я понял, что слоникам скоро кирдык придет, вспомнил я про «Полярную сову». В первую же зиму пришлось мне сурово поцапаться там с местным опером. Была у него, как нынче говорят, «манечка»: выбивать из арестантов явки с повинной. Не важно, было там у тебя чего, не было – колись до самой сраки. Кум отчитается, галочку поставит – а там хоть трава не расти. В принципе, зэку-«тяжеловесу» с хорошим сроком эта явка – что до звизды дверца. Признайся в какой-нибудь голимой краже, срок не добавят, в счет прежнего зачтут. А то еще и скостить могут – за «сознательное поведение и стремление к исправлению». Да только для порядочного сидельца такие явки – западло. По-хорошему за это раньше и брюхо могли вспороть. Сейчас – не то, но тоже не приветствуется.
Короче, стал меня «кум» на повинную раскручивать. Я – ни в какую. Буцкают – ноль внимания. По ходу, достал я его конкретно. Озверел опер. На дворе – зима лютая (а лютая – это градусов под полтинник), а он в «шизняк» гасит…
– Шизняк – это куда? – не понял я.
– Это не туда, куда ты подумал. Та дыра по-другому называется. А шизняк – штрафной изолятор. Камера голая, зусман долбит, как в холодильнике. Не зря говорят, что в холодильнике эскимосы отогреваются… Пятнадцать суток такого отдыха – и на погост через лазарет. Не, в натуре, без шуток. Кто там будет спрашивать?
Но помогло то, что я у «черных», у «братвы» был на хорошем счету. И грев ко мне с воли поступал, а это на зоне дело не последнее. Да не дрова, дурень: грев – это жрачка, курево, чай, наркота опять же. Короче, организовали мне дорогу на ШИЗО. Как говорится, сапоги-валенки: прапорщика купили, который за изолятором смотрит. Главное, что он мне таскал водяру да самогон. И знаешь: по холоду этот кир почти не долбит, только греет! «Кум» – в полном недогоне: по всем раскладам, кузьмич уже должен кони шаркнуть или кровью харкать, а он – ни в одном глазу! Пятнашка проходит – он меня через матрас…
– Это как?
– Ну, день в общем бараке продержал, а потом по-новой – «три петра», пятнадцать суток изолятора. А я опять беленькой согреваюсь. Ну и чайком, понятно. Не ведаю, долго бы я так выдержал и сколько бы еще братва меня грела. Да свезло, по ходу: «кума» на переподготовку отправили, а потом – куда-то на повышение. Пришел на его место вполне себе нормальный, прекратил эту карусель. А я даже, представь, и не сморкнулся…
Короче, решил я, что таким же макаром можно наших слоников спасти – пока трубы не починят. Но где столько водяры выкружить? Вот вопрос… Ну, тут Сема подсуетился. Кинулся на таможню: так, мол, и так, ребята, выручайте! В порядке шефской помощи, жалко же ушастых, десять лет у нас в зоопарке слонов не было, только добыли – и что, по-новой хоронить?
– А таможня-то при чём? – удивился я. – Там что, водочные реки с кисельными берегами?
– Типа того. Ты разве не в курсах, что наш Паханск – ворота Кавказа? Через него туда-сюда все дороги идут. А какая у нас в стране самая проспиртованная республика?
– Не знаю…
– В твои года уже пора бы знать. Северная Осетия, она же Алания! Три четверти паленой водки из Владикавказа в матушку-Расею катит! А таможня, она тут как тут. Либо делись, либо сами выдоят.
Ну, как говорится, таможня дала добро… Душевный там народ. Так вот мы и спасли Маланью да Потапа. Продержались, пока им в слоновник тепло не дали. Но за это время пристрастились они к бухлу. Особенно Малашка. Не зря говорят, что бабы быстрее спиваются. Ты сам видел, что такое женский алкоголизм. Чуть ведром меня не прибила…
– А как сейчас с таможней? – спросил я. – Помогают или завязали уже?
– Да что от них, убудет? С какой-нибудь убогой цистерны. Маланью жалко. Пропадает человек. Подшить бы ее, что ли? Но это ж какую ампулу надо… Вот такие проблемы, по ходу, решать приходится.
Голова у меня шла кругом и безо всякой водяры… А день неумолимо клонился к вечеру.
Сафари шкипера Юши
Как Юша охотился на орангутанга, Петровск стал Энгельсом, а «Шурик» зазвучал гордо
Рабочий день среды я решил начать пораньше и подкатил утречком на маршрутке к входу где-то в четверть восьмого. Но рвение мое было оценено не совсем так, как я ожидал.
Шагах в ста от металлических узорных двустворчатых ворот, рядом с изящной медной ланью, задравшей переднее копыто над невысоким каменным постаментом (на спине козочки родители обожают фоткать своих малолеток), я столкнулся с главным смотрителем за звериным населением. Дядя Толя в необъятном брезентовом комбинезоне смотрелся средневековым рыцарем. Тем более его громадная рука, покрытая рыжими волосьями, держала наперевес тяжелый ржавый лом, похожий на копьё. Поверх комбинезона «лыцарь» натянул куртец-безрукавку «а-ля всезнайка Вассерман», из бесчисленных карманов которой торчали отвертки, шила, разводные ключи и бутыль с неизвестной жидкостью.
Вот тут я совершил непростительную ошибку – наверно, с недосыпа. Потрясенный мощной фигурой шкипера Юши, как называют дядю Толю зоосадовцы, я не обратил внимания на выражение лица ломового рыцаря и шутейно поприветствовал его:
– Здравствуйте, Анатолий Ефимович! Что, новая шкиперская форма?
И кто меня за язык дергал? Конопатая лысина Юши побагровела, в мою сторону вылетела очередь таких замысловатых ругательств, от которых знаток живого русского языка дедушка Даль снова бы испустил дух. Из приличного мне запомнилось экзотическое животное «козлодраный полухрен». По части парнокопытных дядя Толя, видно, большой специалист.
– Где тебя, долбоклюва, носит?! – возопил шкипер Юша. – Я из тебя эту петросяновщину, шлёеп твою медь, в две минуты вытрясу!
– Так ведь я приехал за час до начала…
– И через два после конца! Ты, вошь лобковая, вообще с работы уезжать не должен! Я тебя, плять, пристрою на парашу к карликовому бегемоту!
Причина Юшиного гнева выяснилась быстро. Ночью в здании администрации прорвало канализацию, и научно-просветительский отдел утоп в полном дерьме. Едва пережили потоп и решили перекурить эту нежданную радость, вот тебе другая: прорвало трубу у гималайского медведя! То есть не у самого мишки, а в его, так сказать, берлоге.
– Здесь половина коммуникаций гнилая, и это еще сказать по-доброму, – доложил Юша, сменяя праведный гнев на милость и вытирая потное лицо масляной тряпкой, о которую я не отважился бы вытереть ноги. – Довели зону до цугундера… Вот рванет однажды в день беспечальный – и поплывем всей зоологической кодлой по славному городу Паханску, как говно по Енисею…
– Так это вроде не ваша работа, – робко втерся я. – Сантехник же есть.
– Это, Шурик, всё – наша работа, – с ласковым оскалом ответил шкипер Юша и ободряюще хлопнул меня по плечу (теперь надо искать костоправа). – А вот с юморком ты мне под горячую руку не попадайся. Особенно когда в ней ломик. Ты Алима Муртазова знал? Хотя откуда…
И пока мы топали по центральной аллее, дядя Толя поведал мне в воспитательных целях одну из своих жизненных историй. Этот самый Муртазов, оказывается, сидел с Юшей в колонии города Энгельс Саратовской губернии.
– Звучное название, – заметил я. – До сих пор не сменили?
– Какое там… – отмахнулся Юша. – Там такие падлы, они своё кубло могли и «Гитлер» назвать. Сучье племя.
– Это вы по колонии судите, по начальству, – возразил я. – А в городе, может, народ вполне приличный.
– Шурик, не драконь меня по-новой, – предупредил Юша. – Я ещё до истории не дошёл, а ты мне уже буквы клеишь. Говорю же – сучий город. И перекрестили его неспроста.
– В перестройку многим городам имена меняли…
– Что да, то конечно. Но тут случай – особый. Раньше этот бородатый Фридрих именовался Петровском. Вот скажи: кому, по ходу, оно мешало? Правда, проживала в этом Петровске такая гопота отмороженная, никакой мочи нет: резали-грабили-жгли друг дружку, как скаженные! В натуре, всех достали, народ православный даже песню сочинил про такое безобразие. Без балды, документ эпохи. Утром – в газете, вечером – в клозете. Где-то так…
И Юша мрачно завыл под неясную мелодию:
– В одном городе близ Саратова,
А зовется тот город Петровск,
Там жила семья небогатая,
Мать была бледна, словно воск…
Дальнейшие события дядя Толя изложил конспективно и в основном прозой. Правда, вклинил несколько куплетов, но чисто по памяти, не дословно.
Короче, в петровском семействе было двое детей – брат и сестра. Когда бледная мамаша померла, отец нашел ребятишкам мачеху, которая сходу предложила спалить детей в печке: «И вдвоем будем жить веселей». Логично. Освенцим отдыхает… Отец-недоумок растопил печь, сунул сынишку в мешок – и гори оно ясным огнем! А с дочкой неувязка вышла: она попросила завязать ей глаза. Папка, видать, был слегка заторможенный, пока вязал, «увидела бабка родная / И людей начала она звать».
А людям такая потеха в радость. Надавали мужику по мордам и сдали вместе с мачехой в исправдом. Не такие злобные оказались. Другие бы на месте прибили. Вот и песенке конец. Мне особо запомнились душевные строки насчет поджаренного мальчика: «Всё лицо его обгорелое / Факт кошмарный людям предавал». Сильно сказано.
– Вот такой случился катаклизм, – подытожил Юша. – После этого позора они имя городу и сменили. Под коммуняк зашифровались, падлы. Ищи-свищи, шо там за Петровск, где оно на глобусе…
Тут он остановился и хмуро буркнул:
– И вот скажи ты мне: какого хера я за того Энгельса вспомнил?
– Вы там в колонии сидели, – напомнил я. – И что-то насчет азиата.
– Азиата? А, точно – Муртазова! И про ломик. Этот Муртазов здоровый был, как орангутанг. Или орангутан, хер его знает. Меня заведующая отделом приматов Серафима Пантелеевна все время поправляет. По-любому, Муртазов и орангутанг близнецы-братья: оба косматые, рыла широкие, тупые… Я тебе его потом покажу, тут недалеко. Бригадирствовал он в цеху тарных ящиков. Да не орангутанг, а Муртазов! Эти чурки страсть как командовать любят. Паскуднее – разве что хохлы. И то вопрос спорный. Но я не за то. И даже не за то, что Алим был жлоб, сволочь и красный, как пожарная машина…
– Загорелый?
– Закуелый! Я же говорил: клинья мне не вставляй, на вежливость не нарывайся. Красный – значит козёл.
По выражению моего лица шкипер понял, что и в этот раз выразил мысль недостаточно отчётливо:
– Козел, Шурик, – это зэк, что работает на начальство. Мужик, скажем, работает на себя и на государя. Че-то сваривает, точит, стулья-тубуреты колотит. А козёл вперёд рогами бежит записываться в лагерную полицию. Её по-разному кличут, названия меняют, не хуже, как с Петровском: то СВП, то СПП – секция воспитания и правопорядка, секция профилактики правонарушений, еще какая-то бурда. Но гестапо – оно гестапо что при Адольфе, что при Фридрихе. Ходят, нарушения ищут: не там сиделец шабит (курит, значит), пуговицу верхнюю не застегнул, постель не заправлена, в чужую локалку вошел… У нас же там тоже зверинец: каждый отряд – в своей клетке, «локальная зона». Ну и с заметочками – к оперу или отряднику. Есть еще культмассовая секция, тоже рогатые. Санитарная, чтобы чертяк немытых ловить. Короче, я всех по буквам не помню, главное, что «вязаные» – красные лантухи на рукаве носят и шныряют на аркане у мусоров.
Но Муртазова Юша терпеть не мог по другой причине. Алая ориентация Алима его мало волновала. Ну, сука, он сука и есть, мало ли их по зоне шлындает… Раздражало другое: азиат все время что-то жевал. Говорит – и чавкает. «А слюна всегда в уголках губ такая… зеленоватая», – зло вспоминал Юша. Привычка Муртазова доставала не только шкипера. Набралось десятка два особо яростных нетерпимцев. Не успокаивало их даже то, что Алим улыбчиво пояснял: привычка такая, это же насвай – жевательный табак с пряностями. Пробовал даже угощать. Чем еще больше взбесил «братву»: совсем оборзел мохнорылый, суёт порядочным парням козлячьи корма!
Короче, решили разобраться. «Блаткомитет» размышлял недолго: порешить на хрен. Одним козлом меньше. Пусть в своем муслимском раю табак жует.
– Лоб в лоб с таким лбом среди нас никто бы не справился, – признался Юша. – Так что заманили на промку (в промышленную зону), навалились гурьбой… А ломиком добивать мне пришлось. Так фишка выпала. Всадил я от души, наскрозь. От таких ударов не выживают. А этот – выжил! Вот такое чудо Господне. На зону с больнички, правда, не вернулся. Но и меня не сдал. Козёл – не козёл, а понятие имел… Я к тому, Шурик, что ты тоже имей понятие, когда, кому и что базлать. Ты не орангутанг, а ломики у нас знатные…
За полезной беседой мы приблизились к вольеру с цесарками. Над пузатенькими серыми курицами с тонкими шеями колдовала женщина лет сорока пяти в белом халате. Рядом суетилась молоденькая помощница подай-принеси.
– Амалия Аскольдовна, – тихо, с ласковым придыханием произнес дядя Толя. – Начальник ветотдела…
Начальник ветеринарного отдела была женщиной роскошной. Не зря говорят, в сорок пять – баба ягодка опять. Вокруг нее словно колыхалось голубоватое облако, и даже девчушка-побегушка перед ней немного трепетала. Не говоря о цесарках.