Эта фраза никак не могла вырваться на свет, я никак не решался ее произнести. Потому что не знал, как эти слова можно сказать. Павлик все так же недоверчиво смотрел на меня.
Просто, - наконец выдавил я, чувствуя, что все лицо горит как после километровой пробежки, - просто я думал, что мы могли бы дружить. Стать друзьями, настоящими...
И сразу стало легко. И кажущаяся глупость и нелепость этих слов отошла куда-то вдаль, в небытие. А ни лице Павлика появилось какое-то странное выражение - не то улыбка, не то удивление.
-- А разве.. Разве это так просто? Ну, дружить? - нерешительно выдавил он.
-- Я не знаю, - признался я, - и никогда не знал. Может быть.... Но...
-- Лицо Павлика озарилось какой-то небывалой, невиданной доселе радостью.
-- Давай... Только мы вдвоем и все, - ответил он и протянул руку.
-- Да, только мы вдвоем, - повторил я, и, не в силах удержаться от улыбки, протянул Павлику руку.
Рука у Павлика была совсем не холодная, а теплая-теплая, прямо горячая.
-- А у тебя руки совсем не холодные, - ответил я, глядя на Павлика.
Он немного смутился и отвел взгляд:
-- Зато у тебя холодные как лед.
Мы оба засмеялись...
В этот вечер мы болтали обо все на свете, даже не пытаясь найти какой-то смысл в наших разговорах. Нам было так свободно и легко, как бывает только в полете. На миг я закрыл глаза и вспомнил то чувство, когда в мечтах ты взлетаешь вверх и паришь над облаками, глядя сверху на такой знакомый, и в то же время, такой незнакомый город. Потому что вся жизнь в этот момент показалось легкой и простой, и все беды и невзгоды казались чем-то вроде старых пятен от чернил на старой школьной парте. Положи на парту альбом для рисования или простую тетрадку и нарисуй что-то хорошее, доброе... Выведи просто милое и такое простое слово "мама"... И на сердце станет немного теплее и легче... А старая парта, помнящая сотни, тысячи таких же учеников, сидящих за ней, не сможет ничего возразить тебе, разве только своим скрипом напомнит, что не нужно слишком сильно на нее облокачиваться. Потому что только хорошее остается в наших сердцах, а плохое рано или поздно забывается или просто стирается из памяти навсегда...
Когда медсестра объявила отбой, нам так не хотелось расходиться, что словами не передать... Но иначе нам обоим попадет...
-- Ты завтра придешь? - спросил я.
-- Конечно, приду, - ответил Павлик.
-- А хочешь, приходи днем.
-- Нет, днем у меня процедуры. Как и у тебя. Да и взрослые увидят... Тогда обоим достанется.
Павлик приоткрыл дверь и, уже на выходе, повернул свою вечно растрепанную голову ко мне и с какой-то надеждой и в то же время непонятным мне отчаянием в голосе спросил:
-- А мы... Ну, правда, мы теперь друзья?
-- Да, - ответил я, смущаясь непонятно от чего.
*******
-- ... И тогда Элли щелкнула каблуком о каблук, затем сильный порыв ветра подхватил ее и, прежде чем она смогла что-либо сообразить, Волшебная страна исчезла с горизонта, а сама Элли, живая и невредимая, очутилась в старой Канзасской степи перед домиком, где жили ее родители, - закончил я рассказ, - вот и вся история.
Павлик обернулся ко мне. Его глаза горели от восхищения:
-- Потрясающе... Жалко, что уже конец...
-- Это еще не конец. Есть еще продолжение этой книжки, называется, кажется, "Урфин Джюс и его деревянные солдаты"... Или "оловянные", не помню. Но у нас в библиотеке ее нет. Папа обещал посмотреть в своей библиотеке, на работе, но не успел пока.
-- И что, Элли снова отправится в Волшебную страну?
-- Да, наверно...
Мы помолчали. Стало почему-то немного грустно. То ли оттого, что книжка закончилась, то ли от чего - то еще.
-- Слушай, Лешка, а ты мечтал когда-нибудь? - спросил меня Павлик как - будто задумавшись о чем-то.
-- О чем?
-- Ну... о чем-нибудь?
-- Да, мечтал, - признался я, - знаешь, ну... Только не смейся, пожалуйста. Я мечтал научиться летать. Только не как пилоты в самолетах, или вертолетах, а по-другому...
И я рассказал Павлику о своих мечтах. Что когда я остаюсь совсем один, я закрываю глаза и в мечтах взлетаю высоко-высоко, как птица. Взлетал высоко-высоко и уносился в разные волшебные страны, о которых часто читал в книжках, но где никогда-никогда еще никто не бывал. Я рассказывал совершенно не стесняясь и не боясь, что он рассмеется надо мной или назовет мои мечты "простой детской фантазией". Потому что настоящие друзья всегда могут понять друг друга и принять их мечты как что то такое, что существует на самом деле, но сокрыто от взглядов и помыслов чужих и недобрых людей.
-- А разве человек может так летать? Ну, без крыльев? Может, нужно сделать настоящий крылья, как у птиц? - спросил меня Павлик, когда я закончил свой рассказ.
-- Я не знаю. Но я где-то читал в книжках, что жил один человек на свете, давным-давно, много сотен лет назад. Который умел летать именно так. И он летал не потому, что был волшебник. Он был такой де, как и мы с тобой.
-- А как же он летал тогда? У него, может, моторчик был?
-- Какой еще моторчик? - обиделся я, - это же очень давно было... Нет, все было по другому. Тогда люди другие были совсем. Они верили друг другу, так как все-все дружили между собой. И тогда не было ни войн, ни болезней, ни голода. Тогда даже язык у всех был один. А когда веришь друг другу, без лжи и притворства всякого, только тогда человек способен творить чудеса. Так вот, этот человек умел летать потому, что знал, что рано или поздно он взлетит, оттолкнется от земли и полетит высоко-высоко. А другие верили ему. И он научился летать, так, как птицы. И всем это очень нравилось, нравилось смотреть, как этот человек летает. А человек этот, он использовал свой дар во имя добра. Доставлял срочную почту. Распространял важные новости. И делал это совершенно бескорыстно. Не то, что некоторые теперь...
-- И что... что с ним стало? - прошептал Павлик.
-- Нашелся один человек, который ему позавидовал. Он тоже захотел научиться летать, но летать быстрее, чем он, выше, чем он, чтобы все им восторгались. А еще он подумал, что за все надо платить, например - за срочную доставку какого-то письма или новостей. А когда отбой движет небескорыстное желание делать людям добро, то тогда... Тогда чудесам места нет. И тогда, когда тот злой человек так и не научился летать, то он во всем обвинил того, хорошего человека. Он всем рассказывать стал, что тот, хороший человек, всех людей обманывает, что он страшный колдун и у него на уме что-то злое и нехорошее. И, в результате, люди перестали ему доверять, начали сомневаться в нем. И тогда... Тогда чудеса закончились. И этот человек ушел далеко-далеко и сказал, что только тогда в мир снова вернутся настоящие добрые чудеса, когда люди будут верить друг другу. А люди со временем все меньше доверяли друг другу, потом начали открыто враждовать, обособляться друг от друга.
-- Что делать?
-- Ну, жить отдельно, чем дальше, тем лучше. А потом даже языки их поменялись, каждый на своем языке разговаривать стал. Так и исчезло настоящее добро, а вместе с ним и настоящие чудеса.
-- И что? Это никак.. никак нельзя вернуть? Чтобы чудеса снова вернулись в наш мир?
-- Не знаю... Мне кажется, что люди должны верить и доверять друг другу. Только тогда можно будет их вернуть. И я думаю, что если мы с тобой будем верить друг другу, будем искренними и честными друг к другу, как самые настоящие друзья, то мы рано или поздно обязательно научимся летать. Обязательно...
-- А куда бы мы полетели?
-- А ты куда бы хотел?
-- Я... - признался Павлик, - в Волшебную страну, где всегда светит солнце и где всегда хорошо. Где есть дорога из желтого кирпича, по которой так хорошо идти вдвоем с настоящим...
Павлик осекся и каким-то будто умоляющим взглядом взглянул на меня, словно говоря "мы же настоящие, правда?".
-- Мы настоящие, - улыбнулся я, сжав руку Павлика.
*******
В эту ночь мне не спалось. Осознание того, что у меня теперь есть друг, такой же мальчишка, как я, не давало мне покоя. Я и сам не верил этому. Мне казалось, что найти друга, настоящего друга, невозможно. А Павлик. Он мне казался настоящим... Самым настоящим. А почему? Я и сам не знал... А может, он первый, кто отнесся и воспринял меня серьезно? Может... А я? Может, он увидел во мне то же самое? Как это получается, что люди становятся друзьями? Что людей тянет друг к дружке? Может, нас объединяют какие-то общие интересы? А может, нас объединяет то, что мы не врем друг другу? А пытаемся быть такими, какие мы есть, а там - будь что будет?
Я встал с постели, подошел к широкому подоконнику, и сел на него, поджав колени. За покрытыми причудливыми морозными узорами окнами мела метель. Миллионы, миллиарды снежинок неслись во тьме, и только свет от одинокого уличного фонаря прерывал их полет во тьме, как - будто пытаясь отпугнуть их от себя. Беззаботные снежинки, казалось, несутся в какую-то неведомую им даль, не ведая, что всем им суждено завершить свой путь в этом городе, на земле, на деревьях, на фонарных столбах, на крышах домов. Куда же они держат свой путь? Может, снежинки - они чем-то похожи на людей? Может, каждой снежинке заключено маленькое сердце, маленькая душа, ведущая своего хозяина по пусти судьбы, вытканном холодными зимними ветрами? А может, часть из них все-таки долетает до своей цели? В какой то другой, только им изведанный мир? Где нет ни горя, ни бед? А может, снежинки похожи на нас? Может, в душе каждой снежинки живет душа такого же мальчишки или девчонки? Ведомые ветрами снежинки летят в никуда, в надежде найти друг друга. Но остаются у нас под ногами, и тают в наших руках, превращаясь в слезы несбывшихся наших надежд. Я снова вспомнил о том мальчишке, сорвавшемся с карниза. И мне почему-то стало больно и как - будто даже совестно. Хотя я и сам не знал, почему.
Я прижался к стеклу лбом. Из окна был виден только небольшой участок улицы, большую часть которой закрывала от меня боковая больничная пристройка, заброшенная несколько лет назад. Фасад здания обветшал, кирпичная кладка местами пообвалилась. И только окна, черные, неживые, таращились в морозную пустоту, давая о себе знать лишь отблесками уличных фонарей, отражающихся в стеклах. Мальчишки постарше из нашего отделения пугали меня, что в этой пристройке водятся не то приведения, не то призраки. Но я никогда не был суеверным. Я уже собирался спрыгнуть с подоконника и лечь спать, как вдруг... А может, мне это только показалось, но в одном из окон пристройки показалась чья-то фигура, как - будто чья-то тень... Я присмотрелся. Но сквозь заиндевевшие окна было практически ничего не видно. Только светлое пятно... Я протер слипающиеся от сна глаза. Когда я снова взглянул в окно, там уже никого не было. А может, мне это все показалось?
Вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги. Я спрыгнул с подоконника, открыл дверь, вышел в коридор и тут же, нос к носу, столкнулся с медсестрой Татьяной Ивановной.
-- Ты почему не спишь? - удивленно спросила она.
-- Простите, мне просто показалось, что... - начал я, понимая всю абсурдность вопроса, - в той пристройке, заброшенной... Там кто - то есть... Я видел в окне...
Татьяна Ивановна подняла на меня глаза. Странный у нее взгляд. И как - будто знакомый. Может, именно такой взгляд у моей мамы, когда она чем-то недовольна.
-- Соседнее отделение закрыто... Там никого не может быть. Ну разве что сторож... Скорее всего тебе просто показалось.
Я почувствовал, что начинаю краснеть от смущения. Еще бы - выбежал среди ночи, перепугал медсестру. А ради чего? Чтобы сообщить, что мне что-то там показалось?
-- Ладно... Иди в постель, - ответила Татьяна Ивановна и мельком взглянув на меня, пошла прочь.
*******
Утром я проснулся совершенно разбитым. Сказалась бессонная ночь. На завтрак я почти ничего не съел, на занятиях по физиотерапии ничего не соображал и врач сказала мне отправляться в палату и поспать. Так как до следующих процедур было время я пошел в палату. Улегся на кровать, но сон как рукой сняло. Вот так всегда - когда есть возможность поспать, сон ни в одном глазу. Я полежал с полчаса и он нечего делать вышел в холл. В холле несколько ребят во главе все с тем же мальчиком лет четырнадцати (Сергеем, кажется, его звали, подумал я) сидели в уголке и о чем то подозрительно шептались. Сергей о чем-то увлеченно рассказывал, а остальные, затаив дыхание, его слушали.
-- А, "Лешка-Картошка" вышел, - завидев меня, сострил Андрей, рыжеволосый паренек лет двенадцати.
-- Да ладно тебе, Дрон, чего к нему пристал. Садись, Лешка с нами, - примирительно ответил Сергей, улыбаясь.
Я присел на краешек обитой дермантином скамейки.
-- Слушай, я тут спросить тебя хотел... - начал Сергей, - ты же в одиннадцатой палате лежишь? Она рядом с двенадцатой, возле ординаторской, сразу за углом?
-- Ну да,- ответил я, не понимая, к чему он ведет.
-- Слушай, а из твоего окна заброшенное отделение хорошо видно?
-- То, что в пристройке? Ну да...
Остальные ребята притихли и слушали нас, как - будто ждали, что мы поведаем им что-то особенно интересное.
-- А ты, случайно, Пашку Колчина не помнишь? Он лежал в одиннадцатой палате, а две недели назад его выписали...
-- Нет, мы не общались. А что?
-- Пашка мне рассказывал, что в этой пристройке приведения живут, самые настоящие. Я сначала просто посмеялся над ним, а он все то же твердит, говорит, по ночам в окнах той пристройки видна какая-то тень. Он сам видел.
-- Выдумывает наверное, - ответил я, чувствуя, что все внутри похолодело.
-- Да нет, он клялся и божился, что честно. И говорит мне, что это приведение того мальчишки, что тут погиб 4 года назад. Ты же знаешь, что ЭТО в том отделении произошло?
-- Что произошло? Он в том отделении лежал?
-- Ну да. Я только что другим ребятам это рассказывал... Говорят, после того, что случилось, туда проверка нагрянула, нашла там кучу нарушений каких-то. Впрочем, не удивительно, здание старое. Наверное, и батареи подтекают, и стены все в трещинах, и окна старые. В общем, на ремонт денег не нашли и отделение закрыли. Ограничились только тем, что на окна решетки поставили... Как в тюрьме...
Я почувствовал, что все тело как - будто бьет ознобом.
-- А ты откуда про это знаешь? - спросил я.
-- От Пашки Колчина. А ему про это рассказывал какой-то другой парень постарше, до него тут лежал.
Все ребята молчали, только посматривали на меня и на Сергея недоверчиво.
-- Почему же оно тут появилось?
-- А ты не знаешь? Я в книжке читал одной, что если человек умирает не своей смертью, то он возвращается на то место, где погиб и там живет. Он может жить там годами, даже столетиями никому не мешать. А может и убить, если ночью к тебе проникнет в палату.
-- Как... это... убить? - в ужасе от услышанного выдавил я.
-- Ну как... ночью к тебе прокрадется в палату и разбудит. А ты от страха и умрешь...
-- А зачем ему это? Зачем убивать?
-- А кто его знает? Такова их природа...
-- А, может, и нет никакого приведения? - цепляясь за все еще теплящуюся где-то внутри себя надежду, как за соломинку, ответил я.
-- Я Пашке верю, не знаю, как ты...
Весь день опять прошел как на каком-то автопилоте. Мысли о каком-то приведении казались бредовыми, сказками для маленьких. Но осознание того, что буквально в нескольких метрах от моего окна, когда-то произошла трагедия, унесшая жизнь того мальчишки, снова беспокоила меня. Нужно поделиться с Павликом, когда он придет вечером. А может... Может, сходить к нему самому, сейчас , Если попросить врача. Ведь я же хожу на соседние этажи на профилактические процедуры. Почему бы не попытаться найти вход в то самое отделение "энкринологии". А если врач не разрешит? Все равно. Если что, скажу, что я заблудился...