Больница, к счастью, находилась совсем неподалеку от дома, на троллейбусе всего пара остановок. Но ночью троллейбусы не ходят. А пешком туда - минут 20. Но все это ерунда, если бы не ужасный мороз, градусов под 20, не меньше. Да и мой бронхит все еще давал о себе знать. Через пару сотен шагов я остановился, тяжело дыша. Внутри что-то больно покалывало. Немного переведя дух я побежал дальше.
Через полчаса я был возле больницы. Старое здание встретило меня темными мрачными окнами. Только яркая луна светила в ту ночь, как - будто своим светом пытаясь помочь мне в моем рискованном предприятии. Цепляясь пальцами в старых шерстяных варежках за решетку забора, рискуя каждую секунду напороться на острые шпили ограды, я перелез на другую сторону и оказался на территории больницы. И тут только я понял, что допустил ошибку. Как я мог необдуманно решиться на такой поступок, если все двери в больницу были заперты. Что же делать? Однако, какая-то непонятная надежда все еще теплилась внутри меня. Я обошел здание сбоку и уперся в нужную мне старую пристройку. Да, тут был вход, но дверь была заперта, а на двери висел огромный амбарный замок. Что делать? В отчаянии я начал осматривать окна. К счастью, рама одного и окон совсем рассохлась на стыке оконных створок - это было видно даже невооруженным глазом. Сняв варежки, я уцепился стынущими на морозе пальцами за косяк окна и потянул на себя. Окно с треском распахнулось. Натянув варежки, я уцепился за подоконник и влез на подоконник, а с подоконника спрыгнул на пол.
Гул от моих шагов эхом отозвался в пустом коридоре пристройки. Внутри меня все замерло. Мне показалось, что сейчас, из-за угла выйдет сторож с фонарем и обнаружит меня. Но никто мне навстречу не вышел и я потихоньку успокоился. Поплотнее прикрыв за собой окно, я зажег фонарь и на цыпочках побрел по коридору вперед, туда, где по моим расчетам, должна располагаться лестница.
Эту жуткую ночь я не забуду никогда. Скрип старых пыльных половиц мне казался просто оглушающим, а своды темного, пустого коридора казались мне зловещими великанами, спящими в тревожной ночной тишине. Стены коридора были все в трещинах, местами краска на стенах облупилась, обнажая серую штукатурку. Справа и слева располагались больничные палаты, в некоторых из них стояли старые железные кровати. Мысли о том, что здесь могут водиться самые настоящие приведения из старых сказок Уальда и Гофмана заставляли мое сердце сильнее биться от ужаса. Но я не должен был сдаваться. И хотя я понимал, что, возможно, совершаю глупость, я не должен был... Не мг повернуть назад... Ради Павлика.
Поразительно, но, несмотря на то, что пристройка давно не функционировала, отопление в ней было включено, пусть и не на полную мощность. Тем не менее, в пальто было очень жарко. Я снял пальто, и шапку и варежки запихнул в карман. Стало полегче...
Добравшись по лестнице я начал подниматься на пятый этаж. Мои расчеты должны быть верны. Если моя палата в основном здании находилась на пятом этаже, то и окно в пристройке, где я видел тень, тоже должно было находиться на пятом этаже. Вот и пятый этаж. Выключив на всякий случай фонарь я аккуратно, на цыпочках пошел по коридору. Вот первая палата, третья, пятая... Окна во всех этиъ палатах выходят на сторону основного здания. Все палаты были пусты, даже кроватей в них уже не было, вероятно, их все перенесли на первый этаж или отнесли на склад. Где-то тут, в одном из этих окон я видел его... Где-то здесь, я не мог ошибаться.
Вот и последняя палата. Осторожно подойдя на цыпочках ко входу я заглянул внутрь. Перед моими глаза открылась удивительная и странная картина, казалось, вырезанная из какого-то фильма или книжки.
Палата ничем не отличалась от остальных. В углу стояло несколько старых тумб. Окно было ярко освещено лунным светом. А на подоконнике сидел, поджав ноги к подбородку, уронив голову на колени... Павлик. Мой Павлик. Он был все в той же своей белой больничной пижаме. Но не это потрясло меня больше. А то, что его тело буквально сотрясалось от плача, от тихого, но проникающего болью в самое сердце плача. И скорее почувствовав его слезы, нежели услышав их, я понял, что больше сил идти нет. Ноги подкашивались и больше не держали. А на глаза, ни с того, ни с сего вдруг навернулись слезы.
-- Пав... лик. Ты здесь, - услышал я как - будто со стороны свой голос, не желая верить своим же словам.
Павлик поднял голову и обернулся ко мне. Я не видел его глаз, но я знал, я почувствовал, что он испытывает. Наверное, то же, что испытывал я - радость, удивление и какое-то непонятное облегчение на душе, как - будто огромный камень сняли с моих плеч. А что будет дальше, мне было все равно. Ведь со мной рядом мой Павлик, Пашка, мой самый... лучший... друг.
-- Лешкааа, - с плачем бросился ко мне Павлик и, подбежав ко мне, обнял меня обеими руками и прижался ко мне, как маленький малыш.
И у меня из глаз снова полились слезы. Господи. Он весь дрожит... И он... Он рядом... Он настоящий... Настоящий...
-- Ты... правда? Ты... пришел? Ты пришел ко мне?
-- Конечно, ведь я... Я же обещал... Обещал, что приду, - ответил я, чувствуя, что слезы мешают говорить, а слова застревают на губах
-- Я знал. Я знал и не верил. Но я знал... Я знал, что ты настоящий. Настоящий друг.
-- Я же говорил тебе, помнишь? Много раз? Ты же помнишь?
-- Помню... Я помню, - шептал Павлик, смотря на меня своими огромными глазами, в которых отражались отблески лунного сияния.
*******
Мы сидели рядом на подоконнике и держались за руки. Руки у Павлика были такими же теплыми, как тогда. А у меня... Да, наверное, как "ледышки".
-- Ага, как ледышки, - угадал мои мысли Павлик и улыбнулся.
Я улыбнулся в ответ. Господи... Как много я хотел сказать ему, как много спросить. Но слова сами застревали у меня в горле. И оттого мне было так больно, что снова хотелось плакать.
-- Это случилось в августе. Меня по назначению врачу положили сюда на обследование. А мальчишки в палате... Словом, среди них было пара моих одноклассников. Они меня дразнить начали и унижать при всех. Говорили, что трус, что даже сдачи дать не могу, что "маменькин сынок". А ведь я и правда не могу. Я не могу дать сдачи в школе никому... Ведь... Это, больно, когда бьют тебя, даже если ты самый злой хулиган... Сначала другие ребята их не слушали, а потом и они меня начали звать трусом. А я не трус. Знаешь, когда после первого класса я в деревне отдыхал, мой котенок Тобик в пруд упал, а я за ним бросился, прямо в одежде. Потом меня ругали так, даже всыпали ремня... Я не трус, понимаешь?
-- Я знаю, что ты не трус, - ответил я и улыбнулся.
-- Потом один, Петька Чернявский и говорит, мол, хочешь доказать, что не трус? А я и говорю, что да, хочу. А он мне, мол, вылези на карниз снаружи и тогда все увидят, что ты не трус. Я спросил еще, правда, что тогда они не будут обзывать меня трусом? Они сказали, что да. И я открыл окно и вылез на карниз.
-- Страшно было?
-- Неа, даже интересно. Я стою на карнизе, держусь на подоконник и вниз смотрю. А там.... А там... Понимаешь, - Павлик повернулся ко мне и я увидел в глазах его слезы, - понимаешь, там мама шла на дежурство... красивая такая, в светло-голубом платье. И она увидела меня. И я... Я испугался, понимаешь. Нет, не за себя, а за нее, что она увидела. И потом... Все перевернулось у меня в голове. А потом... ничего не помню... Помню, что очнулся здесь, на чердаке. Вниз в палату спустился по лестнице - кругом никого, тишина. И только больно внутри. Так, знаешь, сильно больно, вот тут. До слез...
С этими словами Павлик положил руку на сердце.
-- А дальше... Самое страшное... Я кричать стал, плакать даже, но меня не слышал никто. А потом... Я дверь нашел, ну ту, что в основной корпус ведет. Там людей столько, а на меня ноль внимания. Понимаешь, никто меня не видит даже. Я в палаты заходить стал. Там ребята сидели, я их даже потрогать мог, а они... Как - будто меня и нет совсем. А я ведь. Я ведь есть, я живой, понимаешь? - вдруг крикнул Павлик...
-- И что тогда?
-- Я выйти захотел из здания, но не мог. Не мог открыть ни одной двери. Они все оказались как - будто заперты. А тем, что были открыты, обжигали, как огнем, до волдырей. Так больно...
Мы помолчали. Я был настолько подавлен рассказом Павлика, что не мог ничего ответить.
-- Тогда я вернулся сюда. Первые дни я плакал, места себе не находил. А потом... Потом... Потом стало все равно.
-- А что же ты ел?
-- Я не хочу есть. Совсем... Совсем не хочу.
-- А что же ты делал все это время?
-- Днем сплю, ложусь вот на этом подоконнике и засыпаю. А вечером встаю и иду гулять по больнице. Я привык...
Мне стало так жаль Павлика, жаль от того, что я был бессилен ему помочь, что я сильнее сжал его руку.
-- Я даже внешне не меняюсь совсем, даже не взрослею. Хоть и времени прошло уже много. Просто... Иногда... Иногда так сильно становится плохо, что хочется плакать, чтобы хоть кто-нибудь... Понимаешь, хоть кто-нибудь услышал. А потом... Однажды. Появился ты.
-- Но как ты меня нашел? - поразился я.
-- Я не знаю. Я просто увидел тебя в окне, сидящим на подоконнике и подумал, что вот было бы здорово познакомиться с тем мальчишкой, как ты. Правда, был еще один, кто меня заметил... Еще до тебя. В соседней палате. Он увидел меня ночью... Впрочем, ты рассказывал про него.
-- А, ты про Пашку Колчина.
-- Ну да. Но он меня только мельком увидел через окно. Перепугался он здорово, я до сих пор его испуганное лицо помню. Правда, и я перепугался тоже. А вдруг сюда милиция приедет, искать меня будут.
Я невольно улыбнулся.
-- А разве это было бы плохо?
-- Не знаю... - признался Павлик.
-- Но как же ты решился... ну... понимаешь?
-- А ты не помнишь? В столовой, через несколько дней, после того, как ты появился? Ты шел с кашей по коридору, а я стоял в углу и не заметил тебя, а ты на меня налетел и сказал "Прости".
-- А, точно, - вдруг вспомнил я, - я тогда кашей обжегся еще. Но я на тебя даже внимания не обратил, даже лица не заметил.
-- А я... Представь, как я удивился. Сначала я подумал, что показалось. А потом, когда вечером к тебе пришел. Тогда, я... Я думал... Я боялся, что ты...
Я повернулся к Павлику и дотронулся до его щеки. Теплая... Со следами недавно выплаканных слез... Господи... Я, наверное, схожу с ума.
-- Вот и я не поверил сразу, - снова, как - будто читая мои мысли, ответил Павлик, - а потом и сам поверил, что ты взаправду, ну, понимаешь...
-- Но почему ты мне сразу не признался?
-- Ты меня бы принял за сумасшедшего. Разве не так?
-- Нет, - признался я, - не принял бы. Потому что настоящие друзья все готовы принять и все простить друг другу. Потому что иначе - это не дружба, а самое настоящее предательство.
Январская ночь потихоньку и незаметно отступала. Еще горели на улицах редкие ночные фонари, а на дорогах уже начали появляться первые машины. Пронеслась на полной скорости скорая. По дороге прошел дворник с лопатой. А мы сидели на подоконнике, о чем-то говорили, но оба ждали и одновременно боялись наступления утра. Потому что с наступлением утра выглянет солнце, и, кажется, мы оба перестанем верить в эту сказку, что произошла с нами. Я не знал, что думает Павлик, но верил, что он думает о том же, о чем и я. Павлик рассказывал мне о чем то, я слушал, и к глазам снова подступили слезы. Почему мир наш так жесток? Почему все сложилось так, что мы, находясь рядом, в то же самое время отделены невидимой стеной, разрушить которую мы не сможем. Почему мы, доверяя друг другу самые важные в нашей жизни мысли, мечты, эмоции, не можем вынести за пределы этой клетки, вырваться с ними наружу, чтобы протянуть свои руки другим, таким же мальчишкам и девчонкам, как и мы? Или, все-таки можем?
-- Скоро утро, - задумчиво протянул Павлик, - очень хочется спать... А тебе?
Я промолчал.
-- Лешка, ты что? Леш...
-- Вставай, - ответил я, собравшись с силами, - пойдем...
-- Куда? - ошарашено спросил Павлик.
-- Отсюда... Я не могу оставить тебя здесь одного. Не могу...
-- Но я не смогу уйти, - с какой-то непонятно болью в голосе ответил Павлик, - я пробовал открыть, входную дверь, там, внизу... Но я не смог... Я не могу...
-- А я не смогу жить, чувствуя, что ты тут один, понимаешь, - в отчаянии крикнул я Павлику в самое лицо, - я не смогу... Пойдем вместе за руку и у нас все получится. Мы пойдем домой и вместе придумаем что-нибудь. В мире знаешь сколько хороших и добрых людей? Они помогут тебе, обязательно помогут... Ты снова станешь таким, как был, снова...
-- Я не... не... - со слезами на глазах прошептал Павлик.
-- Ты мне веришь? Скажи, веришь? - я схватил Павлика за плечи, - если нет, скажи, и я уйду один. Но... Тогда ты будешь... Ты...
-- Я верю тебе, Алеша. Просто мне так страшно, что... Мне никогда не было так страшно... Никогда в жизни...
-- Мне тоже страшно... Просто... Понимаешь, - вдруг вырвалось у меня, - я просто не хочу видеть у тебя на глазах слезы. Никогда... Понимаешь меня...
-- Да, - ответил Павлик и улыбнулся.
Держась за руки, мы пошли по коридору. Павлик совсем ослаб и я его взял под руку. Мы дошли до лестницы и двинулись вниз. Только сейчас я вспомнил, что оставил свой фонарик там, в дальней комнате, но возвращаться уже не хотелось. Поддерживая Павлика я осторожно ступал по ступенькам, боясь оступиться. Под ногами предательски хрустела старая штукатурка и осколки стекла. Стоило оступиться и... Господи, сколько же здесь этажей...
Наконец, первый этаж. Можно перевести дух... Впереди пугающим пятном чернел вход в коридор. А в конце его спасительное окно. Каким же долгим показался этот путь. Ежесекундно казалось, что сейчас потолок впереди нас обвалится и преградит нам путь дальше. Сердце буквально выскакивало из груди. Я не видел лицо Павлика, но по его холодным как лед ладоням я чувствовал, что и ему сейчас так же страшно, как и мне. И вдруг... Впереди, по полу коридора, скользнул луч света. И раздались чьи-то шаги и бормотание...
-- Это сторож, Иван Иванович, и у него фонарик, - шепнул Павлик, сжав мою руку с такой силой, что я сжал зубы, - дальше нельзя...
Путь к спасительному окну был закрыт... Что же делать?
-- Идем, - прошептал Павлик и потянул меня в обратную сторону, в небольшой ход под самой лестницей. Тут должна быть дверь... Та дверь... Может, ты сможешь ее открыть?
Мы скользнули в небольшой коридор. Звуки наших шагов, казалось, отдавались сильным эхом и нам казалось, что сторож нас услышит. Но нам повезло. Мы медленно, наощупь, пробирались по темному коридору, пока не уперлись в металлическую дверь. Я нащупал ручку и дернул ее. Дверь не поддалась. Может, заржавела? Павлик стоял позади меня и хоть в темноте я не видел его глаз, я чувствовал, что он волнуется не меньше меня.
-- Заржавела, наверное... - прошептал я, - давай, попробуем толкнуть вместе.
-- Я... не могу... мне запрещено это делать, - прошептал обреченно Павлик.
-- Почему? - растерянно ответил я.
-- Смотри, - ответил он и протянул руку к двери.
Яркая вспышка и грохот, заложивший уши. От боли я сжал зубы и обеими ладонями закрыл уши, сильно зажмурившись, как - будто ожидая еще одного удара. Но удара не посдедовало... Тем не менее, прошла, казалось, целая вечность, когда я, наконец, решил убрать ладони от ушей. Было тихо. Только где-то рядом, немного в стороне от меня, раздавался стон.
-- Павлик, - бросился я в ту сторону.
Он сидел возле стены. Его всего трясло.
-- Что с тобой?
-- Я не могу касаться ни дверей, ни окон, которые ведут наружу. Я пробовал уже не раз.
-- Очень больно? - наклонился я над ним.
-- Я привык уже... Ничего...
-- Тогда... Я сам...
Я сделал несколько шагов назад, разбежался и ударил плечом в дверь. Удар отозвался тупой болью в плече и грудной клетке. Но дверь даже не поддалась. Не обращая внимания на боль я разбежался и ударил в дверь еще раз, потом уже... плевать на сторожа, плевать на шум. Мы должны выйти отсюда. Любой ценой.