* * *
Но во время родов что-то не заладилось, пошло не так. Врач испугался, стал делать какую-то интенсивную стимуляцию… А в результате мальчику поставили страшный диагноз – врожденный инфаркт-инсульт. Узнали об этом несчастье только через полтора года, когда родители свозили Рому на компьютерную томографию мозга в Москву. Глубокое поражение центральной нервной системы. Там в Москве им впервые сказали, что Рома не будет ни ходить, ни разговаривать и что его лучше сдать в специальное учреждение, заверяли, что он – асоциальный элемент и не принесет пользы обществу. А родители, ухаживая за ним, тоже пользу обществу приносить не смогут.
Галя нервно хватала ртом воздух и прижимала к себе сына.
– Никуда я ребенка не отдам!
Сергей сопел, размышлял о жизни, взвешивал непростое решение.
И тогда Галя спросила:
– Скажи мне, Серж, что ценного для тебя в том, чтобы быть отцом? Для чего тебе нужен родительский опыт?
– Я хотел передать ребенку все, что у меня есть, – знания, опыт, состояние, наконец…
– Глупости! Никто не заводит ребенка из желания передать ему что-то. Желание иметь ребенка иррационально и физиологично. Оно, как жажда, будет мучить, пока не утолишь. Я заглядывала во все коляски и хотела родить малыша, чтобы нюхать его кудряшки, вбирать в себя запах чистоты и ванили. Потому что быть матерью – это состояние медитации, это просветление, – заплакала Галя.
– Дура! Невыносимая дура! По-моему, передать знания, опыт и деньги – более вменяемое желание, чем нюхать кудряшки.
– Ты любишь меня?
– Идиотка, я никогда не говорил тебе, что люблю тебя! Ни-ког-да…
– А как же тогда понимать твои слова: «Я хочу от тебя ребенка! Я еще ни от одной женщины никогда так сильно не хотел ребенка…»?
– Так и понимать! Я хотел полноценного ребенка. Какое это имеет отношение к тебе? К любви? Мне просто нужна была мать для моего ребенка.
Только тогда Галя и узнала, что на самом деле не она была нужна Сергею, ее просто использовали, он хотел получить от Галины здорового и талантливого наследника, которым можно было бы гордиться. Ребенок-инвалид мало дает поводов для гордости.
Домой с Ромой на руках Галина возвращалась одна. Сергей остался в Москве строить карьеру. Во-первых, Серж давно мечтал о Москве. Не всю же жизнь оставаться драматургом для провинциальных театров и антреприз. Во-вторых, рассчитывать на передачу генов традиционным способом Рудаковскому больше не приходилось. Но у него оставался другой – более надежный и благодарный способ продлить себя в своих текстах. То, что его пьесы переживут века, Рудаковский даже не сомневался: иначе он просто никогда даже и Word бы не открыл. Теперь пьесы были его единственными детьми. А детей мало родить, ими нужно заниматься: их нужно воспитать, пристроить в театр с колоннами, организовать для них публикации, передать в хорошие руки известных режиссеров. А сделать это можно только в Москве. Возможно, бракованный человеческий детеныш был нужен Сержу лишь для того, чтобы в который раз осознать свое несемейное предназначение и уйти в мир творчества с головой. Так рассуждал Сергей, стоя на перроне, глядя на уходящий поезд, где в плацкартном вагоне на боковой полке тряслась с ребенком на руках Галина Рудаковская…
Галя отпустила мужа с облегчением: после рождения ребенка они плохо жили, часто ссорились. Особенно из-за того, кто виноват в болезни Ромы. Каждый мучился вопросом: «Почему это случилось с нами?» – и не находил ответа.
Эти ссоры выматывали. Они были бесконечными.
– Кому первому пришла в голову идея рожать по блату?
– Почему у этого врача?
– Почему именно в этой больнице?
– Какого черта в этом городе?
– Кто вообще рожает в этой стране?
– При такой экологии?
– В это время?
– У тебя наверняка генные отклонения…
– Зато ты психически здоровый – просто дурак на всю голову! Деревянный по пояс!
– Идиотка!
– Сам такой!
– И сам, конечно, дебил, если решил зачать от тебя, истерички, ребенка!
– Не кричи на меня при сыне!
– Да он ничего не понимает!
– По твоей, кстати, милости!
– По твоей!
А потом плакали, обнявшись, от бессилия и обиды, как дети.
– Почему все-таки это случилось с нами? – И не находили ответа.
* * *
Когда Роме исполнилось два года, Галя пошла в загс, подала заявление и развелась. Сергей узнал об этом спустя два года, когда приехал на гастроли в родной город с московским театром, где устроился завлитом.
Галя надела свое лучшее платье и пришла на комедию по пьесе Сержа Рудаковского «Симулякры». Она знала, что тщеславный драматург будет в зале. Галя о многом передумала за эти годы. Она фантазировала, как Сергей будет искать ее глазами в зале, подойдет, виновато потупив глаза, коснется руки и спросит:
– Ну, как вы тут без меня? Трудно, наверное? Расскажи…
А она посмотрит пронзительно, пробуравит взглядом до самого сердца и хмыкнет:
– Исчезают тут всякие на целую вечность, а потом «расскажи»…
Казалось бы, чего проще – возьми и расскажи. Но только про то, что болит, рассказать иногда труднее всего.
И тут Галя вспомнила, что за четыре с половиной года Сергей даже ни разу не позвонил ни на Новый год, ни на ее день рождения, ни на Ромин. Видимо, все-таки он будет искать глазами. Но не ее. А скорее камеры местного телевидения и молоденьких корреспонденток… Или желчных толстозадых театральных критикесс Таисию Комонову и Нину Орлову, которые всегда скептически относились к его пьесам и писали ироничные, едкие обзоры. Или запойного режиссера Костю Мокина, который однажды в театральном буфете так напился за счет Рудаковского по случаю рождения и вручения режиссеру новой пьесы Сержа, что наблевал на эту самую свежую пьесу, а потом всем рассказывал, дескать, это и был самый искренний ответ графоману.
И все равно Галина знала, что встреча их состоится. Неминуем и разговор. Она хотела рассказать, что вместе с ребенком рождается мама, что у Ромы глаза ангела, что у нее замечательные подруги, а мать ее, Ромина бабушка, так вообще просто святая, что сама она, Галина, продолжает играть в театре, правда не часто и во втором составе, но все-таки не ушла из профессии, держит себя в форме, что у нее есть пара любимых ролей, таких, что закачаешься, и поклонники есть, конечно, и, когда она выходит на сцену вся такая стройная и юная, никому и в голову не придет, что у нее вообще может быть ребенок, тем более ребенок-инвалид…
Комедия шла. Зал смеялся и рукоплескал. Галя утирала слезы, потеряв еще в начале сюжетную нить, а в голове у нее, как пчелы, роились мысли: «Рома очень сложный ребенок. Я сама никогда точно не знаю, что он понимает, что нет. Приходится интуитивно догадываться, болит у него голова или зуб… Я не знаю, что он думает и как у него на душе. Наверное, не очень хорошо. Но бывают дни, когда он улыбается и светится, как солнышко… И ради этих дней…»
– Не злите меня, и так уже трупы прятать некуда! Шучу я, шучу, на самом деле мест полно… – пробасил со сцены усатый народный артист, и зал снова взорвался смехом и аплодисментами…
Недавно зашла к нам в гости знакомая со своей трехлетней дочкой, проносились мысли в Галиной голове. Девочка стала расспрашивать про Рому:
– Он что, говорить не умеет?
– Нет, не умеет.
– И ходить не умеет?
– Нет.
– И ничего не знает?
– Нет.
– Только какает?
– Даже какать не умеет. У него запоры.
– Так он, что ли, Незнайка?
– Точно, Незнайка. Реальный Незнайка.
На сцене действие начинало закручиваться в тугую спираль.
– Ты еще сомневаешься в том, кто отец? – подскакивала вокруг народного усача мартышка в амплуа травести и трясла перед его носом какой-то бумажкой.
– Что это? – кокетливо возопил артист.
– Это тест. Две полоски! – Актриса объясняла зрителям происхождение бумажки в ее руках.
«Кто решил, что жизнь полосатая? – думала о своем Галя. – Может, моя жизнь в горошек или в клеточку? Хотя я бы предпочла – в цветочек. Бывает, что все вполне благополучно, а настроение плохое. А бывает и наоборот. Как тут разобраться? Какая полоса?»
У Галиной жизни действительно была собственная уникальная окраска – от серо-буро-малиновой до малиново-серо-бурой. В моменты самых больших потрясений с ней случались поразительные открытия, а яркие события порой омрачались неожиданными разочарованиями…
– Как дела? – спросил народный.
– Пока не родила, – отыграла репризу актриса.
Галя вздохнула: она уже родила.
«Меня часто спрашивают “как дела?” – Галина продолжала вести бесконечный разговор с воображаемым Сергеем, реальный прототип которого сидел где-то рядом, в темноте театрального зала. – Может и ответа знать не хотят. А спрашивают так, для проформы. А я задумываюсь: как же дела мои на самом деле? Наверное, плохо, – отвечаю, но без всякой уверенности. – Да, плохо, конечно плохо. Особенно в понимании врачей, людей, у которых полные семьи и здоровые дети, но… Я на самом деле не знаю, как у меня дела. Очень сложный вопрос. Лучше не спрашивайте. Настроение скачет. Минуту назад был восторг, а вот уже накрывает волной жестокая депрессия. Такая, что повеситься хочется. Я все время как будто под наркотическим кайфом. Психика совершенно неустойчивая. То расплачусь не по делу, то веселюсь, как сумасшедшая».
Постановка была современной по всем статьям. Во фривольности реплик и мате, звучащем со сцены, в костюмах, в декорациях, в работе художников по свету и звуку. Московское финансирование лезло из всех постановочных щелей и било в глаза провинциальной публике. Заработал проектор. На экране замелькали страны и города, символизирующие путешествия героев…
«Вот собираюсь с подружками в кино сходить. На комедию. Настроение себе поднять. И вдруг вижу на экране мамочку с коляской, со здоровым малышом, и в слезы. Ничего не могу с собой поделать. Вот не хочу плакать. Не планирую. А оно само собой получается. Все смеются, а я реву, как дура. Подруг только пугаю. Вот и сейчас… – Галина снова утерла слезы атласным рукавом вечернего платья. – Или вдруг вижу человека: он в печали, лобовое бутылкой разбили хулиганы какие-то, отморозки. На BMW разбили, между прочим. Человек злится, чертыхается. А мне смешно! Ну разве это горе?
Или вот пример. Лежу дома. Отдыхаю. Все как я люблю. Разделась, растянулась на диване. Тепло. Плед набросила на себя. Для красоты. Потому что новый. Потому что недавно купила. На распродаже. За копейки сущие. Мимо пройти не смогла. А вообще, и не нужен был мне этот плед: батареи греют. А на улице-то не лето. Ночью мороз. Думаю, вот красота, хорошо-то как. И такое счастье на меня навалилось. Тепло мне. Тепло. Вода горячая есть. Телевизор работает, смотри что хочешь. Электричество есть, газ. Ну, родись я сто лет назад, да еще в какой-нибудь деревне, за водой бы пришлось ходить, за дровами. В туалет на улицу в валенках бегать.
У кого-то, – думаю, – сейчас жилья нет. А у меня двухкомнатная квартира, квартирища, можно сказать. И мама рядом под боком, помогает во всем – это же с ума сойти! Есть еда, есть одежда, много что купила и не ношу. Все проклятые распродажи! Бог послал это изобилие мне – песчинке – просто так. Не боролась, не старалась, с утра до ночи не вкалывала, лбом стены не пробивала. Жила, как жилось.
И кто-то еще наше время ругает. Что выпендриваться-то? По-моему, жить лучше, чем сейчас, уже и неприлично даже. Молодая, здоровая, красивая. Ну сын нездоров… Ну нездоров. Не может же прям везде все отлично быть. Ну инвалид. И инвалиды нужны. А чего не быть инвалидом в такое распрекрасное время? Государство не помогает? Но ведь и не мешает! Я могу заниматься с сыном, любить его, целовать, баловать, песенки ему – все, что захотим. Если задуматься, жизнь хорошая штука. А если не задумываться, так даже еще лучше.
Бывает и плохое настроение: мысли лезут нехорошие, усталость накопилась, от одиночества выть хочется, жалко себя и всех. Как я с этим борюсь? Да никак. Пиво пью. Не выход, конечно. Иногда тяжело себя заставить выйти с сыном на прогулку. Я до сих пор побаиваюсь прохожих. Взглядов, реплик, неадекватных реакций. Я не удивляюсь, когда встречаю недоброжелательное отношение. Просто в какие-то дни я бываю к нему не готова, не успеваю защититься, и тогда мне становится очень больно от одного взгляда или слова. Но так случается, слава богу, редко.
Короче, настроение мое – это качели – от счастья к несчастью, как пишут в учебнике по драматургии».
На сцене бегали, кричали, изменяли и убивали под веселую музыку.
– Настоящих мужчин украшают синяки на лицах их врагов! – стучал кулаками в грудь не в меру народный артист.
Рядом с Галей сидела семейная пара – толстый мужик и его розовощекая жена. Мужик похрюкивал. Жена повизгивала. Действо приводило их в восторг. Чем меньше на актерах оставалось одежды, тем больше накалялись страсти на сцене и в зале.
«Если ребенок болен, – рассуждала Галя, – значит, он еще больше нуждается в материнской любви и заботе. Он беспомощен и беззащитен, отдать его в детский дом – значит убить его. Некоторые считают, что всех больных и немощных надо отстреливать. Сегодня ты полезен, а завтра тебе на голову упадет кирпич, и если не прибьет сразу, то прямая дорога в специальное учреждение. Когда-то я и сама была уверена, что инвалиды рождаются только в семьях, где пьют-курят-матерятся. Людей в инвалидных колясках я видела редко и издалека и ничего, кроме брезгливости, к ним не испытывала. Я даже не задумывалась о том, что это – люди. Чтобы что-то понять, мне нужно было родить такого сына».
Полтора часа без антракта. Артисты вышли на поклон. Зал рукоплескал. Усатый народный крикнул:
– Автора!
Актеры подхватили.
Стройный, сияющий, в сиреневом бархатном пиджаке и голубых джинсах, впорхнул на сцену драматург Рудаковский. И Гале вдруг стал очевиден контраст ее нелепых замшевых сапог с белесыми следами от городской соли, рассыпанной по тротуарам, с гламурным и продуманным до деталей образом Сержа. И сразу стало понятно, что не будет никакого разговора. Не потому, что Серж против. Он не против. Просто нет потребности. О чем они могут говорить – два совершенно чужих человека?
«Надо было чаще ходить на физ-ру! Там учили прыгать через козлов», – вспомнила Галина слова подруги и стала пробираться к выходу. В проходе стоял счастливый, распираемый от гордости за сына отец Сержа. Он вдохновенно смотрел на сцену, и у Гали не было ни одного шанса быть узнанной. И все же она сунула в руки мужчине бумагу.
– Сан Саныч, передайте это Сереже.
Это было свидетельство о расторжении брака. А невысказанные слова застряли комом в горле. Комом обиды.
* * *
Галя обратилась ко мне, когда Роме было шесть лет. Ей жизненно необходима была помощь психолога. Но все же в тот момент, когда мы познакомились, в этой помощи она нуждалась уже не так остро, как пять, четыре, три и два года до нашей встречи. Просто все эти шесть лет она боролась не за себя. На себя она давно уже махнула рукой. И спасали ее только рисунки. Она рисовала фей и гномов, тяни-толкаев и нераскисай-веселяев, пеших аистов и летучих жаб, странствующие деревья и говорящие дома, женщин с солнцем вместо лиц и мужчин с большими сердцами… Она рисовала везде – на салфетках в кафе, в альбоме – дома, в фотошопе – в ноутбуке, в блокноте – в транспорте, в медкарте сына – в поликлинике (за что ей постоянно выговаривали врачи)…
Даже у меня на первом сеансе она постоянно царапала в ежедневнике какие-то цветочки-веточки и извинялась:
– Это просто нервное. Не знаю, куда деть руки.
Галя придумывала волшебные миры просто для того, чтобы выжить, чтобы не сойти с ума. Потому что реальный мир жесток и равнодушен. В этом мире у человека нет права быть слабым, больным.
– Я все время как будто извиняюсь перед кем-то невидимым за болезнь Ромы и за то, что я его мать, – сказала мне Галя в нашу первую встречу. – Раньше мне казалось, я знаю весь мир: я собирала его по крупицам сыгранных мною ролей в театре. И от любви умирала, и стервой была, и Жанной д’Арк… А потом поняла, что по-настоящему я знаю только одно: как быть мамой ребенка-инвалида. Ребенка, который в свои шесть лет так и не научился ходить, разговаривать, держать ложку и понимать мои колыбельные, сказки… При каждом удобном случае он бьет себя по голове, по лицу. Если его вовремя не остановить, он может разбить руки или губы в кровь… Про то, что знаешь, рассказывать трудней всего. Но это невозможно носить в себе. Я покупаю книжки по так называемой позитивной психологии, учусь жить здесь и сейчас, радоваться мелочам, но все время чувствую себя виноватой…