Как показывают данные социологических опросов, в 1970-1980-е годы теории нихондзинрон повлияли на национальное самосознание японцев ничуть не меньше, чем массированное воздействие пропаганды кокутай в 1930-1940-е годы, хоть и в ином качестве. Это был приглаженный, «стыдливый» вариант прежней национальной идеи, впрочем не имевший ее агрессивно-мобилизующего потенциала. Теории пришлись по вкусу не только интеллектуальной элите, но также бизнесменам и работникам образования, прежде всего школьного. Осторожное, но настойчивое разъяснение уникальности японской цивилизации и культуры рассматривалось как важный и действенный фактор морального, гражданского воспитания – причем как политиками, так и педагогами, в том числе на уровне министерства просвещения. «Научные» аспекты нихондзинрон были призваны оправдать использование этих теорий в образовании и придать им вес в обществе, поскольку социальный статус и престиж академических кругов в Японии традиционно высок.
В последнее десятилетие, после краха «экономики мыльного пузыря», Япония вступила в полосу экономической и политической нестабильности; все более очевидными стали кризисные черты в обществе и массовом сознании. Именно сейчас отсутствие в стране полноценной национальной идеи, способной объединять и мобилизовывать, бросается в глаза. Недавно об этом прямо говорил один из «столпов» политической и интеллектуальной элиты современной Японии Сакая Таити, специальный советник кабинета министров (подробнее в главе второй). Принцип «служения отечеству через производство», многие десятилетия бывший одной из основ экономических успехов Японии, все более утрачивает свою привлекательность. Молодежь теряет интерес к национальным традициям и культуре, в чем отчасти виноваты и пропагандисты нихондзинрон: в эпоху глобализации, хотим мы того или нет, непостижимые для других культуры и их носители неизбежно маргинализируются, поэтому лучше быть «нормальными», «как все».
Интеграционные процессы на региональном и на глобальном уровне предполагают взаимно заинтересованный диалог культур и цивилизаций, а не отгораживание от остального мира под предлогом не просто уникальности своей культуры (уникальна любая культура!), но ее непостижимости. Полноценное участие в уже идущем диалоге требует любви к собственной культуре и уважения к другим, но прежде всего оно требует знания и своей, и чужой культуры. Ощущая свою культуру совершенно отдельной от всего мира, легко проникнуться чувством собственной неполноценности, которая легко перерастает в агрессивное самолюбование и ксенофобию. Напротив, ощущение встроенности в единый мировой организм (разумеется, без полного «растворения» в нем, на чем настаивают теоретики «One World») только повышает самооценку нации: значит, мы имеем не только локальное, но региональное и глобальное значение.
Японцам еще предстоит гармонизировать, примирить необходимую, неизбежную интернационализацию с сохранением национальных духовных и культурных ценностей, которые должны быть не музейным экспонатом, но живой составляющей жизни государства и общества. Быть «японцами» с полным сознанием уникальности своей истории и культуры и одновременно «гражданами мира», разделяющими и приумножающими все его богатства и достижения, – вот наиболее перспективная модель национального самосознания (замечу, не только для Японии). Очевидно, по этому пути пойдет и выработка новой японской национальной идеи, если таковая появится. Что же касается ее собственно политических компонентов, то о них не приходится говорить всерьез, пока в этой области сохраняется полная зависимость Японии от США. А отказа от нее в ближайшей перспективе не видно.
Глава вторая
Япония и «искушение глобализмом»
Вызовы глобализации: «великие пути» и «силовые центры»
Сегодня о глобализации не спорит только ленивый. О ней написаны тысячи книг и десятки тысяч статей, не говоря уже о сайтах в интернете, на одно только прочтение которых не хватит человеческой жизни. Сторонников у глобализации не меньше, если не больше, чем противников. Все они понимают ее по-своему, т. е. по-разному, но и те, и другие бывают одинаково истовы (или неистовы). Сам по себе процесс глобализации ни хорош, ни плох. Он обусловлен как объективными, так и субъективными факторами, которые от воли одного конкретного человека, будь он глобалист или антиглобалист, не зависят. Если уж как-то оценивать глобализацию, то исходя из того, что в ней принимается за образец для глобализирующегося и глобализируемого мира.
В нашем сознании термин «глобализация» устойчиво соотносится с событиями последних полутора-двух десятилетий, примерно со второй половины 1980-х годов. Отчасти это справедливо, потому что нынешние темпы и масштабы превращения земного шара (globe) в нечто однородное поистине не знают аналогов в мировой истории.
Вот как трактуовал происходящий процесс В.Б. Рамзее, придерживавшийся глобалистских позиций: «Самым наглядным, т. е. внешним, ее <глобализации – В.М> проявлением служит свободное перемещение через национальные границы капитала, товаров, информации и людей, резко ускорившееся с начала 80-х годов. Естественно, ускорение это возникло не на пустом месте. За ним стоит специфический подход к экономическим, политическим, социальным и культурным страновым проблемам с планетарной точки зрения, подход, предполагающий, к примеру, возможности преодоления хозяйственных кризисов, охраны окружающей биосферы, разрешения межгосударственных конфликтов, обеспечения безопасности, утверждения прав человека не на сугубо локальном или национальном, а на глобальном уровне, опираясь на представления о мире как о едином и неделимом целом». С его точки зрения это вполне объективный процесс, причем ведущий к общей пользе и благоденствию.
«В этом, – продолжает В.Б. Рамзее, – может быть, состоит принципиальное отличие глобализации от интернационализации. Если последняя зиждется на предпосылке о незыблемости государственного суверенитета и опирается на межгосударственные переговоры, имеющие в виду согласование, подгонку друг к другу национальных интересов, то в основе первой лежат транснациональные… действия, в сущности, игнорирующие государственный суверенитет. Поэтому глобализация выглядит, скорее, категорией-конкурентом интернационализации, в чем-то, пожалуй, ее антитезой, чем ее логическим продолжением, развитием, хотя наглядные проявления глобализационного процесса, о которых упоминалось выше, имеют место и в ходе интернации».
Нынешнее состояние процесса глобализации охарактеризовано здесь довольно точно, хотя и не всесторонне, но это вовсе не означает, что подобное происходят в мировой истории впервые. Этим путем шли великие империи прошлого, которые, по точному определению Л.Н. Гумилева, брали на себя «инициативу объединения и упорядочения ойкумены»1. Игнорируя государственный суверенитет, они стремились подчинить себе максимально большую часть обитаемой земли (до необитаемой просто нет дела, но таковой становится все меньше и меньше) и переустроить ее по своему образу и подобию, создав в результате то, что в XX в. стали емко и откровенно называть One World. В качестве рабочего аппарата предлагаю называть государства, органы или структуры, берущие на себя такую инициативу, «силовыми центрами».
Подобные интенции были присущи уже Римской империи. Цезари стремились превратить большую часть ойкумены – тяготевшей тогда, за вычетом Китая и формировавшегося вокруг него Pax Sinica, к Средиземному морю – в Pax Romana, который становился синонимом понятия «orbis terrarum», «круг земной». Затем католическая Испания стремилась создать и создала империю, «в пределах которой никогда не заходило солнце». Затем более прагматичная и секуляризованная Британская империя создала Рах Britannica, модель которого к концу XIX в. удалось навязать значительной части человечества в качестве «цивилизованного мира».
Наследником «цивилизованного мира» в варианте Pax Britannica является Pax Americana, который после второй мировой войны преподносился всему миру в качестве безальтернативного образца One World. Pax Sovetica, изначально задумывавшийся и создававшийся как альтернатива всем прочим, сопротивлялся, но в результате оказался «неконкурентоспособным» и выбыл из игры. Превращение всего globe в Pax Americana – элементы которого неоднородны, не равны между собой и призваны играть каждый свою роль (это надо обязательно помнить!) – и есть суть современного этапа процесса глобализации. Он основан на «американской модели», а все прочее играет роль довеска. Разумеется, то, что мы по привычке называем «американской моделью», уже давно имеет космополитический характер и соотносится с «Америкой» не столько как с самобытной цивилизацией, сколько как с важнейшим компонентом «силового центра», осуществляющего глобализацию. Ставить знак равенства между «силовым центром» и «Америкой» уже нельзя.
Можно по-разному относиться к глобализации, в том числе к ее современному этапу, т. е. принимать или не принимать предлагающийся ныне миру образец One World, но обольщаться относительно сути происходящего процесса не стоит. Описан и проанализирован он уже давно и не раз. Автору представляется, что наиболее точное описание процесса и сути глобализации дал в начале 1920-х годов идеолог евразийства, выдающийся ученый и мыслитель Н.С. Трубецкой, хотя некоторые его высказывания могут показаться слишком пафосными.
Рассматривая в работе «Европа и человечество» (1920) процесс европеизации не-европейских («не-романо-германских» по терминологии Трубецкого или «the Rest» С. Хантингтона) стран к началу XX в. – т. е. в эпоху мирового распространения стандарта Pax Britannica, – он выделял типы «шовиниста» и «космополита», позиции которых, казалось бы, должны противоречить друг другу. «Шовинист исходит из того априорного положения, что лучшим народом в мире является именно его народ. Культура, созданная его народом, лучше, совершеннее всех остальных культур. Его народу одному принадлежит право первенствовать и господствовать над другими народами, которые должны подчиняться ему, приняв его веру, язык и культуру, и слиться с ним. Все, что стоит на пути к этому конечному торжеству великого народа, должно быть сметено силой. Так думает шовинист, и согласно с этим он и поступает. Космополит отрицает различия между национальностями. Если такие различия есть, они должны быть уничтожены. Цивилизованное человечество должно быть едино и иметь единую культуру. Нецивилизованные народы должны принять эту культуру, приобщиться к ней и, войдя в семью цивилизованных народов, идти вместе с ними по одному пути мирового прогресса. Цивилизация есть высшее благо, во имя которого надо жертвовать национальными особенностями».
«Шовинизм и космополитизм, действительно, как будто резко отличаются друг от друга. В первом господство постулируется для культуры одной этнографически-антропологической особи, во втором – для культуры сверхэтнографического человечества. Однако, посмотрим, какое содержание вкладывают европейские космополиты в термины «цивилизация» и «цивилизованное человечество»? Под «цивилизацией» они разумеют ту культуру, которую в совместной работе выработали романские и германские народы Европы… Таким образом, мы видим, что та культура, которая, по мнению космополитов, должна господствовать в мире, упразднив все прочие культуры, есть культура такой же определенной этнографически-антропологической единицы, как и та единица, о господстве которой мечтает шовинист. Принципиальной разницы тут никакой нет… Разница только в степени, а не в принципе., стоит пристальнее всмотреться в шовинизм и в космополитизм, чтобы заметить, что принципиального различия между ними нет, что это есть не более как две ступени, два различных аспекта одного и того же явления». То есть глобализации – можем мы сделать вывод.
Еще более откровенно Трубецкой писал об этом в статье «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» (1925): «Затаенной мечтой всякого европейца является полное обезличение всех народов земного шара, разрушение всех своеобразных и обособленных национальных обликов и культур, кроме одной, европейской, которая сама, в сущности, тоже является национальной… но желает прослыть общечеловеческой. Осуществление этой мечты, насаждение во всем мире «общечеловеческой» (т. е. романо-германской) культуры превратит все народы мира в европейцев второго и третьего сорта… а это поставит европейцев в господствующее положение над всем миром. Так как это является конечной целью империализма европейской цивилизации, то для европейцев безразлично, какими средствами это может быть достигнуто». Так он постулировал империалистический характер глобализации как замысла и как процесса.
Пользуясь современной терминологией, Трубецкого можно назвать «антиглобалистом». Действительно, он акцентирует внимание на отрицательных сторонах описываемого явления, но я привожу его наблюдения не ради обличения глобализации. Просто очень многое в них звучит злободневно – особенно применительно к Японии. «Одним из самых тяжелых последствий европеизации является уничтожение национального единства, расчленение национального тела европеизированного народа… При заимствовании чужой культуры каждое поколение вырабатывает свою смесь, свой канон синтеза элементов национальной и иноземной культуры. Таким образом, в народе, заимствовавшем чужую культуру, каждое поколение живет своей особой культурой, и различие между «отцами и детьми» здесь будет всегда сильнее, чем у народа с однородной национальной культурой… Расчленение нации вызывает обострение классовой борьбы, затрудняет переход из одного класса общества в другой… Социальная жизнь и развитие культуры европеизированного народа обставлены такими затруднениями, которые совершенно не знакомы природным романогерманцам. Вследствие этого, этот народ оказывается малопродуктивным: он творит мало и медленно, с большим трудом… Поэтому такой народ, с европейской точки зрения, всегда может рассматриваться как «отсталый»… но и сам он принужден смотреть на себя совершенно так же. Приняв европейскую культуру, он вместе с ней воспринимает и европейские мерила оценки культуры. Он не может не замечать своей малой культурной продуктивности, того, что его культурный экспорт развит очень слабо… Сравнивая самого себя с природными романогерманцами, европеизированный народ приходит к сознанию их превосходства над собою, и это сознание вместе с постоянными сетованиями о своей косности и отсталости постепенно приводит к тому, что народ перестает уважать самого себя». В новой и новейшей истории Японии нередко именно так и случалось. Слава Богу, не только это.
Трубецкой вряд ли был знаком с современной ему японской историографией или общественно-политической мыслью. То, что было написано позже, он и подавно не мог читать. Однако, любому, изучавшему эти проблемы, не может не броситься в глаза точность его формулировок: «Изучая свою историю, этот народ оценивает ее тоже с точки зрения природного европейца: в этой истории все, что противоречит европейской культуре, представляется злом, показателем косности и отсталости; наивысшим моментом этой истории признается тот, в который совершился решительный поворот к Европе; в дальнейшем же ходе истории все, что бралось из Европы, считается прогрессом, а всякое отклонение от европейских норм – реакцией. Постепенно народ приучается презирать все свое, самобытное, национальное». «Отсчет ведется от западноевропейской цивилизации, – развил его мысль много лет спустя Л.Н. Гумилев, – и степень совершенства иных культур определяется похожестью на европейцев». Японская историография знала приливы и отливы как шовинистического национализма, так и мазохистского космополитизма. А в этой стране ни историография, ни философия никогда не были только сугубо академическими, кабинетными занятиями. Они как точное зеркало отражали происходящие в обществе процессы. И, конечно, одними из первых реагировали на вызовы глобализации, которые «цивилизованный мир» периодически бросал Японии.