Врата Лилит (Проклятие Художника)
ПОРТРЕТ
'...И дано ему было вложить дух в образ зверя...'
(АПОКАЛИПСИС 13:15)
РАЗ...
Немного округлое, чем-то напоминающее солнечный диск, лицо, покрытое чудесной золотисто-белой кожей, идеальной, без каких-либо изъянов, большие миндалевидные цвета фиалок глаза с весело играющими искорками, такими, какие бывают обычно на морской глади при свете яркого солнца, пухлые чувственные алые губки, чуть приплюснутый аккуратненький носик, волны чистого золота слегка вьющихся на кончиках и свободно ниспадающих на плечи волос, длиннополая соломенная шляпка с розовыми атласными лентами, кокетливо сдвинутая на затылочек, белоснежное кружевное платьице с куполообразной юбкой, корзинка, полная лесных цветов, в руках, а позади - манящая прохлада тенистой рощицы, белоснежной беседки, пруда с утками и лебедями, а далеко-далеко, на высоком зеленом холме, на фоне ярко-голубого безоблачного неба с необыкновенно большим золотым полуденным солнцем в зените, - розовый замок с развевающимися белоснежными флагами.
- ...Эта девушка - ну просто 'мечта поэта'! - хмыкнул длинный и, как и все слишком высокие люди, немного сутуловатый черноволосый мужчина с бледным как мел лицом, красноречиво говорящим о хронической язве желудка и патологической мизантропии. - И как тебя угораздило, Ганин, опуститься до такого рода безвкусицы? Сколько тебя знал в институте, ты никогда не был склонен к дешевой пасторали... - И, ещё раз иронично ухмыльнувшись тонкими, почти бескровными губами, громко хлюпнул, отпив большой глоток дымящегося ароматного кофе из своей кружки. Ганина - немного коренастого и безбородого увальня в клетчатой, вечно мятой, рубашке и потертых, измазанных пятнами краски, джинсах, с большими очками в черной оправе на круглом, добродушном лице, придававшими их носителю сходство с черепахой из каких-то старых советских мультфильмов - от этих слов передернуло, и он поспешно отошел от широко открытого окна, у которого он с деланно безразличным видом стоял (впрочем, нервно барабаня пальцами по подоконнику), чтобы присоединиться к своему критику.
- Т-ты... н-находишь... её... без... вкусной?... - дрожа от внутреннего возбуждения, почти прошептал он.
- Ну, конечно! - с видом знатока ответил бледнолицый мужчина. - Смотри, какие неестественно яркие цвета, как будто бы это не картина, а кадр из диснеевского мультика! Девица - ещё хуже - просто принцесса из детской сказки: никакого реализма, никаких переживаний, ни работы мысли, ни чувств... Кукла какая-то, а не человек! Да и потом, ну где ты, Ганин, скажи мне на милость, видел замки розового цвета, а? В Диснейленде, что ли? - и опять презрительно фыркнул, делая ещё один глоток из чашки.
Ганин покраснел как мак и не знал, куда спрятаться от столь жестокой критики своего лучшего друга и, пожалуй, единственного человека, к чьим оценкам он прислушивался: все-таки пять лет совместного обучения изобразительному искусству - это не шутка. К тому же у Павла Расторгуева был безупречный художественный вкус...
- В самом деле, Ганин, ты ж всегда писал превосходные реалистические картины - твои 'Будни студента' и 'Ночной проспект', на мой взгляд, были просто великолепны! Смотри... - тут Расторгуев, на время оставив в покое несчастный портрет, пошел к другому концу довольно тесного чердака, неестественно сгибаясь, чтобы не удариться головой о низкий потолок, чем со стороны становясь похожим на вопросительный знак. Все стены чердака были завалены полотнами, приставленными к стенам, а иногда даже и друг ко другу, что создавало на и без того небольшом пространстве чувство невероятной тесноты. Однако Расторгуев чувствовал себя здесь, как и всякий художник, как рыба в воде: он некоторое время ловко лавировал между массивными рамами, пока не дошел до конца чердака и, щурясь, поставив чашку с кофе на подоконник, некоторое время переставлял холсты, чтобы добраться до искомого. Наконец, он довольно хмыкнул и указал на один из холстов, на котором был изображен спящий на лекции студент, уткнувшийся носом в раскрытую тетрадь, а рядом - его улыбающийся товарищ по парте.
- Вот это я понимаю! Здесь все реально и, самое главное, ре-а-лис-тич-но! Видишь? Начиная с сюжета, знакомого всякому нормальному человеку, и заканчивая красками. Смотри, как ты здесь удачно изобразил тень от головы спящего, а там - твоя девица ВООБЩЕ не отбрасывает никакой тени, как призрак какой-то! Дальше, обрати внимание, какие на этой картине тонкие детали, хотя бы вот эти веснушки на носу, а там - твоя девица как не живая - ни веснушек, никаких дефектов - не лицо, а маска какая-то! Ещё, видишь, как здесь приятель заснувшего студента криво ухмыляется? Какой изгиб губ, какие ямочки на щеках, какая складка! Эта деталь меня восторгает в твоей картине больше всего! Помнишь наши споры по ночам об улыбке Моны Лизы? Это, конечно, не Мона Лиза, но ухмылку ты эту сделал просто мастерски, пять баллов: какой психологизм, какая пластика, какое чувство жизни! Для меня - эстетическое наслаждение видеть такие детали! А там... Да у твоей "принцессы" нет никаких эмоций, она просто труп какой-то, крашеный манекен, кукла! Да, да, кукла, ах-ха-ха-ха! Ты, случаем, не в анатомическом театре модель брал, а, Ганин!? - и, внезапно развеселившись, обычно мрачный мизантроп Расторгуев залился неприятным каркающим смехом, театрально взмахнул рукой и...
- Черт! Черт! Черт! А-а-а-а... Б...! Дьявол!.. - скорчив страдальческую мину, принялся дрыгать обожженной горячим кофе ногой.
- Подожди, Паш, я сейчас принесу тебе мазь! - воскликнул Ганин, бросаясь по лестнице в дом за аптечкой и где-то в глубине души радуясь, что получил тем самым небольшую отсрочку в весьма неприятном для него разговоре с другом... Ганин жил в небольшом деревянном домике, доставшемся ему от бабушки, в получасе езды на электричке от областного центра. Бабушка умерла несколько лет назад, а так как у Ганина все равно не было достаточно денег на то, чтобы снимать просторную мастерскую, он решил переехать в её старый дом - благо, от города он был совсем недалеко. Это было обычное убогое строение, которое стыдно назвать 'дачей' или 'домом', порождение эпохи 'развитого социализма', когда советским гражданам, наконец-то, разрешили иметь в пользовании земельные участки по шесть соток и строить на этих участках как раз такие вот деревянные развалюхи. Домик был действительно просто старой развалюхой - одноэтажный, скрипучий, тесный, покрашенный безвкусной краской болотно-зеленого цвета, с тесным холодным подвалом и ещё более тесным чердаком. Он состоял из одной-единственной комнаты и сеней. Странный это был домишко... Когда по нему ходили, создавалось ощущение, что деревянный пол дрожит под тобой и стонет, так что могло показаться, что стоит только подпрыгнуть на месте, то обязательно провалишься куда-нибудь в подвал. Да ещё это дурацкое кривое зеркало на стене... Зачем оно здесь?..
Тем временем Ганин, несмотря на свою несколько неуклюжую комплекцию, довольно быстро и ловко спустился по лестнице в жилую комнату и побежал в сени, где на полочке, между всякого рода стамесками, спичками, гаечными ключами, тряпичными варежками и прочего барахла, лежала кожаная аптечка с ярко-красным крестом на крышке. Схватив её в охапку, он также ловко стал карабкаться обратно.
- Ну... как... ты... Паш... живой... ещё? - задыхаясь от быстрого бега, проговорил Ганин, с беспокойством бросая взгляд на Расторгуева. Тот, ещё морщась и шипя, задрав левую брючину и обнажив длинную как жердь волосатую ногу, потирал красное пятно от ожога.
- Давай, Паш, я смажу... вот так.. вот так.... потерпи немножко... вот так... Ну, как? Лучше?
- Да, пожалуй... - прошептал Расторгуев, с наслаждением закрывая глаза - прохладная мазь, попав на обожженную кожу, быстро успокаивала боль.
- Это бабушка у меня была мастерица всякие снадобья готовить, - продолжая растирать пострадавшее место, торопливо заговорил Ганин, словно боясь, что как только он замолчит, Расторгуев опять вернется к теме портрета. - Она всю жизнь любила в свободное время ходить по лесу и собирать всякие травки, журналы выписывала разные про снадобья, про целительство. То на огороде, понимаешь ли, то в лесу... Сушила их потом, делала по рецептам. Я сам, знаешь, думал раньше, что странная она, а вот когда обжегся как-то раз от печки, так её мазь - вот эта самая - так быстро помогла! Веришь, нет, даже ожога не осталось! Но Расторгуев только недоверчиво хмыкнул, впрочем, по-прежнему не открывая глаз - прохладная мягкая мазь приятно воздействовала на больное место.
- ...И ведь не портится вот уж сколько лет, представляешь?! - продолжал Ганин. - Чудеса, да и только!
Наконец, он закончил обрабатывать обожженное место и наложил повязку.
- Ну, вот, вроде бы все готово, Паш... Ты как?
- Ганин, слушай, ты просто медбрат какой-то! Что у тебя по ОБЖ было в институте? - хмыкнул Расторгуев, чьи бледные губы опять растянулись в ироничной усмешке, как у игрушечного арлекина, которая, казалось, никогда не сходила с его бледного мизантропического лица. Ганин покраснел и ничего не ответил.
- Ладно, Паш, пойдем вниз, а то солнце уже почти село, а у меня тут на чердаке лампочки нет, скоро тут будет темно...
- ...как в могиле! - почему-то, перебив его, закончил Расторгуев и вдруг громко и как-то натянуто рассмеялся, а Ганин только печально вздохнул - характер Паши Расторгуева был ему слишком хорошо известен с самого первого курса.
Ганин взял аптечку и первый ступил на скрипучую и шаткую лестницу, ведущую вниз. Расторгуев же, опустив задранную левую брючину обратно на свое место, чуть прихрамывая, отправился следом, но тут, почти уже дойдя до лестницы, почему-то остановился и бросил случайный беглый взгляд на портрет круглолицей девушки. Как раз в это время умирающее предзакатное солнце выпустило последние пучки кроваво-красных лучей, пронзивших грязные стекла чердачных оконцев, и... солнцевидное лицо незнакомки на портрете вдруг на мгновение как бы вспыхнуло, как внезапно зажженная в темном чулане лампочка, и Расторгуеву на долю секунды показалось, что девушка направила на него пристальный взгляд своих фиалковых глаз, и в этих глазах заплясали, как язычки пламени, какие-то кроваво-красные искорки, а белоснежные острые зубки хищно блеснули... 'Чепуха какая-то! - подумал Расторгуев. - Видимо, это блики заходящего солнца вызывают такую игру цветов. Пожалуй, я недооценил эту картину...', - а потом немного торопливо стал спускаться по скрипучей лестнице вниз.
С заходом солнца маленький домишко Ганина почти мгновенно погрузился во тьму, стало прохладно. Здесь, в Валуевке, садовые участки мало кому служили постоянным местом жительства. В основном, дачники приезжали сюда по выходным - прополоть и полить грядки, набрать воду, раскрыть или, наоборот, закрыть теплицы -, а уезжали уже в воскресенье вечером, потому ночью в будни здесь было тихо и мрачно, как на кладбище. Может, именно за эту особенность этих мест их так полюбил Ганин?..
Скрипя половицами, Ганин звонко щелкнул выключателем и одинокая 'лампочка Ильича', висевшая на тоненьком проводе под потолком, озарила неровным, но довольно ярким светом единственную комнату домика. Ещё одно движение - и зашумел электрический чайник на столе.
- Паш, ну что ты там застрял?! Давай чай пить!
- Пожалуй, Ганин, чай ты останешься пить один, без меня, мне срочно нужно возвращаться в город. Сам понимаешь, жена, дети... - и Расторгуев протяжно зевнул. Ганина уже второй раз за вечер передернуло, ведь ему уже было за 30, а ни жены, ни тем более детей у него не предвиделось: вот уже третья девушка за последние пять лет как сквозь землю провалилась, оставив только короткое смс: 'Мы с тобой, Леш, очень разные, пойми...'. 'Наверное, не надо было её приводить в этот проклятый дом! - в сердцах тогда подумал Ганин. - Один его вид испугает кого угодно. С таким сомнительным наследством ни одна порядочная девушка со мной не захочет иметь серьезных отношений, это уж точно!'.
- Паш, ты ж говорил, что устал от неё! - разочарованно всплеснул руками Ганин. - Мы ж с тобой собирались всю ночь говорить об искусстве, особенно о моих последних работах! А ведь ты их даже не посмотрел...
- Как не посмотрел? - нахмурил брови Расторгуев. - А 'мечта поэта'?
- Да что ты! Её я написал уже давным-давно! А последние работы сейчас готовятся к выставке, но зато у меня есть альбом фотографий с них, рекламный, и я думал тебе их сегодня ночью показать, ну, чтоб ты был морально готов к ней, так сказать, раздразнить твой аппетит... - с этими словами Ганин бросился к шкафу и, торопливо открыв скрипучую дверцу, стал рыться в многочисленных бумагах, тетрадях, старых газетах и журналах, в беспорядке наваленных на полках, ища затерявшийся в этом хламе альбом.
Расторгуев между тем сел на стул и, быстро окинув внимательным оценивающим взглядом все содержимое стола, заметил на нём открытую бутылку с рубиново-красной жидкостью. В глазах его блеснул алчный огонек, а уже через мгновение он одним махом налил себе полный стакан. Это была бражка, ароматно пахнущая земляникой, очень крепкая, но необыкновенно вкусная.
- Это тоже... бабушка? - сморщившись от того, что спиртное сильно обожгло ему горло, и вытирая выступившие на глазах слезы рукавом рубашки, проговорил Расторгуев.
- А! Бражка... Да, её... - не глядя на Расторгуева, ответил Ганин. - Она была мастерица их делать, в подвале ещё много бутылок осталось, впрок готовила. Как деда-то похоронила, пить уже некому было. Мне ж много не надо... Ах, вот, нашел! - хохотнул Ганин, возвращаясь к столу с довольно толстым красивым глянцевым альбомом с яркой обложкой.
- Ого! Шикарно... - удовлетворенно кивнув, хмыкнул Расторгуев, с наслаждением делая ещё один глоток ароматной настойки. - Слушай, Ганин, а твои дела явно идут в гору! Где ж ты столько денег достал на такой альбомчик?
Бледное, обычно печальное, как у Пьеро, лицо Ганина, с вечно опущенными вниз уголками губ, расплылось в довольной улыбке, а щеки необычно порозовели:
- Мир не без добрых людей... - засмущался он, пряча взгляд. - Лучше посмотри сюда - вот моя новая серия!
- Ни-и-и хре-на-а-а се-бе-е-е... - присвистнул Расторгуев, переворачивая глянцевые страницы альбома и рассматривая роскошные апартаменты, изображенные на них. - Теперь я, кажется, понимаю, откуда у тебя деньги на альбомчик.
- Понимаешь, Паш, я ж не специально... - облизывая пересохшие от волнения губы, затараторил Ганин. - Просто попросил у него разрешения нарисовать эту усадьбу, Марьино, - она ведь старая, XVIII века -, а он - 'с детства любил живопись...'. И не просто дал рисовать, а велел никому мне не мешать, кормить, приносить прохладительные напитки, определил меня жить в комнату для гостей, ну и все такое прочее. А потом...
- ...а потом? - подхватил Расторгуев, не отрывая глаз от красочных фотографий.
- ... а потом он взял посмотреть нарисованные работы и сказал, что если бы лично не видел, что их рисовал я, подумал бы, что это картины из Третьяковской галереи или Эрмитажа, художников XIX века, и предложил организовать выставку.... - дальше Ганин не мог говорить, от волнения у него перехватило дыхание, но Расторгуев уже поставил ему стакан и налил в него земляничной настойки до самых краев.
- Я рад за тебя, Ганин, - хмыкнул он и небрежно хлопнул по плечу своего товарища, - наконец-то ты выберешься из этой собачьей конуры! Сколько он тебе заплатил?
- Пока он оплатил только выставку и альбом, но он обещал позвать всех своих друзей на неё и, судя по всему, картины мои будут раскупаться как горячие пирожки. Расторгуев вдруг одним махом допил содержимое своего стакана и с громким стуком опустил его на крышку стола.
- Что-то я тогда не пойму, Ганин: если ты пишешь такие картины, почему этот портрет у тебя не в струе получился? Я-то подумал, что ты сменил, так сказать, линию своего творчества, а, судя по альбому, у тебя все по-прежнему - один сплошной реализм... Ха, вот смотри, вижу твою манеру - умудрился даже здесь вставить! Ганин довольно улыбнулся, увидев, что Расторгуев заметил его маленький секрет, который обнаружил бы только очень внимательный наблюдатель - тень от роскошных золотых настольных часов точно соответствовало показываемому на циферблате времени, если судить по положению солнца, так же скрупулёзно запечатленного на картине художником.
- Да нет, и не думал сменять... С этим портретом вообще история вышла загадочная, Паш... - Ганин на несколько секунд замолчал, как бы собираясь с духом, мечтательно закрыл глаза, а потом заговорил, а точнее, затараторил с каким-то сладострастным придыханием. - Я его увидел во сне, понимаешь?! Во сне... Именно таким... Точь-в-точь... А потом, Паш... Он у меня неделю стоял перед глазами! Я сначала не хотел его рисовать, но потом так устал от этого... Ну, от того, что он стоит перед глазами и нарисовал, буквально за пару дней... Ты вот все говорил, что это искусственно, то... А как же иначе, Паш? Я ж все свои картины рисую с натуры, даже студент этот - сокурсник наш, на истории живописи я его рисовал... А тут, понимаешь, сон... Я, в общем-то, и не хотел тебе её показывать, да и никому её и не показываю, девушку эту, ты сам на чердак напросился! Расторгуев внимательно смотрел на лицо Ганина и о чем-то думал.