– Гюргя, отец тако сказал, а мы в доме у него ныне. Да и я мыслю по отцову: не надо бы. Март половину истощил, к исходу бредет. Не так-то много от Великого поста тебе осталось, потерпи.
– Мне! А тебе? – буркнул Кудеяр.
– Да мне-то пост в охотку. Прямо бросать его не хочу, когда кончается. Веришь ли, братка?
– Да ты вообще ангел! Вот и сиди тихо: ангелам жрать не надо. А нам, грешным…
– Ну, будет тебе, – вновь прервал Кудеяра Хворостинин. – О чем думаешь? Ты же ратник, боец, я тебя с собою беру на великое дело государево, насчет татар разведывать. У меня уж все мысли не здесь, а в поле, со станицами, со сторожевыми заставами. А твое рассуждение всё про хмель да про мясо. Кабы не ведал про тебя, что дельный ты воин, подумал бы, что ты бестолковая затычка кабацкая. Будет тебе шутки шутить, вон видишь, брат твой уже искры пускает, яко кресало от кремня, не ровен час, трут займется.
Кудеяр глянул на него мрачнее тучи, засопел. Прокашлялся и опять глянул сумно. А потом рассмеялся.
День к сваре не звал, приятный был день.
Они сидели втроем за одним столом в голом саду на задворках тишенковской усадьбы в Москве. Щербина собирался проводить Хворостинина с Кудеяром до окраины московской, было у него там какое-то своё дело, да из дому пока не выходил – снаряжался.
Снег еще не сошел, серые его клочья обнимали черную грязь и, прощаясь с нею, пускали обильные слезы. Но солнышко уже пригревало, уже сеялось златыми зернами на крыши, головы и мостовые, уже тревожило иззябшее лоно земли.
Один грач стоял над большой лужею и рассматривал себя с любопытствием, другой с ветки старой яблони посылал ему раскатистое к-и-а-р-р-р-а, укоряя в лени и безделии. Третий, ровно чернец, постом изголодалый, да еще и принявший обет безмолвия, с немой грустью рассматривал обоих, устроившись на шатре колоколенки.
Издалека прилетела братия граче-иноков. Почуяли, что тепло, а с ним всякое добро и счастье, возвращаются в родные их места, да и полетели вслед за теплом. Соскучились же на чужбине горевать! Задумали из тамошней своей обители доставить сюда ризы поповские да святые иконы, да книги богослужебные, учредить тут пýстыньку да и жить в тишине, служа Богу, веселясь милостям Его. Уже и церковку рубить затеялись, да расслаба охватила всю их общину: ловят солнышко крылами, песни поют, в игры играют, за дело же нимало не взялись… хорошо им!
Зинькали наглые, разъевшиеся московские синицы, а хозяйский кот, престарелый пуд счастья рыжепестрого коровьего цвета, стоял под деревом и примерялся, как бы ухватить одну из них да и слопать.
Хороша свежая синица на обед!
– Князь Митрей! Ты таков друг у меня, какового по всему свету не сыскать, хоть в немецких землях ищи, хоть в грецких, а хоть у нас, на Казани! Ради тебя – что хошь сделаю! Ты не верь, я тебе не питух пропитой, я пью да смысл имею. Вот ради тебя одного возьму и вообще пить брошу! Ни меда хмельного, ни вина, ни водки!
– Ни пива… – ухмыльчиво добавил Федор.
– Да хоть бы и так! Ни пива!
– Ни бражки…
– Федька, тать, вчистую меня обездолить хочешь?
– Ни мяса…
Хворостинин не выдержал, захохотал.
– Такого я допустить не могу! Совсем обессилишь – кто со мной крымского царя с его татаровями гонять будет?
Федор посмотрел в сторону дома, сделал движение рукой: мол, подождите, послушайте меня.
– Не возьму в толк… отчего так отец задерживается? Должен был уж выйти. Гляну, что у него там.
Хворостинин кивнул:
– Давай, давай! Мы и без того припозднились.
Младший брат ушел. Старший же, помолчав недолго, хлеба оторвав и в обруганном меду искупав кусок, вспросил князя с легкою обидой в голосе:
– Ужели не веришь мне? Смеешься? Я бы смог. Како бы сказал, тако бы и содеял.
Кусок же намедовленный тотчас съел и пальцы облизал дочиста.
Хворостинин ответил ему не сразу, с промедлением.
– Да верю, отчего ж… Токмо ни к чему это. Достаточно меру свою понимать, а ты… о-ох, мне, грешному.
– Ладно, ведаю о себе. Неистов. Удержу не знаю. Ничего! Ты укажешь, где мне жар свой поостудить… Я бы и жизнь за тебя, князь Митрей, положил, кабы понадобилось. Не для похвальбы говорю, ты знаешь.
Хворостинин улыбнулся:
– Бог даст, еще жизни-то позакладываем друг за друга.
– Уж это – как водится! Я тебе по гроб…
Кудеяр вдруг прервался на полуслове и уставился Хворостинину за спину. Князь обернулся. Оказывается, Федор только что подошел к ним, но ни слова не говорил и выглядел странно.
Федор сделался бледен, яко луна в тумане, губы его тряслись. Он пытался рассказать что-то, но всё никак не мог вытолкнуть слова из уст. Одною ладонью Федор сжимал другую и обе не знал, куда деть: то вздымал к груди, то опускал.
– Ты что, Федька? Что ты нам тут подуруя изображаешь? Что приблазнилось тебе?
Брат открыл было рот да и опять захлопнул его. Слезы навернулись на глаза ему.
– Где отец? – спросил Кудеяр голосом пьяницы, увидевшего некое злое диво, заставившее мигом протрезветь его. – Что с отцом?
– Забрали отца… – наконец-то подчинил себе уста Федор. – Нет отца.
– То есть как? Кто?!
– Опричные… Из Судного приказа… На допрос повели. Евсейка Костромитин, старый боевой холоп, защищать его бросился, да на месте иссечен был до смерти. Прочая дворня попряталась, насилу рассказать заставил, как беда случилась… А батюшку нашего… Его… Его… о, Господи!
– Да не блей ты, Федя! Дело говори.
Федор потряс головой, словно отгоняя сонную одурь. Потер щеки, очи потер, будто не до конца доверял им: не привиделось ли ему, не случилось ли наваждения?
– Немчин опричной… Андрейка… извет настрочил. Мол, хочет отец наш выехать на имя крымского царя, ему поддаться, а государю нашему изменить. Мол, наградное золото нарочно от служилых людей утаил, дабы у воевод ропот вызвать и мнение великое на государя.
– Золото?! Да что ты мелешь! Какое золото?! Мы ж отдали сполна!
Федор смутился, опустил взгляд.
– Видно… припозднились. Да и наговор, он же и есть наговор. Лжа, клевéты. Во всех смертных грехах обвинить могут без толку и смысла. Государевы служильцы разберутся, явят, где правда, а где яд иудин… Донос расследуют до прямоты и… Ты что это?
С Кудеяром происходила перемена, напугавшая Федора до зáморозка в сердце. Старший брат застыл, раскрыв уста, и смотрел куда-то в сторону, на ствол яблони, на лужу, на синичий базар, словом, ни на что особенное, но с необыкновенной пристальностью. Глаза у Кудеяра остекленели, яко у мертвеца. А когда ожили, стоял в них тоскливый свет закатный. Кудеяр вздрогнул всем телом, будто напал на него озноб. Чело его потемнело, черты лица исказились: только что один человек сидел, ныне другой поднимался из-за стола. Чужой. И голосом заговорил он чужим, хриплым, и слова произнес чужие:
– С-сучки… Отца! Отца моего! Зарублю.
И потянул саблю из ножен.
Хворостинин в один миг перескочил стол и мертвой хваткой вцепился в десницу Кудеяра. Тот силился стряхнуть князя, но не мог.
– Ты что делаешь? Это мятеж. Себя погубишь, род свой погубишь!
Но тот, ровно в бреду, изрыгал бессвязицу:
– Отца! И кто? Коней седлать! Где кони! С-сучки. Кому поверили? Немчину, свинье пивной… Рубить, сечь! Наш отец, отец! Столп! А они! Холопья порода. Нéмчину!.. Кони…
Хворостинин не отпускал его.
– Род побереги!
– Убивать. Рубить. Резать. И чтоб ни единого…
Вдруг сила, с которой рвался из цепкого захвата Кудеяр, разом удесятерилась. Витязи в старину пили из неких чародейных источников, и вода наговоренная крепила их мышцу дикой силой земли, тверже камня делая ее. Тако случилось и с Кудеяром, только чаша с зачарованным питьем, поднесенная ко рту его, осталась невидимой. Протяжный вой издал он, и вой этот на конце сменился хрипом. Тотчас отшвырнул Кудеяр Хворостинина, как сухую щепку, да выхватил саблю.
– Опомнись! – бросил ему Хворостинин, вставая из весенних грязей.
Тот упрямо помотал головой.
– Если товарищ ты мне, князь Митрей, иди со мной! Поскачем, отобьем отца! Давай же!
– Нет. Против царя я не встану.
– Бросаешь меня?! Тогда я сам пойду! Один управлю дело! Сколько их там, Федька? А? Десяток? Дюжина? Какая, хрен, разница!
Хворостинин медленно вынул клинок из ножен.
– Не позволю тебе, дурак. Так ты отца не вызволишь, токмо глупостей наделаешь.
Кудеяр шагнул к нему, поднимая саблю.
– Отойди.
– Нет. Я не позволю тебе, – строже сказал Хворостинин, сводя брови.
– Ино я и тебя пройду! – ответил Кудеяр, примеряясь к схватке.
– Это же друг твой! Благодетель! – попытался урезонить брата Федор.
Тот с веселой усмешкою ответил:
– Да хоть сто раз друг, а не стой у меня на пути! Митрей Иваныч, отступись, не дразни. Жизни лишу! Мне торопиться надо, а ты передо мной суёсся. Уйди, Христом Богом молю!
– Нет.
И тут Кудеяр зарычал с подвывом, точно волк вселился в него:
– Уйди же… Р-разрублю… Лучше и впр-рямь чужому цар-рю слугой быть, чем от своего такое поношение тер-рпеть… Уйди…
– Нет! – ответил Хворостинин и едва успел отбить первый удар Кудеяров.
За первым посыпались новые. Противник князя двигался быстро, нападал с неослабевающим натиском, меняя один прием на другой. Без устали испытывал он оборону Хворостинина на прочность разными способами. И по-татарски, и по-немецки, и по-фряжски, со всем искусством и с неуемной лютостью.
При всем том Кудеяр щерился улыбкой зверя лесного. Так хмылит рожу, намереваясь снести голову доброму человеку, пошлый душегубец, попривыкший на большой дороге отбирать жизни с легкостью, потребной для простого откусывания хлеба, и приучившийся получать от того удовольствие.
Хворостинин отражал наскоки Кудеяра твердо, встречал его прочной защитой, откуда бы ни набрасывался он.
Но тяжко приходилось князю: не решался Хворостинин повредить Кудеяру, ранить его или, не дай Бог, убить. Душа князя не допускала сего, отводила руку.
Федор стоял в растерянности, не ведая, к кому примкнуть.
Кудеяр с Хворостининым, зная силу друг друга, вели сложную и стремительную игру. Поглядел бы со стороны небоец и не понял бы, к чему сии рывки, отскоки да уклоны. Два неприятеля словно бы рисовали в воздухе вязь книгописную или узор, назначенный для книжного же украшения. Только один из них макнул «перо» свое в смертные чернила и желал погубить сопротивника, а другой искал мира и оттого писал чернилами милосердия.
– Уймись же! – попробовал Хворостинин еще раз утихомирить Кудеяра.
И, как опытный боец, почуял беду за миг до того, как она явилась во плоти.
Отвлекся Хворостинин, потерял дыхание. Сбился! А тот сложный узор, который выписывали клинками два бойца, требовал внимания без ослабы… Кудеяр не преминул воспользоваться оплошкой Хворостинина. Князь как будто не дорисовал малую петельку, удерживавшую в отдалении от него Кудеярову саблю. Удар страшный, неотразимый обрушился на грудь Хворостинина.
Дмитрий Иванович со стоном опрокинулся навзничь. Оружие вылетело из руки его. Кровь обильно потекла из длинной рубленой раны.
Кудеяр устало отер пот со лба, удоволенно покачал головой и замахнулся, желая добить Хворостинина. Но вместо князя перед ним оказался Федор: Тишенков-младший бросился на колени, собой закрывая лежащее на земле тело от братней сабли.
– Гюргя! Меня – первым.
Кудеяр посмотрел на брата в изумлении. На краткое мгновение гнев покинул его:
– Что я делаю… – Кудеяр зажмурил глаза, встряхнул головой. – Что ты со мной делаешь?! А что же я-то делаю…
Но сумеречная мгла, питавшая его неистовый пыл бойцовский, оказалась сильнее. Рассвирепев на Федора, он изрыгнул в самое лицо ему:
– Проклинаю вас всех… Проклинаю! И тебя, гадину, проклинаю! Не встал за отца. Какой ты брат мне! Ты вошка.
И Кудеяр с такой силой двинул Федора носком сапога в подбородок, что тот пал с колен и распростерся на окровавленном теле Хворостинина. Кудеяр до белизны в пальцах сжал рукоять сабли, рука его задрожала, лицо исказилось, будто по нему прошла черная волна океанская.
– Трус! Трус! Срамéц! Удод смердючий! Убью тебя, трус! – заорал он в лицо Тишенкову-младшему.
Федор тихо ответил ему:
– Я люблю тебя, брат. Бога не оставь!
Кудеяр, от ярости чернея ликом, рубанул тоненькую березку, выросшую посреди сада. Верхняя часть ее легко отделилась от ствола и упала на землю.
– Трусы! Холопьи души! – кричал Кудеяр, пихая клинок в ножны. – Нет у меня тут родной крови! Прочь отсюда! Ни на что не годны! Падаль, бабьё, позор! Не осталось богатырства! Ни в ком ни чести, ни мужества, ни правды! Нельзя такое терпеть! Нельзя такое сносить! Хоть бы и от царя. А и что этот царь? Кровоядец истинный! Нигде правды нет, всё сгнило, всё криво!
Он уходил, выкрикивая всё это в воздух перед собой. Голос его не слабел. Он всё повторял: «Прочь отсюда! Прочь отсюда!» Остановился у поворота пред углом палат тишенковских. Обернулся и помедлил, глядя на Федора. А потом молвил покойно, хладно, будто бы не к человеку обращаясь, а к могильной плите или к собственному отражению в серебряной посудине:
– Баба. Нет, даже не баба, хуже. Ты девка старая.
И с тем ушел, скрылся за углом.
Часть 2. Нашествие. Апрель – май 1571
Глава 10. Милость Господня
«Ангел ле пришел забрать мою душу?» – вот что первое помыслил Хворостинин, когда очнулся.
Очи… где отыскать еще таковые очи?.. словно чистую воду из ручья, текущего по камешкам, разбавили молоком… распахнуты, яко врата леса… велики очи, больше человеческих… чело – высокое, совершенное, будто небо полуденное над полем спелой пшеницы… ланиты тем же светом полуденным налиты, будто бы солнце белое за ними сияло, и то сияние насквозь их пронизывало… нос – точно грудь и шея лебяжьи… уста – лодии киноварные, одна над другою, не плывут, но у берега шепот воды боками принимают… волосы…
Волосы…
Волосы…
А вот волос-то не видно совсем. Под кикой упрятаны волосы.
Нет, пожалуй, не ангел. Не носят ангелы понёву, не вдевают в уши серёжек серебряных с затейливой зернью, не складывают на голове две косы, не покрывают их кикой, шитой травяным узорочьем, и не надевают поверх кики сороку-привязку с простеньким, но нарядным шитьем красной нитью. И какое может быть у ангела обручальное кольцо, ежели нет в ангельском племени ни мужей, ни жен?
А у тех счастливцев, которые ангелов умственным взором лицезреют, могут быть всякие видения – одне страшные, другия светозарные, – только вот брюхо у души точно болеть не будет. И на груди у души рана не застонет, а кровяная корка на ней не попросит расчесать ее вдоль и поперек жестоким чёсом.
– Ты ведь из чуди белоглазой, так ле? – Слова дались князю без труда, но болью отдавали они в ране на груди. Перед глазами малость поплыло.
– Зырянка, господин.
Лицо круглое, белое… кошачье. И повадка кошачья – медлительная, томная, текучая. Невозможно взор отвести.
Блазнится… кошка ласковая волшбою превратилась в женщину и глаза ему зачаровала.
До чего же хороша! Речная жемчужина, луг ромашковый, свет дневной, цветами полевыми пахнущий…
Велик Господь в своей мудрости, что не дает ему ныне сил и тем отводит от ума всякое озорство. Он, князь Дмитрий Иванович Хворостинин, слава Богу, женат. И супруга его чудно хороша. А потому всякую прелесть душа его переборет.
Но для верности Хворостинин кратко помолился.
Женщина не обернулась кошкой, однако ум его, напрасно распалившийся, успокоился.
– Ступай, Федора Никитича позови…
Откуда-то сбоку долетело:
– Я здесь, зятюшка.
А… вон он, у окна сидит, подбородок ладонью грустно подпер, взор унылости полон, яко у пса остарелого.
– Воды бы мне…
Женщина поднесла ему чарочку. Напившись, Хворостинин спросил:
– Кудеяр?
– Ускакал. На опричных не нападал, отца саблею вызволить не пытался. Вот и всё, что я знаю.