- Слушай, Ганин, - внезапно оборвал он друга, - а давай прям сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!
Ганин вытаращил на него свои итак немного выпуклые, навыкате, глаза и вскочил как ужаленный со стула:
- Ты что, Пашка, с ума, что ли спятил, а?! Это ж... это ж... Картины не горят!
- А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! - зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и подкуривая белоснежную сигарету 'Парламента' из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт, видимо, настойка баб Маши действительно была достаточно крепкой.
- Нет, Паш, не шути ты так! - все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим прерывающимся голосом Ганин. - Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо... Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы... И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная... Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на неё ночью, особенно при полной луне, знаешь... Мне кажется... - тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот. - Мне кажется, что она - живая!
Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.
- А ты... случайно... с ней... не пробовал... ах-ха-ха-ха-ха!!! - но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов - зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.
- Эй, Леш, извини, я... немного переборщил... - сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.
- Смотри, Паш! - он сунул ему в лицо фотографию с портретом - все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.
- Ну и?.. - непонимающе поднял брови Расторгуев.
- А теперь - идем за мной! - торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.
Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь - голова от настойки шла кругом - последовал за своим другом.
- Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю... - также шепотом сказал Ганин, а потом, получив её, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины - белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.
- Ну и?..
- Ты ничего не замечаешь? - все также шепотом произнес Ганин.
- Кольцо на пальце подрисовал, что ли? - хмыкнул Расторгуев.
- Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! - почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. - Фотографию я сделал, когда только нарисовал её, а кольцо появилось позже, месяца через три! Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.
- А ты, братец, случайно, не это...
- Я в одиночку никогда не пью! - обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.
...- И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! - хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.
- Не знаю, Паш, не знаю... - тихо сказал Ганин. - Только вот иногда... понимаешь... я... ну... как бы... ощущаю... кого-то... на постели..., а ещё чаще - за мольбертом... словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит... и смотрит - на меня, на картину..., а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то... легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам... и... как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда... не мои мысли, в общем... а ещё снятся цветные сны... и там - тоже она... точь-в-точь такая же, что и на портрете - что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь... Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? - он замолчал и густо покраснел.
На этот раз Расторгуев уже не смеялся.
- Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены...
- Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! - резко оборвал его Ганин. - Зря я рассказал тебе это... - и досадливо махнул рукой в воздухе. Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.
- Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, - устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев. - Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение 'Мертвых душ', а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма 'Распятый'... Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент! - Расторгуев допил ещё один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. - Ты всегда был самым талантливым из всех нас - я это тебе всегда говорил -, но у тебя - ты уж прости меня великодушно - всегда было не все в порядке с головой... Ладно, Ганин, - смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, - мне уже точно пора. Почти одиннадцать... Я ещё успеваю на последнюю электричку.
Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, как шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.
- А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил... - как-то немножко по-детски всплеснул он руками.
- Не могу, Ганин, не могу... - усмехнулся Расторгуев. - Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре! - и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения... - У тебя тут что, кошка завелась?
- А?... что?... - Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. - Да нет, кошек тут не держу... Давай хотя бы провожу тебя до станции!
...Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета - солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов... Да, и ещё кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и редко ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять... Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ - ночь была прохладной.
А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка - всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи - была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!
Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить её с себя, но всё было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия...
Раз, два, три -
К портрету подойди!
Четыре, пять, шесть -
Можешь рядом сесть!
Семь, восемь -
И судьбе ты вызов бросил!
Девять, десять -
Что-то милый друг не весел...
Одиннадцать, двенадцать -
Раньше надо было сдаться!
И, наконец, Тринадцать -
И кому теперь смеяться?..
Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.
Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму - луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь - мелкий, холодный, противный... И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото - асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами - вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.
Наконец, Ганин облегченно вздохнул - дошли...: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек... - в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.
- Ну, все, Ганин, аривидерчи... - протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. - Иди, а то ещё уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге... - и действительно, Расторгуева почему-то затрясло, и кожа его рук покрылась 'гусиной кожей'.
- Ты все-таки не передумал? А я надеялся... - разочарованно вздохнул Ганин. - Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми... - Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сел на беспощадно изрезанную складным ножиком облупленную скамейку, съежившись от холода, и поплотнее укутался, чем-то напоминая тем самым мокрого воробья на веточке, закрыв глаза.
- Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу...
- Да ладно, Ганин, иди уже! - отмахнулся он. - Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого... - и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.
- Хорошо... - неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. - Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы...
А потом они ещё раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым - хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать. Но было что-то ещё... Что-то, не дававшее покоя...
Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить...И НИКОГДА... 'Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот... Чтобы и соблазна не было!'.
'Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все!' - вдруг посетила его другая мысль. - 'Пашка - человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!'. Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. У него было нехорошее предчувствие...
А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: ещё бы, в такой холодрыге да сырости как заснешь! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой - всё равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул... Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно... Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой...
Расторгуев попытался собрать в кучу разбегающиеся как пугливые барашки на лугу мысли и вспомнить все обстоятельства... Ничего особенного, ни-че-го... Просто... Просто в какой-то момент он почувствовал, что ему как-то жутко, как-то неуютно в этом домишке, захотелось куда-то уйти, хоть куда-то... Раньше Расторгуев встречался с другом то на его съемной квартире в городе, то у себя, то в кафе или на выставках. В Валуевке он был в первый раз...
'И, надеюсь, в последний!' - мрачно подумал он. - 'Больше я в эту дыру - ни-ни! Холодно, мокро, да ещё этот портрет идиотский... Спалить бы его, к чертовой матери!'
- ...Эй, ты, закурить не найдется? - вдруг услышал Расторгуев чей-то грубоватый и резкий, каркающий, голос, который моментально вывел его из полусонного состояния. Он поднял голову, зажмурившись - яркий свет фонарей больно резанул глаза -, и увидел, что рядом со скамейкой стоят трое весьма на вид не трезвых молодых человека. Ни на то, в чем они были одеты, ни на их лица он не обратил внимания: он видел все в какой-то дымке, веки упрямо норовили закрыться, в голове шумело... Он помнил одно - их глаза ярко блестели при свете фонарей на абсолютно пустой безлюдной станции, прям как блики на очках Ганина, тогда, в доме, лица были также белы, как его лицо, а голос говорившего не предвещал ничего хорошего...
- Пожалуйста... - деланно равнодушно сказал Расторгуев, вынимая из кармана плаща смятую пачку.
- Тут только две, а нас трое! - нагловато каркнул тот же тип.
- Слушайте, ребята, а я-то тут причем! - возмутился Расторгуев, вставая со скамейки - он уже начал потихоньку трезветь. - Идите и покупайте себе!
...Но тут же получил сильнейший, прям как у профессионального боксера, удар в челюсть. Расторгуева отбросило, как мягкую игрушку, на спинку скамейки, перед глазами взорвались десятки оранжево-красных кругов, а в этих кругах... - опять проклятое издевательски-смеющееся солнцеобразное лицо!
- А, черт! - только и смог выдавил он. Во рту ощущался резкий солоноватый привкус крови.
- Мочи, мочи его, мочи! - громко проорали два грубых и каких-то особенно омерзительных голоса: один из них первый, каркающий, а другой визгливый, прям как у кошки, которой наступили на хвост. - Ходят тут п...ры всякие, вы...ся!
Расторгуев потерял счет ударам: за челюстью последовал правый глаз, потом скула, нос, зубы, почки, солнечное сплетение... Он не успевал увернуться ни от одного из них. Удары были четкие, выверенные, прицельные, будто бы его бил какой-то профессиональный боксер, и причем не живого человека, а тренировочную грушу. Кровь хлестала струей и из носа, и изо рта, из разбитых губ, а в глазах то и дело взрывались какие-то разноцветные шары, прям как на небе, когда пускают фейерверк. Сначала Расторгуев чувствовал острую боль, но потом притупилась и она; осталось только ощущение механического содрогания всего тела и его отдельных частей под действием внешней силы, которая постоянно отбрасывала его, не давая упасть на асфальт, обратно на жесткую спинку скамейки. Наконец, Расторгуев всё же свалился мешком прямо на исплеванный и изгаженный окурками перрон, и тогда его стали избивать уже ногами: по животу, груди, рукам...