Смотрит остановившимися глазами в огонь, лязгает зубами и дрожит.
— Эта… ну… а нету у тя… огненной воды? А? Хоть чуток?
Почему-то, ребяты, я такой поворот предвидел. Целая фляжка с собой.
Разлили, дёрнули. Вечкенза сидел, смотрел на огонь, молча дёргал губами. Гримасничал как-то наискосок… Потом брык — на бок.
Самород прикрыл его тулупами, стал рассказывать. Как перед боем ему пришлось зарубить двоих… паникёров. Как во время боя, когда половцы выбрались на гребень засеки и пошла уже резня «грудь в грудь», Вечкенза уцелел чудом, провалившись «с головой» в дырку между стволами. Как после боя десяток совершенно потерявших страх и смысл воинов-эрзя кинулись на инязора. И только присутствие ничего не понимающих, тоже озверевших от боя нурманов, позволило Самороду и его подопечному остаться в живых. О начавшейся ещё ночью и нынче чуть затихшей сваре всех против всех из-за добычи. О попытке приколоть инязора копьём через стенку «вигвама» сегодня утром…
Прелести праздника «дня победы». Переходящего в будни победителя.
— Что я им скажу? Как я могу вернуться?
Вечкенза, по прежнему полуголый, уставившийся взглядом в одну точку, уже сидит, сам с собой разговаривает.
— Ты скажешь им — «слава победителям»! «Героям — слава!». Ещё по одной? А вернёшься ты потому, что никто тебя не остановит.
Самород рассказывает, и с меня слетает имитация пофигизма, я понимаю: повтор моего Бряхимовского боя. «Пиррова победа». Победа в форме катастрофы. Только значительно большего размера.
В поход Вечкенза собрал около пяти тысяч воинов. Половина — не пришли к Земляничному ручью. Кто-то успел ускользнуть в лес, спрятался, выжил, прошёл через чащобы… Наверняка — немногие. С полтысячи? Остальные — полегли в Степи под саблями озлобленных степняков, замёрзли в сугробах, остались лежать на пепелищах разгромленных становищ.
Из трёх тысяч бойцов здесь, при всех моих гениально-стратегических вывертах и подпрыгах, фортификационных сооружениях, сценическом искусстве Вечкензы, случайной удачи в виде пленённой княгини и влюблённого в неё хана, превосходстве бронной конницы, отряде очень хороших стрелков… При всём этом, полтысячи эрзя — погибли в бою. И ещё полторы — умрут в ближайшие дни! У эрзя нет военно-полевой медицины, мы не можем оставаться здесь, а тащить раненых в мороз, по снегу за сотни вёрст…
Вечкенза увёл из селений эрзя 5 тысяч, вернётся — полтысячи. Отсюда. Ещё столько же — раньше, из леса. Если вернётся — ещё надо дойти по заснеженной мёрзлой степи. Половина не только мужей — глав ешей — вообще всего боеспособного (и трудоспособного) населения — погибла.
— Я убил свой народ. Я убил свой народ…
Эк его заклинило.
— Ты хотел отомстить? — Исполнилось. Башкорд — мёртв. Орда — разгромлена. Теперь они разбегутся, остальных — их соседи уведут в полон, продадут в Кафу. Ты убил хана. Ты убил его народ. Твой народ… жив. Твой. Не твоего отца, деда, прадеда. Твой. Который ты сделаешь, который ты изменишь. Потому что теперь эрзя придётся меняться. И эти изменения, это новое, будущее нового народа с прежним именем, выберешь ты. Ты, Вечкенза, творец нации. Хватит ныть. Давай дело делать.
* * *
«Исторический процесс — закономерен».
Вот кто бы спорил! Мелочь мелкая: если есть люди, которые эти закономерности выражают. А если они погибли? Мало ли мы знаем народов, чья «закономерность» прервалась. Кимры, тевтоны, даки… гунны, булгары, кипчаки… Война, эпидемия, природная катастрофа… численность народа падает. Соседи подбирают территории, людей. «Закономерность» этого этноса прекращается. Становится «удобрением» для развития чьей-то другой «закономерности».
И не важно — победоносная ли была война или нет. Просто не осталось тех, кто мог бы тащить свою «закономерность» дальше.
«Aut vincere, aut mori», «Победа или смерть!». — А какая разница? Если не остаётся никого, годного для продолжения жизни? Жизни этого конкретного этноса.
Так — неправильно, этому — не учат.
Прекрасные слова. Слова воина, бойца, храбреца. Не государя.
Мечта воина, его цель — победа. Он не планирует — «после победы». Потому что готов к смерти.
Надежды на «жизнь после победы», ослабляют бойца. Каждый его бой — «последний самый». А вот командиру — нужно думать о «цене». Сколько твоих героев встанет в строй завтра? Для следующего, завтрашнего… вечного боя.
Ещё жестче для правителя, государя: к чему победа, если некому ей воспользоваться?
Это — будущее? Тех, кто выжил, кто победил, кому кричат — «Героям слава!»?
«Всё для фронта! Всё для победы!» — правильный лозунг. Для «широких народных масс». Не дай бог, если и руководители начинают всерьёз в это верить. Так Гитлер приказал остановить все проекты, которые не давали реального результата для фронта в шесть месяцев. А в СССР в сентябре 1942 запускается ядерный проект Курчатова.
Правило бюрократа: «Бумага — ножек не имеет, сама — не ходит». А — «историческая закономерность»? Она — с ляжками?
«Человек ни ангел, ни зверь: несчастье его в том, что чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше он превращается в зверя».
Блез Паскаль говорит о человеке вообще, о хомнутом сапиенсом. Есть специфический подвид: «человек властвующий». На противоречие «ангел-зверь» накладывается ещё одно: «человек-власть». Та самая «историческая закономерность», которая и реализуется более всего через «правителя».
Пичай и Башкорд были «властителями». Они вели свои народы к процветанию и приумножению. И при этом сами — оставались людьми.
«Ничто человеческое — не чуждо».
Нормальные человеческие привязанности, Пичая — к сыну, Башкорда — к жене, заставили их, для решения личных проблем, совершить действия, доступные лишь «правителям». Личные привязанности проявились в общественной сфере. Повлияв на поведение «правителей», изменили положение подвластных им народов. Оборвали прежние «исторические закономерности».
Не ново.
Миклош Хорти, витязь Надьбаньяи, правитель Венгрии между мировыми войнами. Всю жизнь носил адмиральский китель. В Венгрии, не имеющей выхода к морю. Регент Венгерского королевства. В котором не было короля. Всё своё правление стремился «вернуть взад» утраченные «королевством без короля» земли, обратить вспять «историческую закономерность». В октябре 1944 заключил перемирие с СССР. Но Отто Скорцени похитил его сына. И Хорти передал власть венгерским нацистам-салашистам. Мадьяры продолжили воевать.
Позднее его спросили:
— Как же вы так, а?
А он ответил:
— Я просто поменял автограф на клочке бумаги на жизнь сына.
И плевать ему на «историческую закономерность» в форме неизбежного краха Третьего Рейха. Плевать и на гибель тысяч соотечественников. Не считая тысяч всяких… разных других. Вряд ли красноармеец, разрываемый гусеницами немецких танков у Балатона, в тот момент сильно интересовался «исторической закономерностью».
Оба Миклоша Хорти (отец и сын) спокойно дожили свои жизни в тихом городке в Португалии. А бойцы — нет. Хотя «закономерность» этого не предполагала.
Вольтер рекомендует кастрировать правителей. В надежде, что это уменьшит влияние «страстей» на государственные дела. Увы, «человек — ни ангел, ни зверь» — свойства конкретной личности всё равно проявляются. Не в сексе — так по другим поводам. Продолжая загромождать и разрушать «логику исторических закономерностей развития народов».
Здесь, на Земляничном ручье — до взаимного истребления.
* * *
Вечкенза не годился на роль государя: его кидало. Из состояния ступора, апатии — к истерике, гиперактивности. И — спонтанно обратно. Правитель же должен быть разумен. Спокойно планировать свои действия, спокойно, в подходящий момент, их реализовывать.
«Спеши медленно» — очень давняя мудрость.
Один из отрядов ночью отступил с засеки. Сбежали с поля боя. Катастрофа не случилась лишь потому, что в это время половцам стало уже не интересно — что перед ними. Только то, что за спиной. Опоздай мои ребятки на десяток минут, и достаточное количество половцев проскочило бы за засеку. Тогда живой мордвы вообще не было бы.
Беглецы добежали до леса в паре вёрст. Посидели, остыли, успокоились, поняли, что их никто не преследуют, что вообще-то — мы победили. И вернулись назад в лагерь. За долей в общей добыче.
Вечкенза, как их увидел — с кулаками полез. Снова закатывающиеся глаза, брызги слюней и слов. Пришлось вмешаться. Отряд построили, разоружили и, объяснив им их ошибку, провели децимацию. Начиная с их панка.
Было 98 человек, осталось 44.
Арифметика не нравится? — Мне — тоже. Но против правды….
Каждого десятого вытаскивали из строя, укладывали на бревно, Ноготок показывал как рубить головы. Народ в строю стал возмущаться, бегать, толкаться. Бегунов и толкунов перебили. Успокоившихся, снова построили и снова начали отсчёт. Всем моим парням, кто до сей поры вражескую кровь не пролил, дали возможность освоить новое ремесло.
Медленно, наглядно, спокойно. Регламентировано. Вот есть такое рутинное занятие — убивать трусов. Как дрова рубить. Надо уметь.
Ноготок проводил мастер-класс: правильная постановка ног, правильный хват, замах, дыхание… Они снова разбежались… Собрали… Как говорят математики: «ещё раз и лучше»… Я уже говорил, что я зануда? — Хорошо, больше не буду. Говорить.
Кастусь с перебитыми руками. Горячечный румянец, неровная, возбуждённая речь.
— Что с руками?
— А… там лезли… Твоим наручам спасибо. А то совсем без рук остался бы. А так… переломы — пройдёт… Ты… ты скажи ей… чтобы… ну… мне не удобно…
— Не понял.
— Я штаны снять не могу! А она всё лезет помочь!
— Вот слуга — он поможет. А ты, Елица-красавица, займись делом. Вадавасами своими. Кто добычу в мешок потянет — голову под топор положит.
— Они… они не слушаются.
— Салман, будь добр, прогуляй девушку. Непослушных… рубить на месте. Сигурд, твои славно дрались. Я это видел, я это помню. Но закон не изменился. Всё, что есть у моих людей — получено от меня.
Сигурд морщится, плямкает, уходит к своим. В два негромких рычания приводит нурманов в чувство — начинают вытряхивать барахло. Поглядев на них, на радующегося Салмана с обнажённым полуторником на плече, рядом с напряжённой, натянутой как струна Елицей, начинают разбарахлятся вадавасы. Потом — черемисы.
Мне плевать на то, что называют — «закон войны». Ничего, взятое на поле боя, не стоит жизни. Твоей личной жизни, воин. Позорная смерть мародёра под топором… Ты за этим сюда пришёл?
Я просто знаю, как стремительно, за неделю, советские войска, вошедшие в Польшу, перестали подбирать чужие вещи. После нескольких подрывов на заминированных немцами игрушках и чемоданах. Как прекратились грабежи и изнасилования в Восточной Пруссии. После полусотни «расстрельных» трибуналов Рокоссовского.
Пример — нагляден. Всё взятое в бою и после — сваливают огромной кучей в середине лагеря. Мой завхоз, притянутый за шиворот прямо к лицу, посмотрев сблизи в мои бешеные глаза, перестаёт визжать и радоваться. Спокойно, негромко, изредка нервно оглядываясь, организует сортировку трофеев.
Всё это — будет отдано бойцам. Публично. Со словами благодарности, восхваления их храбрости, стойкости. «С честью». Награда. А не — цап-царап пока никто не видит. Согласно проявленному мужеству. А не по ловкости «в хапке».
* * *
Мы простояли на месте только два дня. Потом двинулись домой, в Эрзянь Мастор. Невозможно оставаться — волки. Ночью хруст стоит — жрут мертвяков. Туча воронья постоянно кружит. Орёт. И — гадит.
Чуть-чуть полона, чуть-чуть овец. Чуть больше коров. Под тысячу некормленых коней. В волокушах, под вьюками. Верховые — мои да единичные выдающиеся личности.
Отпустили десятка три половцев — мужчин и женщин, кого отобрал Сурьбарь. Дали им коней, чуть корма, пики… Скачите.
Вояки сначала страшно возмущались. Я прямо спросил:
— У их хана — бойцов втрое. Кто-то хочет новой войны?
* * *
Сурьбарь ускакал недалеко: в нескольких верстах от края «воронки» на него налетел отряд из числа бежавших с поля битвы половцев Башкорда. Я уже говорил: ошмётки разгромленного воинства опасны не для противника — для своих.
«Битые» были полны лютой злобы. За свою уверенность в победе, в неизбежности обретении чести и славы — перед битвой, за свой страх смертный и подленькое чувство облегчения «а я вот спасся» — после неё.
Очередные «обманутые ожидания». В очень болезненной форме.
Неутолённые желания — убивать и мстить, приобретённые — страх и стыд искали выхода. И обратились в злобу на Сурьбаря:
— А! Вот они! Они — из чужой орды! Они нас предали!
То, что мы их отпустили, дали коней, кое-какой провиант, оружие — послужило убедительным подтверждением измены.
Сурьбарь сумел выскочить из схватки с тремя людьми. С не засохшими — замёрзшими на ледяном ветру сабельными ранами прискакал к Боняку. Хан внимательно выслушал, сочувственно ахая по-расспрашивал. И созвал подханков.
— Ай-яй-яй! Хан Тенгри отвернул своё лицо от жёлтого народа! Но мы напоим наши сабли кровью негодяев! Мы отомстим!
— Ура! А кому? Русским или мордве?
— А эти-то причём? Покойный Башкорд собрал своих людей и повёл их в битву. Был бой. Башкорда побили. Бывает. Не всегда Хан Тенгри даёт победу своим детям. Вожди противников — умные, благородные люди. Они воюют только с Башкордом, они отпустили наших людей. Но люди из той орды — стервятники. Они напали на наших людей. Которые были на их стороне в битве. Больные собаки. Ш-шелудивые псы. Таких — убивают. Чтобы нормальных не искусали.
Через две недели после битвы на Земляничном ручье хан Боняк пришёл громить уцелевшие становища орды Башкорда. Одни успели убежать по пути, которым прошёл осенью Куджа — на восток к Волге. Другие — на юг, где по правым притокам Донца кочуют две орды потомков Шарукана. Кто-то сумел войти в курени Боняка или его союзников-беруковичей. Иных продали работорговцам. Остальных… съели волки в голодной и промёрзшей степи.
Глава 473
Рассказ о маленьком рабёныше Алу, пропавшем в Черниговском походе, давно оплаканном, заочно похороненном, оставшемся лишь кусочком светлой памяти, который, как оказалось, выжил, вырос в достойного отрока, в одного из предводителей, со слов Сурьбаря, новой загадочной силы где-то на Севере, взволновали сердце старого хана.
Встреча с Сурьбрарем взволновала и Алу.
— Ты хочешь съездить к отцу?
— Я… не… да. Очень хочу! Очень! Но… он… ты…
— Поезжай. Тебе это важно. Если тебе будет хорошо — я буду рад.
Я — это я и мои люди. Мы должны быть счастливы.
* * *
Весной Алу отправился в Степь с нашим торговым караваном. Старый Боняк был рад. Смущался, фыркал в усы, непрерывно мял бороду, пытался скрыть свои чувства, но… радовался. Вернулся его младшенький, самый любимый, самый близкий сын. Вернулся из темноты. Из неизвестности. Из смерти.