Отмахиваясь от всего окружающего, не видя ничего из-за града летящих из-под копыт ошмётков снега, тщетно разыскивая своих, оставленных на берегу ручья перед штурмом, коней, стаптываемые обезумевшими, испуганными, носящимися по полю плотными массами «осиротевшими» табунами, половцы, кому повезло поймать лошадь и взобраться в седло, нахлёстывали нагайками, пытаясь, в паническом ужасе, в предчувствии смерти со всех сторон, оказаться как можно дальше, выскочить из этой «ловушки для человеков», из «чаши песочных часов».
Ну во-от. Теперь и мне можно.
Типа: победитель — на арену! Оркестр, урежьте туш, пожалуйста.
Тит Лукреций Кар абсолютно прав:
И чего я так переживал? И того боялся, и этого опасался, и из-за хрени всякой нервничал. А оно — вона как получилось, всё путём.
Выдыхай, Ванюша, чаще. Мы ж победили!
Моя свита, которая до этого момента пресекала все мои попытки сесть на коня, недовольно бурча, в лице Ивашки, двинулась со мной.
Осторожненько спустились по той же ложбине, что и Салман своих выводил, выехали на поле…
«О поле, поле…».
Кто ж тебя… так. «Усеял мёртвыми костями».
Да ещё — и пока не мёртвыми.
Зрелище поля средневековой битвы после боя… отвратительно.
Я уже рассказывал об этом. О поле Бряхимовского боя. О своём «Ледовом побоище». Здесь… ещё хуже. Кони. Они плачут. Они кричат от боли. Пытаются подняться, дёргаются, снова падают…
Их — дорезают. Если человека со сломанной ногой можно вылечить, то коня…
Табуны коней без всадников носились по полю. С болтающимися стременами, со сбившимися под брюхо сёдлами, часто — в крови, своей или человеческой, с зацепившейся за узду отрубленной рукой… или одиноким сапогом в стремени… с обезглавленным всадником, вцепившимся намертво мёртвыми уже руками в узду… с одной нижней половиной в штанах и сапогах… с непонятными… просто окровавленный кусок мяса в седле, постепенно сползающий вбок…
Двое моих всадников, из «копейных отроков» медленно проезжают по тому месту, где турма Салмана ударила в толпу половцев, что-то высматривая на земле. Пики подбирают? Вдруг, визжа и вопя, из круговерти коней и снега на них кидается группа в десяток кипчаков.
Парни выдёргивает пару этих «оглобель», торчащих из убитых, разворачиваются, сами поднимают своих коней во встречную атаку. Факеншит! Это ж сопляки, подростки! Противников же — впятеро! Но… как большие.
А сбоку на атакующих половцев налетает ещё один из моих, копейщик без копья. Его конь грудью сбивает кипчака вместе с лошадью, отбрасывает под ноги следующему. Тот тоже падает. Левый получает удар щитом… Странно: у моих — тарчи. Должен крепиться ремнём на шею. А здесь удар… Видно, что тарч, но — как кулачным щитом, «баклером». Здоров удалец. А ещё одного, правого… колющий удар палаша пробивает половца.
Кони проскакиваю мимо друг друга, и я вижу, как глубоко, насквозь, воткнутый клинок, выворачиваясь, рассекает, разрубает тело, опрокидывая назад и вбок верхнюю часть бедняги. Остальные джигиты поворачивают коней. Но всадник кидается на перехват. А с другой стороны налетают отроки. Визжа от восторга и выставив подобранные пики.
— Удар хорош. Как звать удальца?
— Вроде… Брусило. Под личиной не видать.
— Выясни, Ивашко. Потолкуй с ним. За жизнь.
Надо присмотреть за этим… Брусилой. Не только за удары, щитом и палашом, но и за выручку своих отроков, правильную микротактику при направлении коня. «Брусилов» — сын Брусилы. Потомок этого парня так здорово отличится в 1916 году в Восточной Галиции? Наследственные стратегические способности? — Представления не имею. Но какой-то намёк в парне есть. Надо попробовать. Командиров мне не хватает. И будет не хвать ещё долго.
* * *
Эйфория от успеха, от победы быстро сменилась… раздражением. На себя самого. На всё… это.
«На х… нах… до х…? Теперь расх… на х…».
Вот лежит молодой парень. Со снесённым наполовину черепом. На открытых стороннему взору мозгах ещё тают снежинки. Он, что, сделал мне что-то плохое?
А вон, совсем ещё подросток, скривившись как малый ребёнок в плаче, несёт в руках свои вывалившиеся кишки. Он в чём-то виноват? Не жилец. Единственное, чем можно помочь — прирезать.
Выгибается в сугробе ещё один. Стрела попала в спину. Ни достать её, ни двигаться с ней — не может. Но ещё елозит ножками по снегу. Прирезать.
Рядом другой. Пытается выбраться из-под упавшего коня. Выбрался. Вопит от боли. Похоже — сломана нога. Оставить здесь? — Через час замёрзнет. Потом волки объедят. Взять в плен? Наложить лубки… — Кто его тащить будет? Прирезать.
Эти люди… На них нет вины. Есть — беда. Под названием — «Зверь Лютый».
Какой-то лысый придурок за тыщу вёрст от их кочевий вдруг придумал себе, что детская смертность от половины до трети — плохо. — Ну и что? Никто не возражает — плохо. Но мы-то причём?
Плешивый сопляк с чего-то решил, что он знает как эту смертность уменьшить — «белыми избами». — Очень может быть. Но нам-то чего? Нам это всё… У нас в Степи — вообще никаких изб нет.
Помыкавшись на своей Руси, побившись «темечком об асфальт», убежал на Стрелку. Устроил какие-то дурацкие свары с соседями — лесными племенами. — Да мы-то где?!
«Где-где… и пошутил».
Глава 472
Молодёжь из моей свиты, радостно хохоча, кинулась ловить мечущихся коней. Алу, задорно вереща, раскрутил над головой аркан, поймал вожака выбранного лошадиного косяка, как вдруг, из-под брюха жеребца, поднялся в седло воин. С саблей в руке.
Алу немедленно дёрнул.
Этот приём мы с Алу недавно проходили. В Степи заарканенного коня останавливают, а не сшибают. Жалко же: побьётся, поранится, поломаться может. А вот со всадником…
После того, как летом, после разговора с Куджей, снова «увидел» Алу, я взялся за его обучение серьёзно. Куча разных мелочей, тонкостей, которые раньше пропускались за неочевидностью надобности — теперь накатывались до блеска. Варианты работы с арканом — простейший пример.
Жеребец с воином упал. Тот шустро выбрался из-под коня. Но его уже окружили мои ребята.
— Стойте! Стойте! Не рубить! Не трогать! Софын ермес! Кол тегиз бениз! Афаз Сурбар, сиз биле алмады? Бул менин — Алу. Хан Боняк уйнен (Дядя Сурьбарь, ты не узнаёшь меня? Это я — Алу. Из дома хана Боняка).
Воин мгновение рассматривал юношу, приглядываясь, пытаясь узнать. Вряд ли: бой, ночь, дети сильно меняются. Но опустил саблю к ноге, мрачно оглядел окруживший его мой отряд.
— Господин! Это — Сурьбарь! Это… Он служил у моего отца, он хорошо служил! Он был добр ко мне… Не надо… Не надо его убивать…
— Прими у него пояс, Алу.
Мальчик перевёл, но воин продолжал держать саблю, смотреть на меня. Потом спросил Алу — кто я. Ответ изумил его:
— Хан Всеволзк сиз?! Сиз — Жабайды Андардын?! Жене ол… ол сидзин кул?!! (Ты — хан Всеволжска?! Ты — Лютый Зверь?! А он… он твой раб?!!)
— Йе. Жок. Ол — емес кул. Ол — досы. (Да. Нет. Он — не раб. Он — друг)
Сурьбарь был настолько поражён услышанным, что Алу пришлось самому выдирать из пальцев воина саблю и снимать воинский пояс. Попутно он обрушил на пленника потоп вопросов. Видимо — об общих знакомых. Наконец, и я смог вставить своё:
— Алу, спроси: что воин из дома Боняка Серого Волка делает в орде Башкорда?
Смысл ответа состоял в том, что у этого Сурьбаря была дочь. Была… Которую прошлой весной выдали замуж за джигита из орды Башкорда. Соседние орды постоянно роднятся между собой. Теперь она родила сына, и дедушка приехал посмотреть на внука. Когда он отправился назад — напали люди из леса. Ему и его спутникам удалось отбиться. Когда к ним присоединились беглецы из разных аилов, они пошли посмотреть.
В становище, где жила его дочь… не осталось ничего. Кроме пожарища и мёртвых. Свою дочь он нашёл. Внука… невозможно было опознать. Тогда он пошёл мстить. Лесовики умело отбивались. Потом они ушли сюда, в это место. А из Степи подошёл хан Башкорд с множеством своих людей. Все вместе они пошли в битву.
— Алу, переводи: утолена ли его жажда мести сегодняшней битвой?
Половец потерял где-то шапку. Седоватый хвост, похожий на оселедец, мотался на ветру. Он молчал, думал. Обмануть чужака, русского воеводу — не проблема. Но Алу… Сказать, что больше не будет мстить… горечь утраты снимается только временем. Сказать, что будет мстить… — умереть.
— Между нами — нет крови. Я не буду мстить тебе.
— Между нами нет крови. Ты не будешь мстить никому, на кого я укажу. Например, этим людям. Их домам, их родам.
Я показал на возившихся в полусотне шагов, обдирая мёртвых, воинов Вечкензы.
Половец заскрипел зубами. Была бы у него в руках сабля — кинулся.
— Алу, спроси: есть ли среди пленных ещё люди из орды Серого Волка? Ты знаешь: я уважаю твоего отца. Будет правильно, если они отправятся в свои становища. Ты сможешь их довести до своего хана, Сурьбарь?
Есть желаемое — месть, смерть. Есть должное — спасение, жизнь. Не твои. Мужчина, отказывающийся от исполнения долга перед живыми ради долга перед мёртвыми… мне не интересен.
— Есть. И ещё есть… родня.
— Алу, возьми этого человека и обойди пленных. Людей Серого Волка волчонок Алу вернёт Волку. Людей и близких родственников. Не драться, не спорить, разговаривать. Идите.
Пара парней из свиты присоединились к моему «волчонку» и отправились… собирать подарок старому хану.
Боня-хан. Внук легендарного Боняка. Боняка Шелудивого, как называют его легенды к западу от Днепра, поющего с волками, режущего то русских, то мадьяр, то печенегов, то греков…
Главное: любимый отец и учитель моего Алу. Человек, которого он боготворит.
Конечно, мальчик привирает: любовь смотрит через розовые очки. Точнее — преувеличивает.
«Преувеличение — это правда, которая потеряла терпение».
Если он правдив хотя бы на четверть… и то, что я слышал о старом хане со стороны… С таким человеком лучше дружить.
Друзей и врагов надо выбирать самому. А не оставлять такое важное дело на волю случая и эрзянских волонтёров людо-резов.
Последствия моего гуманизма… через четверть часа. На краю поля вижу ссору между группой Алу и десятком воинов эрзя. Подъезжаю.
— Господин! Этот… азор не отдаёт пленников!
— Это моя добыча!
— Это не твоя добыча. Твоей она станет после того, как вся добыча будет поделена между всеми азорами.
Азор в ярости трясёт топором, с губ летят какие-то слова, которых я не понимаю, брызги слюны с кровью — видимо, прокусил щёку в бою. И вдруг с маху опускает топор на голову стоящего перед ним на коленях пленника.
— Ха! Ты хотел его! Возьми!
И рывком выворачивает топор в разрубленной голове. Череп разваливается, ошмётки мозгов летят под копыта моего коня. Я вытираю под глазом — кажется, и сюда попало. Пожимаю плечами, трогаю повод, чтобы повернуть коня, бросаю Сухану:
— Убить.
Мгновенные удары топорами с коня. Три трупа. Сам азор и двое его приближённых, схватившихся за оружие. Третьего срубил секирой Ноготок.
Остальные, сжимают в руках оружие, сдвигаются в кучку, злобно оглядываясь на окружающих их моих верховых. Проповедую. Очень простую истину:
— Война не закончилась. Спор на войне — мятеж. Мятеж на войне — смерть. Не надо спорить. Алу, мальчик мой, продолжай.
При грабеже убитых на бывшем левом фланге орды споров не возникает — вид всадников Салмана убеждает сразу. Заляпанные кровью железные личины людей и коней, ошмётки примёрзшего, прилипшего мяса на доспехах и попонах… Когда высоченная нечеловеческая — без лица, фигура тянет свой, нечеловечески длинный, палаш из ножен и сверху, с седла одним ударом от плеча до паха разваливает стоящего перед ним пешего противника…
«Из одного я сделал двух».
Раза хватило.
А вот справа стрельцов Любима обижать начали. Парни спустились подобрать свои стрелы. Ну, и прихватить полезное.
Начинается толкотня и крики. К месту ссоры сбегаются, вопя, и размахивая топорами, группки эрзянских воинов.
Они из разных родов, но крик:
— Бей жидов! Спасай Россию!
Э-э-э… Как-то мои познания в средневековом эрзянском… Но эмоции — понятны.
В смысле:
— Бей стрелочников, спасай Эрзянь Мастор!
объединяет всех.
Чужаков надо бить. Ксенофобия — обязательное свойство человеческих стай. Особенно — упившихся своей и чужой кровью.
И вдруг всё стихает: из Земляничного ручья вылезает Курт. Яростно отряхивается. Вовсе не земляникой. Снег вокруг густо покрывается россыпью красных пятен — в воде полно крови. Человеческой и конской. Адский зверь разбрызгивает по земле кровавую сыпь. След страшной болезни. Хорошо различимый в жёлтом свете больной луны.
Настрой — сбит. Выпученные глаза одуревших ксенофобщиков возвращаются в глазницы. Поехали дальше.
Я уже рассказывал о том чувстве страшной усталости, опустошённости, отвращения к товарищам, ко всякому звуку или движению, которое охватывает бойца после серьёзного боя? Вот и я, вроде бы ничего не делал, просидел всю битву на пенёчке в сторонке на горушке. Чисто наблюдатель. А чувство — будто по всему телу черти горох молотили. И по душе — аналогично.
Первая волна мародёрства, когда сотни бойцов с засеки кинулись на поле, прошла довольно быстро.
Отдельные группки ковырялись по полчищу до утра, какие-то умники пытались даже коней свежевать. В принципе, конская шкура — вещь полезная, дорого стоит. Но кто тащить будет?
По бивуаку метался наш новый «завхоз». Всё пытался понять — что почём можно менять? Приставал с вопросами. Это что — тоже моя забота?!
— Вот, гля, вот луки ихние притащили, вот гля, ну совсем же целые!
— Отдать. На кой чёрт нам чужие луки, когда мы свои лучше делаем?
Бестолковый мужик. Вот с Николаем — никаких вопросов не было бы. А с этим…
* * *
Эх, как бы мне такого найти как Сидор Ковпак? «Дед» был из приказчиков, в Первую мировую получил два «георгия», служил у Чапая начальником трофейной части. Поставил «в строй» десяток трофейных броневиков и красный «паккард» для раненного в бедро Чапаева. В 1942 обоснованно вбросил в партизанские массы один из самых дерзких слоганов: «На иждивении у Гитлера!». А его тактика, столь неожиданная у «завхоза»? С непрерывным движением, с дальними и ближними рейдами.
Впрочем, был бы у меня такой «завхоз» — я бы его сразу командиром поставил.
* * *
Пойду-ка я лучше «в штаб», к Вечкензе.
Только подхожу к его… вигваму — оттуда выкатываются два… кудати. Вроде бы. Хотя, может, и азоры. Но не панки. Вцепились друг другу в волосы, в бороды и орут.
Рядом часовой. Сидит. Копьём щёку подпёр — дремлет.
— Это что такое?
— А… доспех подханка не поделили. Вот и сцепились.
— Ссора в лагере? Ай, как не хорошо. А что ж не пресекаешь?
— А… ну их. Деды домов…
Зачем я целыми днями «огрызки» на спине таскаю? — Вот для этого.
Достал, спорщиков зарезал. Часовой проснулся, стал копьём на меня с перепугу махать. На крик ещё народ выскочил.
— Воевода! Итить перемать! Ты чего наделал?! Ты почто добрых кудатей порезал?!
— Вашу работу сделал. Было уговорено: в походе ссор не устраивать. Было? Они ссориться стали. Уговор нарушили. За это смерть. Было уговорено, что добычу делить после похода? Поход не закончен, они делят. Опять измена. Вопросы есть?
«У матросов — нет вопросов». У эрзя — тоже. На шум, на громкие слова, на истерику — ещё сорваться могут. На серьёзное рукомашество… выдохлись все.
Самород из вигвама высунулся, рукой машет, зовёт. Внутри сидит на лежанке полуголый Вечкенза, чуть прикрытый какими-то шкурами. Характерные синие полосы по телу. Доспех — сабельный удар выдержал. Но били сильно — поддоспешник от синяков не спас.