Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Молодяков Василий Элинархович 3 стр.


«Основные принципы кокутай» окончательно оформили официальную концепцию национальной идеи. В первую очередь, она утверждала единство императора, народа и населяемой им богоизбранной земли в качестве единого организма или единой семьи, но с узами крепче и священнее любых семейных уз: это более-чем-отеческая любовь императора к подданным и более-чем-сыновняя почтительность и верность подданных монарху. Для императора в равной степени дороги и любимы все его подданные уже в силу самой их принадлежности к японской нации, имеющей сакральное происхождение. Он «с великим божественным милосердием прощает проступки своим подданным», но это, разумеется, не означает их полной безответственности в надежде на прощение – напротив, только подчеркивает их ответственность перед императором: отцом, монархом, первосвященником. Таким образом мера этой ответственности неизмеримо больше той, понятие о которой существует в праве или этике современных европейских, да и многих традиционных обществ. Подданным также должны быть присущи «искренность при почитании императора», чувство единства всей нации в сердечном служении императору, ответственность перед ним и беспрекословная верность ему. К верности императору приравнивается и верность государству, то есть патриотизм и исполнение гражданского долга. Между императором и государством не существовало (или, по крайней мере, не должно было существовать) разницы, но император неизменно стоял выше. Он «одухотворял» государство, а не возглавлял его; оно существовало только благодаря ему, а не наоборот (в этом суть критики Минобэ националистами и главный теоретический итог «выяснения сущности кокутай»). Признание единоличного и абсолютного суверенитета императора стало одним из краеугольных камней окончательно оформившейся концепции «государственного организма», одухотворенного божественным монархом.

«Основные принципы кокутай» не обошли вниманием и такое традиционное понятие японской философии и этики как «гармония» (во). Древнее название Японии – Ямато – имевшее исключительно важное значение в комплексе основных традиционалистских понятий, таких как «дух Ямато» (Ямато дамасий), – может быть истолковано по значению составляющих его иероглифов как «великий мир» или «великая гармония». Гармония, согласно учению о кокутай, – это опять же гармония частей единого организма, присущая отношениям императора и подданных, человека и божеств ками, человека и природы, японцев между собой. Она достигается следованием людей божественным принципам, кокутай и «императорскому пути», которые сами по себе, разумеется, вечны и абсолютны. Залог и условие гармонии – слияние «сердец» подданных и императора. Оно создает уникальные и идеальные отношения божественного и человеческого, присущие только Японии и имеющие своим источником мистическую энергию связи и единства мусуби. «Основные принципы кокутай» провозглашали: «Не борьба является окончательной целью, а гармония: все приносит свои плоды, а не умирает, разрушаясь». Это сугубо традиционалистское положение имело вполне злободневный смысл в качестве предупреждения радикалам, вроде организаторов националистического военного мятежа 26–29 февраля 1936 г.: революций не допускалось более никаких, но общество уже начало «болеть». «Основные принципы кокутай» отразили как его здоровые, так и кризисные черты.

«Основные принципы кокутай» были последней масштабной попыткой формирования национальной идеи в традиционной, довоенной Японии и отразили заключительную стадию эволюции «мэйдзийской модели развития», которая за 77 лет своего существования (1868–1945) пережила немало радикальных перемен, во многом изменивших и даже извративших ее первоначальную суть. Искусственная консервация правящей элитой национально-ориентированной идеологии, порой без должного учета меняющихся реалий, привели в первые полтора-два десятилетия XX в. К определенной духовной стагнации, к упадку влияния традиционных ценностей и к новой волне некритического восприятия всего иностранного как «передового» в эпоху «демократии Тайсё». Очередное качание маятника в сторону консерватизма и национализма с конца 1920-х годов вызвало возрождение традиционализма в философии и идеологии – и одновременно небывалый подъем милитаризма и шовинизма. В этом – глубокая драма японской мысли и японской политики.

Рассматривая эволюцию японской национальной идеи в XX в., следует обратиться к трудам философа Вацудзи Тэцуро (1889–1960), пользовавшегося большим авторитетом как до войны, так и после нее. Знаток не только восточной, но и западной философии, он отдавал предпочтение классической мысли перед современной, стремясь соединить учения Конфуция и Аристотеля. Поэтому для него был характерен тот же синтез иррациональной духовности синто и формализованной конфуцианской этики, что и для позднетокугавской мысли (разумеется, с поправкой на изменившиеся исторические условия).

В 1934 г. в программной работе «Японский дух» Вацудзи писал: «Для нас, японцев, японский дух – ничто иное, как абсолютный дух в частной форме Японии». Нетрудно заметить, что это совпадает с учением об интегральной Традиции и ее частных проявлениях. Признавая метафизический характер проблемы, Вацудзи тем не менее старался оставаться рациональным и логичным. Во-первых, он четко увязывал «японский дух» и национальное самосознание с политическими процессами, как бы выстраивая триаду: национальным дух – политический национализм – власть. Во-вторых, как тонкий знаток японской и мировой культуры, Вацудзи обращал особое внимание на проявления «японского духа» в литературе и искусстве, что явно метило в идеологов радикального национализма, сводивших национальный дух лишь к его воинственным проявлениям. В-третьих, в противовес ксенофобии, он говорил о «восхищении другими странами как специфически японской черте», помещая предмет своего исследования в общемировой политический, философский и культурный контекст. Подобная широта взглядов в сочетании с глубоко понятым традиционализмом была присуща только лучшим представителям японской мысли. Пожалуй, именно эта широта спасла японскую духовную культуру от тотальной катастрофы, которую традиционная Япония пережила в 1945 г.

Национальная идея послевоенной Японии – существует ли она?

Что представляла из себя Япония после безоговорочной капитуляции, хорошо известно. В один момент были сокрушены или, по крайней мере, поколеблены, поставлены под сомнение практически все фундаментальные ценности национального самосознания: «небесное» происхождение и сакральный характер императорского дома, вера в божественную и историческую миссию Японии в мире, в национальную исключительность японского народа и его «государственного организма», в непобедимость и непогрешимость японской армии. Вчерашние восторги по поводу ее мужества сменились негодованием и гневом против тех, кто допустил «рыжих варваров» на священную землю Ямато. Отмена цензуры, амнистия политических заключенных, включая коммунистов, два десятилетия бывших изгоями общества, аресты вчерашних лидеров, объявленных «военными преступниками», начало «чисток» – все это в корне изменило японское общество. Одна его часть погрузилась в «послекапитуляционную летаргию», другую охватила эйфория вседозволенности.

Послевоенное «перевоспитание» Японии оккупационными властями, конечно, было не столь абсолютным и эффективным, как в Германии (особенно в западной зоне оккупации), но тоже наложило ощутимый до сих пор отпечаток на национальное самосознание японцев. Им был привит не только «комплекс вины» за развязывание войны на Тихом океане (ныне на исключительности вины или ответственности Японии настаивает лишь небольшое количество японофобов или догматиков прокоммунистической ориентации, а также некоторые любители сенсаций), но и сознание того, что ответственность за войну и военные преступления (многие из которых, как потом выяснилось, оказались сильно преувеличенными) несет весь народ и что японская агрессия является закономерным итогом всей истории страны.

С некоторым огрублением можно сказать, что «быть японцем» (а это основа национальной самоидентификации!) на какое-то время стало стыдно. Этот, как его часто называют в Японии, «мазохистский» взгляд на национальный характер отчетливо, а порой и гротескно проявился в некогда популярных книгах Кисида Кунио «Теория ненормальности японцев» («нормальными» автор провозглашал американцев и европейцев) или Цукаса Синтаро «О взгляде на вещи». Патриотизм и национальная гордость оказались вне закона, национальные традиции были преданы забвению как «реакционные» и «отсталые», а «иностранное» стало синонимом «прогрессивного». Для части общества идеалом прогресса стал Советский Союз, для части – Соединенные Штаты, причем их противопоставление – в глазах японцев – не всегда было столь непримиримым. Например, вскоре после окончания войны писатель-коммунист Нома Хироси, не удовлетворенный реформами орфографии и иероглифики, предложил заменить «реакционный» японский язык «прогрессивным» и «всемирным» английским.

Можно без преувеличения сказать, что это был надир японской национальной идеи. Никакие разговоры о ней не поощрялись. Ставка делалась на достижение максимальных экономических успехов, пусть даже ценой отказа от политической самостоятельности, на интернационализацию и возвращение в «мировое сообщество», на создание имиджа «культурной державы», но если достижения японской экономики второй половины XX в. впечатляющи и неоспоримы, то ее культурный статус в мире им явно не соответствует. Присуждение Нобелевской премии по литературе 1993 г. Оэ Кэндзабуро подавалось как национальный триумф (ранее, в 1968 г. ее был удостоен Кавабата Ясунари); однако всего две премии, призванные отмечать высшие достижения мировой литературы, за весь двадцатый век – это немного, столько же, сколько, например, у Чили и меньше, чем у Польши.

Своеобразной реакцией на недостаток мирового признания, особенно на фоне грандиозных экономических успехов, стали распространившиеся в 1960-1970-е годы теории нихондзинрон («учения о японцах»), называемые также «культурным национализмом». Стремительное возрождение поверженной, едва ли не полностью уничтоженной страны нуждалось в осмыслении. В основе всех теорий нихондзинрон лежит положение об уникальности японской нации, ее цивилизации и культуры, но проявляется она в разных сферах и соответственно по-разному мотивируется. Разумеется, тезис об уникальности японцев возник не впервые, но на такие одиозные аналоги как довоенная пропаганда и теория кокутай ссылаться было, мягко говоря, неудобно. Поэтому в эти годы ренессанс переживают идеи «школы национальных наук», однако больше в культурно-исторической, а не социально-политической перспективе.

В рамках нихондзинрон появились связанные друг с другом теории «рисовой цивилизации» (комэ-но буммэй), «группизма» (сюдансюги), «вертикального общества» (татэ сякай), «крови японцев» (нихондзин-но ти) и «мозга японцев» (нихондзин-но ноо). Их идеологи предложили соотечественникам идентифицировать себя с «рисовой цивилизацией», которая не лучше и не хуже прочих, но принципиально отличается от других, а потому уникальна. Из особенностей сельского хозяйства, связанных с выращиванием риса и требующих слаженных коллективных усилий большого числа людей, выводился «группизм» – в противоположность «индивидуалистическим» цивилизациям Европы, изначально основанным на охоте и собирательстве. «Группизм» рассматривался как характерная черта японцев на всех уровнях объединения – в семье (роде), профессиональном коллективе, локальном обществе, наконец, в государстве. В нем предлагалось видеть один из главных «секретов» японского менеджмента и «экономического чуда» в целом (одна из популярнейших тем в 1970-е годы). В рамках нихондзинрон новое рождение пережили старые теории о «семейном» характере японской цивилизации и всех ее институтов, вплоть до корпораций с президентом-«отцом» во главе. Только ссылки теперь делались не на божественное происхождение, как раньше, а на исторические особенности хозяйства и культуры.

Для убедительного, доказательного объяснения уникальности японцев одной только теории «рисовой цивилизации» было недостаточно, поскольку рисосеяние было присуще многим народам и культурам, в том числе и более древним, но не добившимся таких успехов в современном мире. На помощь пришли теории «крови японцев», которые можно назвать культурно-расовым аспектом нихондзинрон. Они удачно наложилась на характерные для массового сознания японцев представления о зависимости характера человека от группы крови. Суть их можно выразить формулой: «понять Японию и японцев, их цивилизацию и культуру может только тот, кто родился японцем». Не правда ли, очень похоже на старинное учение об «истинном сердце» в интерпретации Хирата?!

Чтобы избежать упреков в «политической некорректности», сторонники этих теорий поспешили заявить, что речь идет не о биологическом расизме и тем более не о национальном превосходстве, но лишь о важности социальной и культурной принадлежности к нации с самого момента рождения. На уровне массового сознания национальная самоидентификация проявлялась и вполне «биологически»: согласно данным социологических опросов, многие средние японцы считали, что этнические японцы, родившиеся и выросшие в США или в Южной Америке, могут в полной мере понять «японскую душу» и японскую культуру, а этнические корейцы и китайцы, многие поколения которых живут в Японии, – не могут.

Однако это стало входить в противоречие с поощряемой правящей элитой тенденцией к интернационализации, к активному несению своей культуры в мир – именно как важной и неотъемлемой части общемировой. Если традиционное японское искусство не только уникально, но и непостижимо для других, может ли оно претендовать на значимое место в общемировом пантеоне или останется экзотическим курьезом, вроде обрядов африканских шаманов? Чтобы добиться желаемых результатов, Япония не стала подгонять свою традиционную культуру под вкусы иностранных «потребителей», не пыталась ее интернационализировать, но, настаивая на сочетании уникальности с достижимостью, добилась ее мирового признания именно в этом качестве. Что же касается современной японской культуры, то она – по мнению не только иностранных наблюдателей, но и многих видных японских интеллектуалов – переживает глубочайший кризис, утратив связь с национальной традицией и превратившись во второсортный и неконкурентоспособный вариант американской в ее «усредненном» варианте. Тут уж ни о какой национальной идее говорить не приходится.

Касаясь теорий нихондзинрон и их роли в национальном самосознании японцев, следует остановиться еще на одном важном моменте. В послевоенные годы у японцев (как элиты, так и масс) в отношении к собственной истории, к национальным традициям, к идеям и событиям прошлого выработался двойной стандарт: один для «внутреннего употребления», другой для внешнего мира. В первом представлен весь спектр крайностей, второй склонен ограничиваться «золотой серединой». Среди японских авторов, переводимых на иностранные языки (особенно в самой Японии), лишь изредка попадаются выразители крайних, как ультранационалистических, так и «мазохистских» тенденций (в 1990-е годы последних стало явно больше), поскольку они нарушают представление о гармонии, если не о консенсусе в японском обществе, – а японская элита немало потрудилась над созданием таких представлений о своей стране в мире. Поэтому теории нихондзинрон, столь популярные в самой Японии до конца 1980-х годов, практически не получили распространения за границей, да японцы как будто и не стремились к этому Можно сказать, что они предпочитали гордиться собой у себя дома.

Многие теории нихондзинрон, несмотря на весь свой наукообразный характер, больше аппелировали к вере, а не к знанию и явно не выдерживали критики со стороны науки, а порой и просто здравого смысла. Типичным примером стала книга Цунода Тацуо «Мозг японцев», утверждавшего, что из-за использования иероглифики мозг японцев (но соответственно и китайцев?) работает по-иному, более полноценно, чем у народов, пользующихся азбукой. Один автор даже выпустил книгу «Нос японцев»… Подобные экстравагантные теории вызывали некоторый интерес у широкого японского читателя, но вскоре были забыты. Более того, в начале нового тысячелетия появилась принципиально иная точка зрения: использование иероглифов вместо алфавита тормозит культурное и интеллектуальное развитие. В странах «алфавитной культуры», как называют их сами японцы, ребенок до 10 лет, а то и ранее, полностью осваивает чтение и в принципе способен прочитать любую книгу из родительского книжного шкафа. Еще в школьные годы он может ознакомиться со всей мировой литературной классикой; другое дело – много ли он в ней поймет. Японский же школьник только в старших классах школы, в 15–18 лет, овладевает минимумом иероглифов, необходимым для чтения Сервантеса, Достоевского или того же Мисима. С поправкой на традиционную популярность комиксов «манга», распространение интернета и компьютерных игр, а также массовый отход от чтения с поступлением на работу, это вообще делает сомнительным знакомство среднего японца с «серьезной» литературой, необходимое для полноценного духовного и интеллектуального развития личности. Интересно, что появление подобных теорий совпало с экономическими трудностями современной Японии, тогда как теории нихондзинрон были несомненно связаны с ее экономическими успехами.

Назад Дальше